Доминик и Август расхохотались. У Мадленки немного отлегло от сердца.
– На самом деле он сказал совсем не это, – объяснил Доминик. – Он сказал, что ты, гм…
– Не надо, дядя, – смущенно попросил Август.
– Зачем? – искренне огорчившись, спросила Мадленка.
– Я хотел проверить, действительно ли ты не понимаешь по-литовски, – объяснил князь. – Любая женщина, понявшая то, что сказал Северин, непременно бы вцепилась ему в лицо.
– Еще не поздно это сделать, – проворчала Мадленка, глядя на лучника исподлобья. – Зачем вы шутите со мной, милостивые государи?
– Август вбил себе в голову, что нищий – гонец к тебе от крестоносцев, – объявил Доминик. – Но если он литвин, а ты по-литовски не разумеешь, значит, мой племянник не прав.
– Тьфу! – сказала Мадленка с сердцем. – Дались тебе эти крестоносцы, Август. Да провались они все в тартарары, я печалиться не буду.
«Все, кроме одного», – добавила она про себя. Потому что теперь она понимала, что никогда, ни при каких обстоятельствах не могла бы предать синеглазого Боэмунда.
– Да и не станет литвин доносчиком крестоносцев, – вмешался Северин. – Слишком много наши от них натерпелись.
– Как его вообще поймали? – поинтересовалась Мадленка.
– Да никак. Он сам налетел на одного из наших, тот и схватил его.
Мадленка закусила губу. Значит, Боэмунд после их нелегкой беседы на миг утратил контроль над собой и поплатился. Было трудно поверить, что он мог так глупо попасться. Но ведь ничего еще не потеряно! Счастье, что при нем не оказалось оружия, иначе был бы ему конец.
– И не стыдно тебе обижать больного, нищего человека, который, может, не сегодня завтра отдаст богу душу? – спросила она у Августа.
– Нет, тут что-то не то, – объявил Август, пристально всматриваясь в «прокаженного». – Я уверен, что где-то уже видел его.
– Может, в толпе нищих у церкви? – ехидно предположила Мадленка, хотя сердце у нее так и трепетало. Вспомни Август синеглазого купца Ольгерда, и тут уж ни рыцарю, ни ей не отвертеться.
– Нет. Но где, где же он мне попадался? Северин!
– Да, ваша милость?
– По-твоему, он точно литвин?
– Конечно, ваша милость. Говорит по-нашему и из нашенских краев, тут уж ошибки никакой не может быть. Я хорошо его расспросил. Опять же, и врезал ему в самом начале, чтобы не вздумал выкручиваться.
Мадленка деликатно зевнула, прикрывая ладонью рот.
– Тебя что-то беспокоит? – спросил Доминик у Августа, который ходил взад и вперед перед крестоносцем, разглядывая его то так, то эдак.
– Беспокоит, – сухо сказал Август. – Посмотри на его волосы.
Перерядившись в одежды нищего, Боэмунд измазался грязью, но изменить цвет волос было не в его силах. Сердце у Мадленки упало.
– Нет, он не литвин, – продолжал Август, ожесточаясь, – у тех волосы не бывают такие светлые. А плечи, ты погляди на его плечи… Черт возьми, да он явно крестоносец! – закричал он. – Это человек, привыкший носить доспехи, никакой он не литвин! А ну, вставай! – Он ударил Боэмунда по лицу. – Вставай и веди себя, как подобает воину!
– Август! – остановил его Доминик.
– Господне брюхо, – пробурчал литовский лучник. – Ну, ежели крестоносец умеет так ловко говорить по-нашенски, то я, наверное, сам папа римский.
– Август, всему есть мера, – резко сказал Доминик. – Я не позволю в моем присутствии истязать убогого.
– Да никакой он не убогий, – отозвался Август, – от убогого на нем только одежда. Северин! Вели ему показать свои язвы, коли он и впрямь прокаженный. А коли нет, пусть пеняет на себя!
Август с лязгом извлек из ножен меч. Мадленка отступила назад, моля господа о чуде. Она совершенно растерялась. «Если Август дотронется до него хоть пальцем, – думала она, – я убью его». Северин перевел нищему просьбу господина.
Боэмунд, не говоря ни слова, поднялся. Мадленка стиснула покрепче рукоять кинжала. Поморщившись, крестоносец снял ветхую пародию на плащ, под которой обнаружилось грязное рубище, запахнутое наподобие халата и перетянутое поясом. Мадленка изумлялась все больше и больше. Наверное, он сейчас выхватит спрятанный где-то клинок и бросится на врагов… – Девушка поспешно отступила в сторону, чтобы не загораживать ему путь к двери. Но Боэмунд не сделал ничего подобного. Он спустил рубище с правого плеча, и взорам присутствующих открылась цепочка красноватых бугров, проступившая на гладкой белой коже. Пятна спускались с плеча на грудь и захватили часть правой руки, некоторые уже превратились в язвы и гноились, кровоточа.
– Езус-Мария! – ахнула Мадленка.
«Ты ничего не знаешь обо мне», – сказал ей синеглазый. Теперь она узнала все. Так вот почему он так стремился умереть, вот почему так ненавидел прокаженных – потому что он сам был одним из них, хоть и скрывал это! Только смерть, единственно подобающая рыцарю, смерть на поле боя, «сторонилась его», по меткому выражению Лягушонка, ибо ему был уготован иной конец. Гниение заживо – вот какова участь человека, не обделенного ни молодостью, ни исключительной красотой, ни храбростью, ни богатством. Но все богатства мира бессильны против ужасной болезни. Он и Мадленку готов был убить за то только, что она в запальчивости однажды пожелала ему умереть от проказы. Жалость, тоска и ужас охватили девушку.
Боэмунд метнул на нее взгляд, полный презрения, привел одежду в порядок, набросил свой плащ и сел, сгорбившись, как человек, раздавленный невыносимым горем.
– Это прокаженный, Август, – резко сказал Доминик. – Убери свой меч, он здесь не нужен.
Мадленка готова была разрыдаться. Она упорно смотрела на рыцаря, но тот столь же упорно не подымал глаз. На душе у него, должно быть, было очень скверно.
Август покраснел и выглядел, как шалун, не в меру увлекшийся захватывающей игрой и наказанный за свои шалости. Молодой князь поморщился, но меч все же убрал.
– Не переживай, – сказал князь Доминик. – Ты оказался не прав, только и всего. Но теперь мы знаем, что наша стража бдительна, а это все-таки хорошо. Уберите его отсюда.
Северин по-литовски объяснил Боэмунду, что тот может идти. Август, помедлив, достал золотую монету и вложил больному в руку, стараясь не касаться его пальцев. Прокаженный бросил на него уничижающий взгляд и поднялся, но тут же замер на месте.
Дверь сбоку от Мадленки приотворилась, и в проеме показалась бледная высокая девушка, чьи глаза горели странным, нечеловеческим огнем. Наверное, так выглядит явление самой судьбы.
– Безумная Эдита? – удивленно спросил Август. – Что ей надо?
Но помешанная не отвечала, она смотрела на крестоносца, стоявшего перед ней в одежде прокаженного, и Мадленка знала, слишком хорошо знала, какие картины воскресают в больном мозгу девушки при виде его тонкого, изможденного лица.
– А-а-а! – дико закричала безумная. Затем выбросила вперед руку и указала на Боэмунда: – Темное солнце!
Глава 11, в которой назначается божий суд
Мадленка бросилась к Эдите Безумной и схватила ее, но было уже поздно. Как заведенная, та кричала только одно:
– Темное солнце! Темное солнце!
– Что с ней такое? – спросил Доминик с раздражением. – Раньше она никогда так себя не вела.
– Может быть, она узнала его? – предположил Август, в котором вновь воскресли все его подозрения.
– Вряд ли, – сказал Доминик. – Темное солнце – прозвище Боэмунда фон Мейссена.
Эдита рыдала. Мадленка отпустила ее – та рухнула на колени, не в силах более стоять. Боэмунд, в чьем лице не шевельнулся ни одни мускул, сказал что-то по-литовски.
– Что прокаженный говорит? – полюбопытствовала Мадленка.
– Что она похожа на сумасшедшую, – перевел Доминик, знакомый с литовским языком. – Так оно и есть.
– Мост, мост, защищайте мост! – твердила Эдита, не слушая его. – Всадники, солдаты, лучники, солнце… Семеро братьев было у меня, и никого уже нет. Горе, горе, о горе!
Дверь распахнулась, и вбежала добродушная, круглолицая, румяная женщина лет сорока или около того, Ивона, которую князь отрядил присматривать за сумасшедшей.
– Вот она где, бедняжечка моя! – вскричала Ивона. – Ах, вот горе-то! – Она бросилась к Эдите. – Но ничего, мое солнышко…
Выражение было выбрано явно неудачно. Эдита вскочила на ноги, и глаза ее загорелись мрачным огнем.
– Темное солнце! – вновь заявила она, указывая на прокаженного.
Тот спокойно подошел к ней и некоторое время смотрел ей прямо в глаза. Мадленка замерла, от ужаса боясь шелохнуться. «Боже, неужели ему совсем не страшно?» Крестоносец неотрывно смотрел на безумную, пока она не съежилась и не начала плакать, закрыв руками лицо.
– Надо бы задержать его, – резко сказал Август. – Вдруг это сам фон Мейссен?
– Ты в своем уме? – изумился князь.
– Мне кажется, она узнала его.
– Бедная моя, бедная, – тихо говорила Ивона, прижимая к себе плачущую Эдиту. – Ну, пойдем, пойдем, уже поздно, надо баиньки.
– Ивона! – остановил ее князь. – Стойте! Северин, задержи литвина.
Северин резко крикнул что-то, и Боэмунд, почти дошедший до двери, остановился.
– Ивона, – спросил Доминик. – Эдита часто кричит эти слова?
– Какие?
– Темное солнце.
– Ой, да дня не проходит, чтобы она их не повторяла, сударь. Вы же знаете, таков герб того окаянного крестоносца, – ответила женщина.
Эдита тихо всхлипывала у нее на плече.
– Но сегодня она была что-то очень беспокойна, – заметил Август.
Мадленка сделала небольшой шаг в сторону крестоносца, который стоял, не двигаясь, с безразличным выражением лица. Князь спорил с Ивоной, Северин жевал яблоко. Убедившись, что на них никто не смотрит, Мадленка потянула прокаженного за рукав. Тот вопросительно взглянул на нее, и она вложила ему в ладонь кинжал, который мгновенно исчез в складках его одежды. А девушка, сделав шаг в сторону, вернулась на место.
– Если бы у нас был кто-то, кто знает дьявола фон Мейссена в лицо! – воскликнул юный Август.
– Да вот она знает, – князь Доминик кивнул на Мадленку. – Но говорит, что этот человек ей незнаком. А ты? Ты разве его не видел?
Август нахмурился.
– Когда мы напали на них, он был в шлеме. Нет, лица его я не видел.
– Жаль, – сказал князь Диковский.
– Флориан! – вскричал Август во внезапном озарении. – Флориан его видел!
– Епископ будет только завтра к вечеру, – напомнил Доминик.
– А до той поры мы прокаженного запрем, – оживился Август. – Чем черт не шутит, вдруг он и правда сам комтур, а?
Эдита потянула его за полу полукафтанья.
– Отстань, – отмахнулся Август. – Ивона, убери свою подопечную, я ее видеть не могу.
– Пойдем, золотце. – Ивона решительно увлекла безумную к двери.
Та безропотно подчинилась. Но, остановившись возле Мадленки, Эдита неожиданно понизила голос и шепнула:
– Ты дала!
Мадленка побелела.
– Что ты мелешь…
– Я все вижу! – Эдита, пригрозив пальцем, исчезла за дверью в сопровождении Ивоны.
«Или она и впрямь рехнутая, или чересчур умна, – решила Мадленка. – Но в обоих случаях надо быть с ней очень осторожной».
– Северин! – Доминик повысил голос. – Запри нашего прокаженного до приезда епископа.
– Слушаюсь, ваша милость, – отозвался ратник.
Приблизившись к крестоносцу, он сказал ему несколько слов по-литовски, на что тот согласно наклонил голову и что-то тихо ответил.
– Что он говорит? – крикнул Август.
– Он не возражает, – объявил Северин, бросая огрызок яблока прямо на пол, – но просит принести ему еду, ибо умирает от голода.
– Сделай, как он просит, – велел князь Доминик и обернулся к племяннику. – Нет, это точно не фон Мейссен. Но, чтобы ты был спокоен…
Северин и крестоносец удалились, а Мадленка с некоторой печалью подумала, что, наверное, уже никогда не увидит литовского лучника в живых. Но, раз он посмел поднять руку на Боэмунда, убиваться по нему она не станет.
– Я могу уйти к себе? – спросила она.
– Можешь, – разрешил Август. – Хотя погоди! – поспешно добавил он. – Я провожу тебя.
Так, под конвоем, Мадленка добралась до своих покоев, к которым Август приставил сразу четверых стражей, и легла спать. Больше она ничего не могла сделать, ей оставалось только уповать на находчивость крестоносца и на то, что доблестный Лягушонок, который, конечно, скорее умрет, чем покинет товарища в беде, окажется где-то поблизости.
* * *Утром стало известно, что прокаженный исчез бесследно, а Северин лежит при смерти: кто-то напал на него и с размаху бросил всем телом в стену. Двое замковых часовых были найдены с перерезанным горлом, и никто не знал, куда делся пленник. Была объявлена тревога, всадники отправились прочесывать окрестности, однако ничего не обнаружили. Кто-то высказал догадку, что лазутчики могли скрыться через потайной ход (как узнала позже Мадленка, так оно и было).
Вечером прибыл епископ Флориан. Он допросил Мадленку, но не узнал от нее ничего нового. За нее взялся аббат Сильвестр, но девушка оказала ему достойный отпор, ехидно поинтересовавшись, куда они дели прокаженного, которого наверняка сами же ей подослали, чтобы еще больше ее опорочить. Мадленку отпустили, напоследок пригрозив всякими страшными карами, а она удалилась с гордо поднятой головой, как победительница.
Мадленка не теряла времени даром. Теперь, когда она определенно знала, что окаянная литвинка так или иначе причастна к гибели матери Евлалии и ее брата, девушка решила во что бы то ни стало довести расследование до конца. Она шныряла по замку, неожиданно из замкнутой пугливой простушки превратившись в открытую, всем льстящую особу. Она втиралась в доверие, расспрашивала, докапывалась до истины, действуя при всем при том с максимальной осторожностью. Впрочем, узнать удалось не так уж много. Мать-настоятельница не имела столкновений ни с крестоносцами, ни с кем-либо еще. Она была одной из близких подруг матери князя Доминика и приходилась крестной его племяннику Августу. Во время болезни княгини Диковской мать Евлалия неотлучно находилась при ней и по просьбе умирающей приняла ее исповедь. Говорили, что кончина княгини весьма ее опечалила. Говорили также, что после смерти матери сам князь Диковский был так подавлен, что даже собирался уйти в монастырь.
Последнее было решительно непонятно Мадленке. Ведь Анджелика находилась при дворе уже около года, и пусть даже литвинка не сразу обратила на себя внимание Доминика, она была не из тех, кто с легкой душой может отпустить в монахи потенциального жениха. Мадленка чувствовала, что разгадка таится где-то близко, возможно даже, прячется во всех этих противоречиях. Но нити рвались у нее в руках, фактов не хватало, а фантазия услужливо рисовала такие картины, от которых Мадленке становилось тошно. И потом, ведь не обязательно же, чтобы князь Доминик стоял за Анджеликой. Хотя, кажется, ни один мужчина не способен был оставаться к ней равнодушен, а потому преступником мог стать кто угодно. Скажем, Петр из Познани. Он командовал дружиной князя и легко мог организовать отряд, напавший на их караван. Вот только как раз на него – какая незадача! – чары бесовской литвинки не действовали совсем, он малость даже презирал ее и не скрывал своего к ней отношения. А может, Мадленка ошибается и во всем виноват Август, который на самом деле вовсе не такой простак, каким старается выглядеть?
Август доставлял ей немало хлопот. Он метался между отторжением и любовью. То объявлял, мол, не сомневается, что Мадленка убила его мать, то униженно каялся и просил прощения. Он и сам не знал, чего хочет: то ли, чтобы девушку оправдали, то ли, чтобы осудили и она во всем оказалась зависимой от его благородства. Юный князь добивался от нее признания и клялся, что все ей простит; но Мадленка отказывалась от его снисхождения – ведь она не совершила ничего такого, за что нужно было бы просить прощения. Август не верил ей, но Мадленку это не трогало. Если бы могла, девушка вообще вычеркнула бы его из своей жизни – настолько он был ей безразличен. Порой Август начинал угрожать, мол, ее запрут в монастырь, и она умрет в подземной тюрьме, но Мадленка совершенно не собиралась доставлять ему такое удовольствие.
Через несколько дней состоялось последнее заседание. Епископ объявил, что недавно открылись новые детали нападения на настоятельницу. Оно было произведено организованной шайкой бродяг, решивших, что столь знатная и богатая дама непременно должна вести ценные вещи. Поняв, что они обманулись в своих ожиданиях, бродяги обозлились и перебили всех, кто был в караване. В числе нападавших, несомненно, были и те двое, кого позже видела на перекрестке Мадленка, и суд благодарен ей за то, что именно она указала им след, приведший к убийцам. Несколько бродяг уже поймано; под пыткой они сознались в своем преступлении и будут завтра повешены. Все желающие могут пойти посмотреть на казнь.
Что же до прискорбного убийства светлейшей княгини Гизелы Яворской, то судьи не смогли прийти к единому мнению, а потому он, епископ, своей властью назначает божий суд, каковой состоится в ближайшее время. Боец князя Августа сразится с бойцом Мадленки перед очами шляхтичей и благородных дам, как дозволяет закон. Если боец девушки проиграет или падет, значит, она виновна, а если проиграет боец Августа, Магдалена Соболевская немедленно освобождается и имеет право уехать, куда ей заблагорассудится. Окончив чтение приговора на довольно темной и маловыразительной латыни, епископ объявил, что вердикт суда пересмотру не подлежит, и величественно сел на прежнее место.
Пан Соболевский, слышавший приговор, подошел к дочери и, вздохнув, проговорил, что нельзя было ожидать более справедливого решения. А Мадленка была подавлена. Она спросила, кто же согласится выступать за нее. Отец подумал и сказал, что наймет бойца за хорошие деньги, и на этом они расстались.