— Ничего, — сказал Гарольд, улыбаясь из последних сил. — Я же тебя не тороплю. У всех не выходит сразу. Нужно еще пробовать. Передай ему свои силы. Вот ты свежая, выспалась… А цветочек сдох совсем… Жалко цветочек… Давай.
— Оживи! — заорала я во всю глотку. — Оживи! Оживи!
Сидя на корточках, я так низко склонилась над цветком, что потеряла равновесие и упала вперед.
Хрясь!
Никогда уже пчелки не прилетят на этот цветочек. В поисках опоры я пополам переломила и без того вялый стебель.
— Гарольд, я…
Он уже уходил, не оглядываясь.
Глава 7 БУРЯ
В седло я взбиралась минут тридцать. Уехал Оберон, уехали стражники и принц с невестами, укатилась карета, вереницей потянулись всадники. Уже и обозные телеги тронулись в путь, проехали мимо нас и пристроились в хвост уходящему каравану. Луг, покрытый черными пятнами прогоревших костров, совсем опустел — а я все пыталась вскарабкаться на спину бедному животному, приспосабливая для этого камни, кусты и кочки, прыгая с разбега и на месте, цепляясь за седло и гриву.
Гордость не позволяла мне позвать на помощь Гарольда. А бросить меня ему не позволял долг. Потому он следил за моими попытками, жуя травинку и время от времени похлопывая по шее свою нервную рыжую кобылу.
Я выбилась из сил и замучила животное. Гарольд ждал. Время шло; неизвестно, что было бы дальше (или нет, известно: я бы скорее сдохла на месте, чем попросила учителя подсадить меня). Но тут в траве нашелся березовый чурбачок — наверное, на нем сидели у костра, а потом забыли или бросили. Подставив чурбачок под ногу, мне удалось сначала лечь на седло животом, потом усесться лицом к хвосту и только потом — наконец! — занять подобающее всаднику положение.
Гарольд, увидев меня в седле, ничего не сказал — только вспорхнул на спину своей Рыжей, будто птичка на веточку. И, не оглядываясь, тронул кобылу с места.
Мой конек без напоминания пристроился Рыжей в хвост.
Гарольд поторопил кобылу пятками — он, конечно, хотел догнать караван. И мой конь перешел на рысь.
Я изо всех сил вцепилась в него руками и ногами. Лошадиная спина прыгала — это было страшно…
Но это было и весело.
Мышцы болели уже не так сильно. Даже то место, на котором сидят, скоро притерпелось к жестким хлопкам седла. Или я научилась наконец-то пружинить ногами?
Мой серенький бежал весело — ему было легко. Сколько там во мне килограммов? Неслась назад трава, летели кусты, вставало солнце — все выше, выше… И все светлее и светлее, все ярче и ярче становилось вокруг.
Мой серенький обогнал кобылу Гарольда. Я бы с удовольствием обернулась и показала учителю язык, но побоялась, что не удержусь. Ветер бил в лицо. Мне захотелось петь, и я запела ту песню, которой когда-то учил меня дед:
Серый перешел в галоп. Я быстренько сжала зубы, чтобы не откусить язык. Меня подбрасывало и шмякало о седло, снова подбрасывало и шмякало, а я вцепилась в переднюю луку, растопырила ступни пятками вниз, носками наружу и от ужаса закрыла глаза.
Серому, видно, понравилось, как я пою. Потому что когда песня оборвалась — он почти сразу сбавил скорость, перешел опять на рысь и потом на шаг. И вовремя: я готова была свалиться, как груша.
Подскакал Гарольд, злой, как оса:
— Сдурела?
— А что, нельзя?
Он пробормотал что-то под нос и поехал вперед.
— Скажите, мастер, а у нас сегодня будет первый урок?
Дело было во время дневного привала, я уже высмотрела себе очень удобный камень для взбирания на лошадь и потому чувствовала себя уверенно. А Гарольд, услышав мой вопрос, покраснел как свекла и уткнулся в свою миску, делая вид, что оглох.
Я давно заметила: в школе дразнят обычно тех, кто очень обижается на дразнилки. Когда Зайцева доводит меня — я на стенку лезу от обиды. И тут же, на следующей перемене, могу сама мучить Батона. Он противный, честно говоря, он давит жуков просто для удовольствия, бьет собак ногами, и еще он ябеда. Его полезно дразнить: он, может быть, перевоспитается. И приятно, когда он ревет от обиды, — такой ведь гад.
При мысли о Батоне что-то в моей душе царапнулось. Как-то расхотелось дальше об этом думать. Ну, задразнили ябеду до слез — и задразнили…
Я обхватила руками колени. Гарольд давно доел свою кашу, его миска была пуста, но он зачем-то водил по дну ложкой — как будто ему нравился противный звук, который при этом получался.
А может, во мне и нет никаких магических способностей?
Я расколола летящий нож Оберона на две части — взглядом. Вернее, это он мне так объяснил. А может, сам Оберон его и располовинил? Чтобы я поверила в себя?
Как-то странно — разве может король врать? Возмутительно даже так думать. И потом, зачем ему это?
Гарольд отставил миску в сторону. Он был жалкий, красный, растрепанный, он казался младше своих лет. Это от обиды: на обиженных, говорят, воду возят.
А если во мне нет магических способностей, что будет? На площади голову не отрубят — Оберон обещал. А вот отправить в обоз к поварам, чистить картошку, мыть посуду — это запросто.
И это не так уж плохо, кстати. Дома я только и делаю, что чищу картошку и мою посуду. Все наши разговоры с мамой с этого начинаются: Лена, ты почистила? Убрала?
Но все-таки обидно. Неудобно перед принцем. Одно дело — маг дороги, другое дело — какая-то девчонка на побегушках.
— Скажите, мастер, — начала я очень вежливо и даже льстиво.
— Да?
Я продолжала, преданно глядя ему в глаза:
— А если в день проводить по три первых урока, в неделю это сколько будет? Трижды семь — двадцать один первый урок. А в месяц?
Он покраснел еще больше:
— Заткнись.
— Можно подумать, мастер, вы не умеете считать. А я же знаю, что умеете. Это скромность в вас говорит. А если постараться, то запросто можете двадцать один умножить на четыре…
Он завелся. Лицо пошло пятнами. Кулаки стиснулись — и бессильно разжались снова. Как говорила наша завучиха, «если тебя обидели словесно, ну так и отвечай словесно!».
— …Двадцать на четыре — восемьдесят, да плюс четыре, — продолжала я очень серьезно, будто раздумывая, — да плюс еще девять — это тот «хвостик», три дня… Вот и выходит в месяц девяносто три первых урока. Неплохо для нача…
Ноги мои забились в воздухе. Гарольд поднял меня за шиворот — воротник впился в шею.
— Идиот! Пусти!
У него было взрослое, очень злое лицо. А глаза — те вообще старческие, сумасшедшие. Он ненавидел меня в этот момент — сильнее, чем завучиха. Даже, может быть, сильнее, чем тот ненормальный нищий в харчевне «Четыре собаки». Ему хотелось бить меня головой о землю, бить и бить, пока я не умру.
За то, что я опозорила его перед Обероном. За то, что я тупица, деревяшка, безмозглая балда и он ничему не сможет меня научить никогда-никогда. А Оберон велел меня научить. А Гарольд не может, потому что я тупее поварешки. А Оберон велел. А Гарольд не может, потому что я пустоголовее овцы. А Оберон велел! И это замкнутый круг, из него нет выхода…
Я испугалась: ведь он маг, хоть и младший. И я не знаю точно, умеет ли он убивать взглядом; если умеет — мне точно конец.
И, ни о чем не думая, а только желая спастись, я провела рукой перед его лицом и прошептала:
— У зла нет власти…
Получилось, будто я стерла пыль со стекла. На самом деле, конечно, никакого стекла между нами не было — но лицо Гарольда вдруг изменилось, просветлело. Он перестал буравить меня глазами и заморгал, как от яркого света. И почти сразу меня выпустил.
Я быстренько отползла в сторону. Оглянулась: видел ли кто? Придут ли ко мне, в случае чего, на помощь?
Гарольд стоял и смотрел на меня — как будто впервые видел. Смотрел, смотрел…
— У тебя есть магические способности, — сказал одними губами.
Повернулся и куда-то ушел.
Часов в пять вечера (время я определяла наугад), когда солнце было еще высоко, труба в голове колонны сыграла сигнал, которого я раньше не слышала. Оказывается, он означал надвигающуюся бурю.
Началась суета.
Посреди чиста поля составили телеги и кареты — кольцом. В центр собрали людей и лошадей, соорудили навесы. Я видела, как Оберон на своем крокодилоконе объезжает лагерь, и навершие его белого посоха смотрит то в землю, то в низкое, быстро темнеющее небо.
Мимо нас с Гарольдом прошел принц. Улыбнулся мне:
— Лена, если вечером вам станет скучно и вы захотите поболтать… Мы с высочествами будем в большом шатре. Заходите по-простому.
Я кивнула, не глядя на Гарольда.
Стемнело слишком рано. Налетел ветер. Тучи ползли такие свинцовые, такие жуткие в них закручивались смерчи, что страшно было смотреть.
— Если ты идешь в большой шатер, — сказал Гарольд, — то лучше сейчас. А то потом смоет.
— А если не иду?
Гарольд помолчал.
— Тогда залезем под телегу. Моя мать нам поужинать даст.
Он все еще смотрел в сторону. С обеда — с того самого момента, как обнаружились мои магические способности, — он не решался посмотреть мне в глаза.
— Ну, полезли, — сказала я неуверенно.
На земле под телегой было не очень чисто, зато душисто и мягко от рассыпанного сена. Справа и слева свисали опущенные борта, почти не пропускали ветер. Я так устала за этот день, что просто растянуться на куче соломы казалось королевским, неслыханным удовольствием.
Сверкнула молния. Даже под телегой на какое-то мгновение сделалось светло.
— Гарольд… А что Оберо… его величество делал? Зачем этот круг?
— Защита лагеря. Дождик промочит, но ни молния, ни смерч, ни смырк не пробьются.
— А что такое смырк?
— Ты не знаешь, что это такое?
Он не издевался. Он в самом деле удивился, как можно не знать таких простых вещей.
— У нас их нет, — сказала я осторожно. На самом деле я не была уверена. Я ведь не все на свете знаю. Может быть, у нас где-то есть и смырки.
— Ну… это такая тварь, зарождается в грозовом фронте… Ты знаешь, что такое грозовой фронт?
— По географии учили.
— Ну… вот. На самом деле смырк — это как огромная тонкая рука, на ней сто пальцев или больше, они все перепутаны. Падает с молнией и хватает человека в горсть.
— И что? — спросила я напряженно.
— И все. Представь, что ты на сильном ветре держишь пепел в горсти… Его уносит. Вот так же и с человеком.
Снова ударила молния.
— Опа, — сказала я потрясенно.
— Да не бойся… Здесь их мало. Считай, почти и нет. А вот когда мы перейдем границу…
Мы помолчали. Снаружи пошел дождь. Телега поскрипывала, сверху сыпался песок — там кто-то сидел под навесом, негромко переговаривался. Потом женский голос стал громче:
— Гарольд! Вы с Леной кашу будете, которая с обеда осталась?
— И вино, — мрачно сказал Гарольд. — Горячее.
— А я не пью вина, — пробормотала я тихонько.
— Ну, глотнешь один раз. Чтобы согреться.
— А мне не холодно…
Я сказала это и сразу же начала дрожать.
— Я сейчас подогрею, — сказал Гарольд. Он вытащил нож, проковырял в земле дырку, воткнул туда нож кверху лезвием. Лезвие сперва засветилось белым, потом на глазах начало краснеть. От него шел неяркий свет — и тепло, как от электрического обогревателя.
— Здорово. Научишь?
У него сделалось такое лицо, что моментально пожалела о своем вопросе.
Приподнялся борт телеги. Я увидела небо, серо-черное, и тонкую радужную пленку, вроде как мыльный пузырь, между нами и этим небом.
— Что это?
— Каша, — сказала милая женщина, мать Гарольда, подсовывая нам деревянный поднос с едой. — И вино. И хлебушек. Ешьте.
Борт снова опустился.
— Что это было? Такое… разноцветное?
— Да Оберонова защита, — сказал Гарольд равнодушно. — Он поставил видимую, чтобы лошади не боялись. Ну и для тебя, наверное…
— Для меня?
— Ты же его любимица, — заявил Гарольд неожиданно зло. Взял с подноса кружку с вином, отвернулся.
— И зачем я в большой шатер не пошла? — спросила я сама себя — вслух.
— Так иди. Там принц с высочествами. Иди.
Мне захотелось надеть ему на голову тарелку с кашей. Его жалеешь, понимаешь, к нему проявляешь чуткость, а он…
— Ну что ты все сначала? Как будто я виновата.
Он молчал и сопел.
— Хочешь, я пойду к Оберону и скажу, что ты прекрасный учитель, просто я тупая ученица? И не могу поэтому учиться?
Снаружи грохнул гром и страшно взвыл ветер.
Острие ножа перестало светиться. Под телегой сделалось темно.
— Ты вот что, — сказал Гарольд. — Ты… запомни. Мне Оберон велел тебя выучить. И значит, я или выучу тебя, или сдохну прямо на уроке. Причем если я сдохну — это будет означать, что я не справился… И не вздумай ничего говорить его величеству, иначе я тебя убью!
Глава 8 ХРУСТАЛЬНЫЙ ГРОТ
Под утро я так задубела под телегой, что даже зубами стучать не могла. Очень кстати оказались бы магические умения Гарольда. Но когда я поинтересовалась, как мне согреться, — он, такой же синий и продрогший, посоветовал:
— Побегай.
И я принялась нарезать круги по мокрой траве.
Вот удивительное дело: дома я после такой ночи слегла бы с воспалением легких. А тут ничего: поднялось солнышко, я согрелась и за весь день даже ни разу не чихнула. Вот это настоящее волшебство!
И еще: дома я бы ни за что не продержалась столько часов в седле. А тут едем и едем, и хоть ноги, конечно, побаливают (а место, откуда они растут, тем более), но особенных каких-то страданий на мою долю не выпало.
А дорога на третий день нашего пути вышла сказочная. Караван спускался в низины и поднимался на вершины холмов, и всякий раз перед нами открывались то черный лес с острыми верхушками, то озеро с изумрудной водой, то развалины города — дух захватывало. Мы с Гарольдом по-прежнему держались в середине колонны. Оберон ехал впереди. Приподнявшись в стременах, я могла видеть навершие его белого посоха.
Когда мы проезжали мимо развалин, из-под камня у самой дороги метнулось что-то зеленое, похожее на обрывок бархатной тряпки, взлетело на высоту трех человеческих ростов и пропало за остатками городской стены. Я от неожиданности натянула поводья так, что серый конек обиделся.
— Что это?
— Да не обращай внимания, — сказал Гарольд с ноткой раздражения. — Он просто летает.
— Кто? — Я выпрямилась в седле. Не люблю, когда меня считают трусихой.
— Хватавец.
— Кто-кто?!
— Ну, когда их много, несколько сотен, они налетают на путника со всех сторон, облепляют так, чтобы не было щелочки, и… в общем, до свидания. Но когда он один — ерунда. Просто летает.
— А ты почем знаешь, что он один? Что он не полетел звать на помощь своих знакомых и родственников?!
Гарольд улыбнулся — вот, мол, какие простые вещи приходится объяснять.
— Семьи хватавцев даже средненький маг отслеживает за три версты. Вот я могу. А если король повел сюда караван — как ты думаешь, можно доверять его величеству?
Я насупилась. Вышло так, что я не доверяю Оберону.
— Учить меня будем? — спросила я, чтобы стереть с лица Гарольда снисходительную улыбочку.
Вышло даже лучше, чем я ожидала. Он не просто перестал улыбаться — он перестал на меня глядеть. Отвернулся.
После полудня мы поднялись на очередной гребень, выше всех прочих, и я зажмурилась.
Перед нами было море. И выход к морю — неглубокое ущелье между двумя старыми, разрушившимися хребтами. Правый был каменный. Левый — я присмотрелась и ахнула — был натуральный хребет, как в зоологическом музее. Костяк чудовища размером с гору лежал здесь, поросший молодым ельником.
— Гарольд! Что это?
— Город тысячи харчевен, — похвалился мой спутник, на время забыв печаль. — Мы тут останемся дня на два… Ух и наедимся всяких вкусностей!
Я проследила за его взглядом и увидела в самом деле городок у моря, маленький и аккуратный, будто сложенный из песка.
— Да нет, не это! Вот эти кости, чьи они?
— А-а-а, — Гарольд пожал плечами, — ну, дракон упал и околел от старости. Последний, наверное, дракон в этих землях… Слушай, я есть хочу. А ты?
Скелет дракона лежал головой к морю. Его череп возвышался над городом, в пустых глазницах день и ночь горели огни — сигналы для заблудившихся в море судов. Ни за что на свете не согласилась бы здесь жить, под таким-то страшилищем!
А сам город был приветливый и маленький. И очень мокрый: он лежал, оказывается, в устье подземной реки, и потому отовсюду здесь били родники. Почти на каждом перекрестке булькал фонтан со статуей: каменная женщина с каменным тазиком в руках давала напиться коленопреклоненному человеку в лохмотьях (тоже каменных или слепленных из глины, это как уж скульптор постарался). Оказывается, это местная легенда. Раньше здесь было сухо. Какой-то дядька заблудился на берегу и не мог найти воды, чтобы напиться. Ему встретилась женщина с тазиком (откуда она там взялась?) и в ответ на его просьбу напоила его. С тех пор здесь и днем, и ночью журчит вода: открылись родники под каждым камнем. Потому здесь и построили город — город тысячи харчевен.
— Чем ближе к морю, тем перченее еда. В портовых харчевнях вообще жрать невозможно — проще горячие угли глотать. На улице Хлебников вкуснющие сыры, но зато нет мяса… Если любишь кислятину, то это к Молочным Братьям, мы туда не пойдем — фу, гадость. Пойдем на западную окраину, там целая площадь таких заведений, что ты пальцы проглотишь!
Мой учитель держался приветливо, но я-то понимала, что он притворяется. Я была для него вроде гири на ногах или, может быть, петли на шее. Гарольд делал вид, что ничего не происходит, — а сам тонул, погибал на моих глазах, потому что время, отведенное Обероном на мое учение, истекало.