— Князь ты или беглец — мне все равно… Где ты захочешь жить — мне все едино… Мы сможем убежать так далеко, где не только новый князь — сам Ушастый Звор нас не достанет. Мы можем жить в теплой стране, где никогда не бывает зимы, там, куда улетают эльфуши, как только у нас наступают первые заморозки… Мы можем жить хоть в людном городе, где все друг к другу добры… Хоть в горах, одиноко, где только грифы и нет ни одной живой души… Мы можем все, что захотим, Юстин. Мы заслужили… Давай поженимся завтра? Я дам знать моему отцу…
— Да, — сказал Юстин, чувствуя холодок в животе. — Конечно, его присутствие на свадьбе… обязательно?
— Ведь это он совершит обряд, — улыбнулась Анита.
— Какой обряд?
— Древний, самый правильный свадебный обряд… Чтобы не только в поступках мы не могли изменять друг другу, но не сделали бы этого и в помыслах — он войдет каждому из нас в душу и оставит там красный шелковый флажок.
* * *По первому снегу Юстина выследили. От неминуемой гибели его спасла муха-аукалка, заговоренная дедом, поначалу увлекшая преследователей за собой. А когда охотники поняли свою ошибку — дичь была уже далеко; Юстин бежал, рассыпая за собой последние семена-обманки, слыша, как с треском врастают в промерзшую землю корни деревьев-однодневок, как поднимается частокол стволов, авось не проберутся конные…
Потом обманки кончились. Он бежал, выбирая овраги поглубже и чащобы погуще. Шел, не останавливаясь ни на минуту, не отдыхая даже ночью, будто и не зная, что такое усталость. Он шел сквозь забытый людьми лес, это была тяжелая работа — но работа куда более трудная происходила у него внутри.
«Почему, — потрясенно спрашивала Анита. — Разве ты собираешься изменять мне?»
«Нет, — твердил он сквозь зубы. — Именно потому, что не собираюсь. Именно потому, что люблю тебя и доверяю тебе… И ты мне доверяй! Безо всякого флажка в душе!»
«Но ведь это традиция, — говорила Анита и казалась при этом такой растерянной, что даже теперь, вспоминая, Юстин скрипел зубами от жалости. — Это — как клятва, — говорила Анита. — Ведь во все времена и у всех народов будущие супруги дают друг другу клятву… Ты скажешь, что не надо давать, ведь и так понятно, что они любят друг друга?»
«Клятву я могу дать и без помощи твоего отца», — твердил Юстин.
«Значит, ты просто боишься, — с облегчением смеялась Анита. — Ну что ты, это не больно и не страшно. Это вообще незаметно, вот увидишь…»
Юстин вспоминал душную ночь в княжеских покоях. Так говорил Ос, Хозяин Колодцев: «Ты боишься. Ты струсил. Ты, как ребенок, впервые увидевший лекаря». Ну конечно, как он мог забыть, чья Анита дочь…
«И потом, — говорила Анита, — ведь сегодня мы молоды… А потом пройдут годы. Впереди целая жизнь, я сделаюсь старой, а ты еще будешь полон сил… Кто знает, что может случиться?»
Юстин возмущался. Он доказывал ей и убеждал ее, что никого, кроме нее, пусть больной и старой, пусть вовсе немошной старухи, ему не надо — но она только непонимающе качала головой: «Юстин, я не узнаю тебя. Не ты ли обещал, что ради меня готов на все, что угодно?»
«Да, — говорил Юстин. — Я обещал… и я готов».
«Значит, — говорила Анита. — просто прими этот флажок, будто жертву. Пусть это будет твоя первая уступка жене… А потом и я тебе в чем-нибудь уступлю».
Тогда он сдался и сказал: «Мне надо привыкнуть к этой мысли. Дай мне время, чтобы я мог смириться с этим».
Поднялось солнце, и Анита ушла, печальная и задумчивая, но на прощание поцеловала Юстина и сказала: «Я буду ждать. Вот тебе монетка, когда решишься — брось ее в огонь…»
А на другой день его выследили, и теперь он бежал, ежесекундно ожидая выстрела в спину.
Немного утешало то, что если погоня совсем уж наступит на пятки — можно будет наскоро развести огонь и бросить в него Анитину монетку. И Анита поможет — если, конечно, на небе в этот момент будет солнце или хотя бы луна…
Когда Юстина догнали, было пасмурное, безо всякой надежды утро. Стрела воткнулась в ствол в полупальце от его уха; не успев ни о чем подумать, он упал в неглубокий осенний снег и покатился вниз по склону оврага. Под слоем снега лежали сухие дубовые листья, можно было бы зарыться в них и переждать погоню — если бы не далекий лай собак, охотничьих бестий, от которых прятаться бесполезно…
Он скатился на дно, укрылся за поваленным стволом, взял лук на изготовку — и понял, что сейчас придется впервые в жизни стрелять в человека.
Те, кто преследовал его, не испытывали никаких неудобств, целясь в себе подобного. И, безусловно, в охоте на человека они были куда опытнее Юстина — стоило ему неосторожно приподнять голову над укрытием, как шляпу с него сдернули, будто шутя. Оглянувшись, он увидел ее на земле — нанизанную на стрелу с красивым черно-белым оперением.
Вооруженные люди в сером — кажется, их было четверо — ловко, будто играючи, перебегали от укрытия к укрытию, спускались все ниже в овраг. Юстин лежа натянул тетиву — и, внезапно поднявшись над поваленным стволом, выстрелил в первого из бегущих. И сразу же увидел, что стрела его идет мимо и что навстречу ей сверху, из чужого укрытия, движется другая стрела. Юстин скорее почувствовал ее, нежели увидел — и, как в дурном сне, понял, что не успевает убраться с ее пути, увернуться, упасть…
Под снегом была листва. Запах осени, покоя, кладбища. Юстин лежал лицом вниз, а там, на склоне оврага, кто-то кричал, и в крике этом была смерть.
Юстин приподнялся.
Погоня, что секунду назад спускалась склоном оврага, теперь пыталась отступить под градом стрел. Стрелы приходили из-за Юстиновой спины, доставали бегущих, те падали и барахтались в снегу и в листве. Собачий лай приблизился, потом отдалился; Юстин оглянулся. В десятке шагов за его спиной стоял тощий, по глаза заросший седой бородой старикашка.
— Тикай сюда, — сказал старикашка неожиданно густым басом. — Беги, братушка, а то ведь пристрелят, неровен час…
И поманил кривым, словно дубовый сучок, пальцем.
* * *Они называли себя «лесными призраками» — для красоты и чтобы страху было жителям соседних местечек. Жили не очень-то сладко; каждый за плечами имел печальную историю, подлинную либо выдуманную. Первые трое — бывшие каторжники (один из них сделался атаманом), четвертый и пятый — солдаты-дезертиры, шестой — сирота без роду без племени, седьмой — младший сын богатого купца, лишенный наследства и разобиженный на весь мир. Восьмой был поэт и бард, на все лады повторяющий, что мир — коровья лепешка и потому всем должно быть на все плевать. Девятый был пастушок, сбежавший в лес от скуки. Десятый был дурачок, одержимый духами.
Быт разбойников оказался почти столь же убогим, как и у Юстина в его землянке — за исключением того, что среди тряпок, служащих постелью, иногда попадались остатки по-настоящему дорогих вещей: полы бархатных кафтанов, обрывки шелковых плащей, клочки не то покрывал, не то портьер. Юстин догадывался, откуда взялись эти вещи, но не хотел думать, что стало с их прежними владельцами.
О безопасности разбойники заботились основательно. Над входом в жилище белели приколоченные гвоздями кости человеческой руки; каждый костяной палец выполнял свою работу: мизинец оберегал от лесовиков, безымянный — от собак, средний — от стражников, указательный — от княжьего гнева и большой — от крестьян с дубьем. Широко вокруг разбойничьего укрытия расставлены были колья с надетыми на них кукушечьими черепами — когда рядом появлялся кто-то чужой, в лагере слышно было леденящее душу «ку-ку». Кроме того, перед избушкой денно и нощно горел костер, на закате в него бросали кусочки мелко нарезанного кабаньего хвоста — испытанное средство от непрошеных гостей.
В хибаре разбойников, в многолетней грязи, полным-полно водилось домохранцев, и никто не обращал на них внимания. Юстин ночевал под открытым небом, сам вызывался сторожить костер. Сперва ему не доверяли, думали, что хочет бежать, а потом, раскусив его брезгливость, взялись потешаться: подбрасывать многоногую мелочь ему за шиворот. Первым, кто проделал этот фокус, был старый каторжник; тогда Юстин сдержался и пригрозил, однако никто не принял его слова всерьез. Вторым шутником оказался плечистый дезертир; дрались долго и жестоко, пока наконец Юстин не повалил соперника на землю и не засунул дохлого уже домохранца ему в зубы.
С тех пор шутить над Юстином перестали.
По ночам приходили какие-то люди, подолгу сидели у костра, что-то приносили в мешках, что-то уносили; порой разбойники отлучались, оставив поэта сторожить хибару и присматривать за Юстином. Поэт заводил свои однообразные песни, а Юстин смотрел, как открывается его рот, и думал о своем.
Огонь горел. На небе висела луна; он разыскивал в кармане Анитину монетку.
Не та ли это самая, которую бросил когда-то на каменный пол Хозяин Колодцев, определяя Юстинову судьбу? Орел — смерть. Решка — жизнь…
Юстин сидел, зажав монетку в кулаке.
* * *Однажды утром он пошел в лес за хворостом. Почему-то именно в это ясное, хрусткое зимнее утро тоска его была особенно черной.
Под заснеженным дубом он остановился. Когда-то в дерево ударила молния, верхушку сожгла, а прочие ветки так сильно напугала, что теперь они росли как придется, вкривь и вкось. Издалека казалось, что в развилке дуба сидит человек.
Он вернется в разбойничий лагерь — и бросит монетку в огонь.
«Ты решился?» — спросит Анита.
«Объясни мне, — скажет Юстин. — Разве твой отец настаивает на обряде?»
«Нет, — скажет Анита. — Но ты решился?»
«Я люблю тебя, — скажет Юстин, как не раз уже говорил. — Мне не нужен флажок, чтобы быть тебе верным».
«Ты не хочешь уступить мне?» — спросит Анита. Как не раз уже спрашивала.
«Пойми меня», — попросит Юстин.
«Не понимаю, — скажет Анита. — Одно дело — флажок на верность Звору… А другое дело — на верность жене… Ведь и у меня будет такой же флажок! Ведь я тебя люблю, в отличие от Звора! Я не потребую от тебя злого!»
«Флажок — зло», — скажет Юстин.
«Нет, — скажет Анита. — Флажок — это средство. Огонь не может быть злом потому только, что людей сжигают на площадях».
Юстин не найдется, что сказать. В это время Анита, в своей обиде похожая на обманутого ребенка, вытащит откуда-то круглую прозрачную льдинку, взглянет на солнце…
Развилка дуба была пуста. Осыпался потревоженный ветром снег.
* * *Он часто думал о деде. Как он там? Как перезимует? Наступила весна. Разбойники отощали и обносились. Среди добычи, перекочевывающей в мешки ночных визитеров, больше не было ни золотых украшений, ни парчи — только грубое крестьянское полотно, оловянная утварь и стеклянные бусы. Юстин понимал, откуда они взялись.
Он ненавидел разбойников.
Иногда ему казалось, что он понимает их. Что разбойники — люди без единого флажка в душе. Даже тот флажок, что вырастает сам по себе в душе каждого человека и не велит убивать себе подобных — даже этот флажок у них втоптан в грязь.
Он знал, что с первым теплом уйдет отсюда. Уйдет в горы, где его не достанет князь Арунас, станет жить совсем один и, может быть, сумеет все-таки принять решение…
Не раз и не два он думал о том, как бы объяснить Арунасу, что Юстин не соперник ему. Что он никогда не заявит права на трон — а хочет спокойно жить в своем доме и помогать деду.
Но не Арунас вынес Юстину приговор, а Ушастый Звор, который был мудр и всегда поступал правильно. А в душе Арунаса цвел красный шелковый флажок, и никогда в жизни ему не отступить от мудрой правды Звора — потому что Арунасу кажется, что это его собственная правда.
Юстин просверлил дырочку в Анитиной монетке. Просверлил — и повесил себе на шею.
* * *Сошел снег. Лопнули почки. Вернулись солнечные дни.
Однажды днем, когда разбойники спали после ночного налета, Юстин снова отправился за хворостом, однако собирать его не стал. Откопал заранее припрятанную сумку с едой и флягой, закинул за плечо — и пошел прочь. Туда, откуда явился поздней осенью.
Миновал овраг, где его непременно подстрелили бы, если бы не «лесные призраки». Шел и шел; с каждым днем становилось теплее, и однажды вечером Юстин услышал в чаще тоненькую песню эльфушей.
* * *Сад цвел.
Эльфуши летали с ветки на ветку, с цветка на цветок. Смеялись. Не боялись людей — подпускали близко. Купались в пыльце.
Любили друг друга, прикрывшись прозрачными крыльями.
* * *Юстин долго сидел на пригорке, невидимый. Смотрел, как дед бродит по двору — наводит порядок… Что-то мастерит…
Камень, лежавший на Юстиновой душе всю зиму, стал немного легче.
Он вернулся в сад. Расчистил место, развел костер — подальше от низко склоненных веток. Эльфуши не обращали никакого внимания ни на человека, ни на дым.
Тогда Юстин снял с шеи потускневшую монетку.
* * *А кто предоставит страже беглого садовника Юстина, злодея и дезертира, тому положена награда — сто монет — за живого или мертвого.
* * *«Как я скучала по тебе, — скажет Анита. — Каждый день, каждые полдня, каждые четверть дня… Мне казалось, что я больше никогда в жизни не буду счастлива».
«Я люблю тебя», — скажет Юстин.
«Ты знаешь, что сегодня за ночь? — спросит Анита. — Ночь легкого воздуха, сегодня все ночные птицы поднимаются выше обычного, а нетопыри — до звезд… Кого этой ночью благословят эльфуши — тоже сможет немножко полетать… Так рассказывают…»
Она будет говорить, а Юстин молчать. Ее волосы будут течь, как время, сквозь его пальцы.
Ведь он так и так никогда не изменит Аните, даже в мыслях.
Эльфушей вокруг соберется больше, чем звезд, они слетятся тучей, завертятся в воздухе хороводом, зазвенят свое извечное «тили-тили», и легкий ветер пойдет от стрекозиных крыльев, от плащиков, вытканных пауками, от широких невесомых рукавов…
Люди, которые дают друг другу обет на веки вечные — разве они не подобны тем, в чьих душах стоит флажок?
Он будет видеть ее лицо и россыпь звезд в траве; а потом он будет видеть ее лицо — и россыпь светлячков в небе…
Ведь не чужому человеку он доверяет свою драгоценную свободу — любимому человеку! Единственно возможному, необходимому человеку…
Счастье взорвется в нем синими и желтыми огнями. Воздух будет, как молоко, и теплый ветер понесет мимо белые лепестки…
И запах весны поднимется, как зарево…
Десять лет в одиночестве, двадцать лет в одиночестве, тридцать лет в одиночестве и сожалении, потому что вот он костер и вот она монетка. И на этот раз все равно, упадет она орлом или решкой.
Много лет она будет ждать его по ту сторону костра. Ждать, пока он решится.
Много лет он будет молча смотреть в огонь.
Много лет он будет одинок, озлоблен и гоним, как волк, перед которым вдруг возникают в спасительной чаще — красные шелковые флажки.
ЭПИЛОГ
Его все-таки поймали. Его везли в клетке, будто зверя; на него показывали пальцами — он был страшен.
Им пугали детишек.
Его втихомолку жалели. О нем шептались, что он был добрый разбойник, благородный разбойник, и все, что силой отнял у алчных, отдавал потом слабым…
А он сидел, выпрямив спину, глядя поверх голов, будто ничего вокруг не замечал — знаменитый Юс Садовник, двадцать с лишним лет бывший ночным повелителем страны, разбойник столь легендарный, что умные люди говорили не раз: никакого Юса Садовника нет, его давно убили, и с тех самых пор любой разбойничий атаман по традиции называется Юсом — чтобы внушать страх…
И вот его поймали. Долго охотились, долго травили — и выманили старого лиса из норы.
Клетка с разбойником приехала в столицу, окруженная утроенным против обычного конвоем. До последней минуты боялись побега — ведь известно было, что Юс Садовник имеет волшебную возможность исчезать, будто пар.
Однако исчезнуть на этот раз ему не удалось. Клетка въехала во двор княжьего дворца; натянулись цепи, и закованного в колодки разбойника повели наверх — показать князю.
Князь, седой уже и сгорбленный, сидел в высоком кресле с волчьими мордами на подлокотниках. При виде знаменитого разбойника встал, с какой-то даже торопливостью подошел поближе, всмотрелся — и вдруг улыбнулся так широко, как давно уже не улыбался:
— Покусай меня эльфуш, это действительно ты… Это он! Наконец-то!
Закованный разбойник смотрел на князя без страха и без почтения — внимательно, будто задал вопрос и теперь ждал ответа.
— И за кем осталось последнее слово? — с усмешкой спросил князь, останавливаясь прямо перед лицом Юса Садовника, благо тот, закованный, не мог причинить ему вреда.
— Ты его чувствуешь? — тихо спросил разбойник. — Там, внутри? В душе? Каково тебе жить с ним — легко?
Усмешка князя медленно померкла.
— Легко, — сказал он, жестко глядя разбойнику в глаза. — Совсем не заметно. Я теперь думаю, что его вообще не было. Это было просто еще одно испытание, и ты — струсил.
— Ты думаешь? — спросил Юс Садовник.
— Тебя казнят завтра, — сказал князь. — Я выписал из-за моря палача — такого, каких прежде у нас не бывало. Ты проживешь под пыткой часа три, не меньше. Мастер не позволит тебе потерять сознание.
— Ушастый Звор не ошибся в своем выборе, — сказал Юс Садовник.
— Да, — подтвердил князь. — Не ошибся.
* * *Утром его, закованного, посадили в позорную телегу и медленно-медленно повезли на рыночную площадь, где уже сооружен был специальный эшафот. Не просто помост с плахой или виселицей — на этот раз площадку для казни строили по чертежам иноземного мастера, и местные палачи дивились хитроумным устройствам, до которых соотечественники приговоренного до сих пор не додумались.