— Самое главное — приготовление массы.
И она ввела его в помещение, уставленное чанами, где вращалась вертикальная ось с горизонтальными рукоятками. Фредерик был недоволен собой, что не отказался наотрез от ее приглашения.
— Это мойки, — сказала она.
Название показалось ему смешным и как бы неуместным в ее устах.
Широкие ремни тянулись с одного конца потолка к другому, наматываясь на барабаны, и все двигалось непрерывно, математически строго, раздражающе.
Они вышли оттуда и прошли мимо развалившейся лачуги, служившей прежде хранилищем для садовых инструментов.
— Она уже ни на что не пригодится, — сказала г-жа Арну.
Он дрожащим голосом ответил:
— Счастье может найти в ней приют.
Шум парового насоса покрыл его слова, и они вошли в формовочную.
Люди, сидевшие за узким столом, накладывали глиняные комья на диски, вращавшиеся перед каждым из них; левой рукой они выскабливали внутри, правой разглаживали поверхность, и на глазах, точно распускающиеся цветы, вырастали целые вазы.
Г-жа Арну велела показать формы для изделий более трудных.
В другом помещении изготовлялись ободки, горлышки, выпуклые части. В верхнем этаже выравнивали спайки и гипсом заполняли дырочки, образовавшиеся от предыдущих операций.
На решетках, в углах, посреди коридоров — везде рядами стояла посуда.
Фредерик начинал скучать.
— Вас это, может быть, утомляет? — сказала она.
Опасаясь, как бы не пришлось этим ограничить свое посещение, Фредерик сделал вид, что, напротив, он в большом восторге. Он даже выразил сожаление, что сам не занялся этим производством.
Она как будто удивилась.
— Конечно! Я мог бы тогда жить подле вас!
Он старался уловить ее взгляд, и г-жа Арну, желая этого избежать, взяла со столика шарики массы, оставшиеся после неудачных отделок, сплющила их в лепешку и отпечатала на ней свою руку.
— Можно мне взять это с собою? — спросил Фредерик.
— Боже мой, какой вы ребенок!
Он хотел ответить, но вошел Сенекаль.
Уже с порога господин вице-директор заметил нарушение правил. Мастерские следовало подметать каждую неделю; была суббота, и так как рабочие этого не сделали, Сенекаль объявил, что им придется остаться лишний час. «Сами виноваты!»
Они безмолвно склонились над работой, но о гневе их можно было догадаться по тому, как хрипло они дышали. С ними, впрочем, нелегко было ладить: всех их прогнали с большой фабрики. Республиканец обращался с ними жестоко. Будучи теоретиком, он считался только с массами и проявлял беспощадность к отдельным личностям.
Фредерик, стесненный его присутствием, шепотом спросил у г-жи Арну, нельзя ли посмотреть на печи. Они спустились в нижний этаж, и она принялась объяснять ему назначение ящиков, как вдруг между ними появился Сенекаль, не отстававший от них.
Он сам стал пояснять, распространяясь о различных видах горючего, о плавлении, о пироскопах, о печных устоях, соединениях, глазури и металлах, сыпал терминами химии: «хлористое соединение», «сернистое соединение», «бура», «углекислая соль»! Фредерик ничего в этом не понимал и каждый миг оборачивался к г-же Арну.
— Вы не слушаете, — сказала она. — А господин Сенекаль объясняет очень понятно. Он все эти вещи знает гораздо лучше меня.
Математик, польщенный ее похвалою, предложил показать, как накладывают краски. Фредерик бросил на г-жу Арну тревожно-вопросительный взгляд. Она осталась безучастна, должно быть не желая оказаться с ним наедине и все же не думая с ним расстаться. Он предложил ей руку.
— Нет, благодарю вас! Лестница слишком узкая!
А когда они пришли наверх, Сенекаль отворил дверь в помещение, полное женщин.
В руках у них были кисточки, пузырьки, раковинки, стеклянные дощечки. По карнизу вдоль стены тянулись доски с гравированными рисунками; по комнате летали обрывки тонкой бумаги, а из чугунной печки шел невыносимый жар, к которому примешивался запах скипидара.
Работницы почти все были одеты самым жалким образом. Но среди них выделялась одна — в полушелковом платье и с длинными серьгами. У нее, стройной и в то же время пухленькой, были большие черные глаза и мясистые, словно у негритянки, губы. Пышная грудь выпячивалась под рубашкой, схваченной в талии шнурком юбки; одной рукой облокотившись на станок, а другую свесив, она рассеянно глядела куда-то вдаль. Рядом стояла бутылка вина и валялся кусок колбасы.
Правилами распорядка запрещалось есть в мастерских — мера, предусмотренная для соблюдения чистоты в работе и поддержания гигиены среди самих рабочих.
Сенекаль, то ли из чувства долга, то ли из склонности к деспотизму, еще издали закричал, указывая на объявление в рамке:
— Эй! Вы там! Бордоска! Прочтите-ка мне вслух параграф девятый!
— Ну, а еще что?
— А еще что, сударыня? А то, что вы заплатите три франка штрафа!
Она прямо в упор нагло посмотрела на него.
— Подумаешь! Хозяин вернется и снимет ваш штраф! Плевать мне на вас, дружочек!
Сенекаль, заложив руки за спину и прогуливаясь, точно классный надзиратель во время урока, только улыбнулся.
— Параграф тринадцатый, неповиновение, десять франков!
Бордоска опять принялась за работу. Г-жа Арну из приличия ничего не говорила, но нахмурила брови. Фредерик пробормотал:
— О! Для демократа вы слишком уж суровы!
Сенекаль менторским тоном ответил:
— Демократия не есть разнуздание личности. Это — равенство всех перед законом, разделение труда, порядок!
— Вы забываете о гуманности! — сказал Фредерик.
Г-жа Арну взяла его под руку; Сенекаль, оскорбленный, может быть, этим знаком безмолвного согласия, удалился.
Фредерик почувствовал огромное облегчение. С самого утра он искал случая объясниться; случай представился. К тому же внезапное движение г-жи Арну словно таило в себе обещание; и он, будто затем, чтобы погреть ноги, попросил позволения пройти в ее комнату. Но когда он сел рядом с ней, им овладело смущение; неизвестно было, с чего начать. К счастью, ему на ум пришел Сенекаль.
— Нет ничего глупее такого наказания!
Г-жа Арну возразила:
— Строгость бывает необходима.
— Как? И это вы, такая добрая! О! Я обмолвился — ведь иногда вам нравится мучить!
— Я не понимаю загадок, друг мой.
И ее строгий взгляд, более властный, нежели слова, остановил его. Но Фредерик был намерен продолжать. На комоде оказался томик Мюссе.[85] Он перевернул несколько страниц, потом заговорил о любви, о ее отчаянии и ее порывах.
Все это, по мнению г-жи Арну, было или преступно, или надуманно.
Молодой человек был обижен этим отрицанием, и, чтобы опровергнуть ее, он в доказательство привел самоубийства, о которых читаешь в газетах, стал превозносить знаменитые литературные типы — Федру, Ромео, де Гриё.[86] Он сбился.
Огонь в камине погас, дождь хлестал в окна. Г-жа Арну сидела неподвижно, положив обе руки на ручки кресла; ленты ее чепца висели, точно концы повязки сфинкса. Ее чистый бледный профиль выделялся в темноте.
Ему хотелось броситься к ее ногам. В коридоре раздался скрип, он не посмел.
К тому же его удерживал какой-то благоговейный страх. Это платье, сливавшееся с сумерками, казалось ему непомерным, бесконечным, какой-то непреодолимой преградой, и его желание именно поэтому еще усиливалось. Но боязнь сделать слишком много или хотя бы достаточно отнимала у него способность здраво рассуждать.
«Если я ей не нравлюсь, — думал он, — пусть прогонит меня! Если же я ей по душе, пусть ободрит!»
И со вздохом сказал:
— Значит, вы не допускаете, что можно любить… женщину?
Г-жа Арну ответила:
— Если она свободна — на ней женятся; если она принадлежит другому — уходят.
— Итак, счастье невозможно?
— Отчего же! Но счастье нельзя найти в обмане, в тревогах и в угрызениях совести.
— Не все ли равно, если оно дает божественную радость!
— Опыт обходится слишком дорого.
Он решил прибегнуть к иронии.
— Значит, добродетель не что иное, как трусость?
— Лучше скажите: дальновидность. Даже для тех женщин, которые забыли бы долг и религию, может иногда быть достаточно простого здравого смысла. Эгоизм — прочная основа целомудрия.
— Ах! Какие у вас мещанские взгляды!
— Да я и не думаю быть знатной дамой!
В эту минуту прибежал маленький Эжен.
— Мама, пойдем обедать?
— Да, сейчас!
Фредерик поднялся; появилась Марта.
Он не мог решиться уйти и, обратив к г-же Арну взгляд, полный мольбы, сказал:
— Женщины, о которых вы говорите, верно очень бесчувственны?
— Нет! Но они глухи, когда надо!
Она стояла на пороге спальни, а рядом с ней двое ее детей. Он поклонился, не сказав ни слова. Она безмолвно ответила на его поклон.
— Нет! Но они глухи, когда надо!
Она стояла на пороге спальни, а рядом с ней двое ее детей. Он поклонился, не сказав ни слова. Она безмолвно ответила на его поклон.
Беспредельное изумление — вот что он испытывал в первую минуту. То, как она дала ему понять тщетность его надежд, совершенно убило его. Он чувствовал, что погиб, словно человек, упавший в пропасть и знающий, что его не спасут и что он должен умереть.
Все-таки он шел, хоть и наугад, шел, ничего не видя; он спотыкался о камни, сбился с дороги. Раздался стук деревянных башмаков; это рабочие возвращались с литейного завода. Тогда он пришел в себя.
На горизонте железнодорожные фонари вытянулись в линию огней. Он поспел на станцию как раз к отходу поезда; его втолкнули в вагон, и он сразу уснул.
Час спустя на бульварах вечернее веселье Парижа внезапно отодвинуло его поездку куда-то в далекое прошлое. Он решил быть твердым и облегчил душу, осыпая г-жу Арну бранными эпитетами:
— Идиотка, дура, скотина, забуду о ней!
Вернувшись домой, он нашел у себя в кабинете письмо на восьми страницах голубой глянцевитой бумаги с инициалами Р. А.
Оно начиналось дружескими упреками:
«Что с вами, друг мой? Я скучаю».
Но почерк был такой ужасный, что Фредерик уже хотел отшвырнуть письмо, как вдруг в глаза бросилась приписка:
«Я рассчитываю, что вы завтра поедете со мной на скачки».
Что означало это приглашение? Не была ли это еще какая-нибудь новая выходка Капитанши? Но ведь не может быть, чтобы два раза к ряду так, ни с того ни с сего, стали издеваться над одним и тем же человеком; и, охваченный любопытством, он внимательно перечел письмо.
Фредерик разобрал: «Недоразумение… пойти по неверному пути… разочарования… Бедные мы дети!.. Подобно двум потокам, которые сливаются…» и т. д.
Этот стиль не соответствовал языку лоретки. Что за перемена произошла?
Он долго держал в руке эти листочки. Они пахли ирисом, а в очертании букв и в неровных промежутках между строками было что-то напоминавшее беспорядок в туалете и смутившее его.
«Почему бы не поехать? — подумал он наконец. — А если узнает госпожа Арну? Ах, пусть узнает! Тем лучше! И пусть ревнует! Я буду отомщен».
IV
Капитанша была готова и ждала его.
— Вот это мило! — сказала она, взглянув на него своими красивыми глазами, и нежными и веселыми.
Она завязала ленты шляпки, села на диван и замолкла.
— Что же, едем? — сказал Фредерик.
Она посмотрела на часы.
— Ах, нет! Не раньше, чем часа через полтора.
Она как бы сама ставила этим предел своей нерешительности.
Наконец назначенный час пробил.
— Ну вот, andiamo, caro mio![87]
И она в последний раз пригладила волосы и отдала приказания Дельфине.
— Вернется барыня к обеду?
— Нет, зачем же? Мы вместе пообедаем где-нибудь, в Английском кафе, где захотите!
— Прекрасно!
Собачонки тявкали около нее.
— Их лучше взять с собой, правда?
Фредерик сам отнес их в экипаж. Это была наемная карета, запряженная парой почтовых лошадей, с форейтором; на запятках стоял лакей Фредерика. Капитанша была, видимо, довольна его предупредительностью; не успела она усесться в карету, как спросила, был ли он в последнее время у Арну.
— Целый месяц не был, — сказал Фредерик.
— А я встретила его третьего дня, он даже хотел сегодня приехать. Но у него всякие неприятности, опять какой-то процесс, уж не знаю, что такое. Какой странный!
— Да! Очень странный!
Фредерик прибавил равнодушно:
— А кстати, вы все еще видаетесь… как его зовут? С этим бывшим певцом… Дельмаром?
Она сухо ответила:
— Нет, конечно!
Итак, разрыв не подлежал сомнению. У Фредерика возникла надежда.
Они шагом проехали квартал Брэда; на улицах, по случаю воскресенья, было безлюдно, а в окнах показывались лица обывателей. Экипаж покатил быстрее; заслышав стук колес, прохожие оборачивались; кожа откинутого верха блестела; слуга выгибал стан, а собачонки похожи были на две горностаевые муфты, положенные на подушки одна подле другой. Фредерик покачивался на сиденье. Капитанша с улыбкой поворачивала голову то направо, то налево.
Ее шляпка из пестрой соломки была обшита черным кружевом. Капюшон ее бурнуса развевался на ветру, а от солнца она закрывалась лиловым атласным зонтиком, островерхим, точно пагода.
— Что за прелесть эти пальчики! — сказал Фредерик, тихонько взяв другую ее руку, левую, украшенную золотым браслетом в виде цепочки. — Ах, милая вещица! Откуда она у вас?
— О! Она у меня давно, — сказала Капитанша.
Молодой человек ничего не возразил на лицемерный ответ. Он предпочел «воспользоваться случаем». И, все еще держа кисть ее руки, он прильнул к ней губами между перчаткой и рукавом.
— Перестаньте, нас увидят!
— Ну так что же?
Проехав площадь Согласия, они свернули на набережную Конферанс, а потом на набережную Бийи, где в одном из садов заметили кедр. Розанетта думала, что Ливан находится в Китае; она сама засмеялась над своим невежеством и попросила Фредерика давать ей уроки географии. Потом, оставив справа Трокадеро, они переехали Иенский мост и, наконец, остановились среди Марсова поля, рядом с другими экипажами, уже стоявшими перед ипподромом.
Неровную поверхность поля усеял простой народ. Любопытные устроились на балконе Военного училища, а оба павильона за весами, две трибуны в кругу и третью против королевской ложи заполняла нарядная публика, которая, судя по манере себя держать, почтительно относилась к этому, еще новому, роду развлечений. Публика скачек, в ту пору более своеобразная, имела менее вульгарный вид; то были времена штрипок, бархатных воротников и белых перчаток. Дамы в ярких платьях с длинными талиями, расположившиеся на скамейках трибуны, напоминали огромный цветник, на фоне которого темными пятнышками то тут, то там выступали костюмы мужчин. Но все взоры устремлялись на знаменитого алжирца Бу-Маза,[88] невозмутимо сидевшего между двумя офицерами генерального штаба в одной из отдельных лож. Зрители на трибуне Жокей-клуба были сплошь важные господа.
Самые восторженные любители поместились внизу, у скакового круга, обнесенного двумя рядами кольев с протянутыми на них веревками; внутри огромного овала, занимаемого этой оградой, орали торговцы напитками, другие продавали программы скачек, третьи — сигары; гул не утихал; взад и вперед сновали полицейские; колокол, висевший на столбе, покрытом цифрами, зазвонил. Появились пять лошадей, и публика заняла места на трибуне.
А меж тем тяжелые тучи своими завитками задевали верхушки вязов, там, напротив. Розанетта боялась дождя.
— У меня с собою зонты, — сказал Фредерик. — Зонты и все, что нужно для развлечения, — добавил он, приподнимая переднее сиденье, под которым была корзина с провизией.
— Браво! Мы друг друга понимаем!
— И будем еще лучше понимать, не правда ли?
— Возможно! — сказала она, краснея.
Жокеи в шелковых куртках старались выровнять в линию своих лошадей, обеими руками сдерживали их. Кто-то опустил красный флаг. Тогда все пятеро, склонившись над гривами, тронулись. Сперва они шли вровень друг с другом, сплоченным строем; но вскоре цепь удлинилась, перервалась; жокей, на котором был желтый камзол, в середине первого круга чуть было не упал; долгое время Филли и Тиби шли впереди, не отставая друг от друга; потом их опередил Том Пус, но Клебстик, с самого начала шедший сзади, оставил их всех позади и пришел первым, опередив сэра Чарльза на два корпуса; то была неожиданность; в публике кричали; дощатые помосты дрожали от топота ног.
— Нам тут весело! — сказала Капитанша. — Я люблю тебя, милый!
Фредерик больше не сомневался в успехе; слова Розанетты были подтверждением.
Шагах в ста от него в двухместном кабриолете появилась дама. Она высовывалась, потом быстро откидывалась назад; это повторялось несколько раз; Фредерик не мог разглядеть ее лица. Им овладело подозрение: ему показалось, что это г-жа Арну. Но нет, не может быть! К чему бы ей приезжать сюда?
Он вышел из экипажа под предлогом, будто хочет пройтись к весам.
— Вы не слишком любезны! — сказала Розанетта.
Он не слушал ее и шел вперед. Кабриолет повернул, лошадь побежала рысью.
В ту же минуту Фредерика перехватил Сизи:
— Здравствуйте, дорогой! Как поживаете? Юссонэ вон там! Послушайте!
Фредерик старался отделаться от него, чтобы нагнать кабриолет. Капитанша знаками приказывала ему вернуться. Сизи ее заметил и пожелал непременно поздороваться с ней.
С тех пор как кончился траур по его бабушке, он воплощал в жизнь свой идеал, стремясь приобрести особый отпечаток. Клетчатый жилет, короткий фрак, широкие кисточки на ботинках и входной билет, засунутый за ленту на шляпе, — действительно все соответствовало тому, что сам он называл «шиком»; то был шик англомана и мушкетера. Первым делом он стал жаловаться на Марсово поле, отвратительное место для скачек, потом поговорил о скачках в Шантийи и о том, какие там случаются проделки, божился, что может выпить двенадцать бокалов шампанского, пока в полночь часы бьют двенадцать, предлагал Капитанше пари, тихонько гладил болонок; опершись локтем о дверцу экипажа, засунув в рот набалдашник стека, расставив ноги, вытянувшись, он продолжал болтать глупости. Фредерик, стоявший рядом с ним, курил, стараясь определить, куда же делся кабриолет.