– Я сапожник.
Искреннее простодушие отца стало злить соседа.
– Сапожник, согласен. Но какие у тебя планы? Что ты думаешь о будущем?
– Цех открою.
– Трудно.
– Кто говорит, что легко?
– Милиция, ОБХСС, председатель колхоза.
– А он при чем?
– Ты же расширяться будешь. А значит, людей набирать будешь, а значит, с полей заберешь. Если платить будешь чуть больше, чем крестьянам за трудодни дают, люди к тебе валом повалят. Председатель рассердится.
– Послушай, но я же не собираюсь строить обувную фабрику.
– Кто знает?
– Мне нужно всего лишь несколько обученных обувному делу человек.
– Чем больше, тем лучше.
– И место.
– Само собой.
– А место у меня есть.
– Сарай?
– Сарай.
Сарай был камнем преткновения, а вернее приграничной недвижимостью. Он был распростерт по обеим сторонам небольшого оврага, сначала как мост между соседями, а затем, после того как соседи стали враждовать, блокпостом. По сути это являлось общей собственностью, но она нигде не значилась. Мост, заваленный хламом, или сарай на пустом месте, или овраг с выросшей над ним пирамидой камней.
– Бери и мою половину, – великодушно позволил Карапет.
Отец, наученный прочитанными страницами о крестном отце, промолчал. Кто много говорит, тот не глубоко думает.
– Бери. Тебе это не будет стоить ничего, – настаивал сосед.
– Так не бывает.
– Хачик, только не подумай, что я думаю о корысти. Я не думаю. Я вообще ни о чем не думаю.
– Это плохо, дорогой.
Отец задумчиво посмотрел на соседа.
– У тебя наследник, думай о будущем, – сказал он. Сказал и пошел к маме.
Карапет остался стоять и думать, что означали слова соседа. Это была угроза, совет или просто дежурные фразы?
Думай о будущем…
Вся деревня говорила о странностях в поведении Хачика Бовяна. И люди были правы. Говорили, у Бовяна завелись деньги, и тут не соврали. Он купил кожи, сапожные машины, люди? Люди сказали, что Бовян Хачик задумал осуществить переворот в жизни своей семьи. И Карапет верил этому.
Вообще, когда у нас в народе ходят слухи, нужно покориться им. Мы – немногочисленный, но очень любопытный народ. Мы принимаем все очень близко к сердцу. Своей мы ощущаем не только боль земляка, своей мы ощущаем также и его радость, его семейные перипетии и его долги. Это наше дело, когда Гаго не может отдать Сако вовремя деньги. Это наше дело, когда у сослуживца дальнего родственника появляется любовница. Здоровье знакомых нас тоже очень волнует. Когда настоящий армянин узнает, чем лечат его соседа, он немедленно подозревает заговор врачей. Он тут же вспоминает, что отец сестры жены его крестного служит в какой-то больнице по хозяйственной части. И нужно обратиться к нему за помощью. И вот уже несчастного поднимают с одной больничной койки и за большие деньги перевозят в другой госпиталь. Там оказывается, что профиль данного лечебного учреждения совершенно не соответствует заболеванию, но тайфун ведь остановить невозможно. Чтобы не ударить лицом в мерзкую грязь невыполненных обещаний, доброхот платит свои деньги, чтобы его «лучшему другу», «самому близкому человеку на свете», «парню, равных которому еще не рождала армянская земля», чтобы этому человеку оказали почет, уход и самое лучшее лечение. Очень скоро оказывается, что стоит все это немало, и сосед начинает соседа ненавидеть. Но, слава Богу, все как-то очень быстро приходит в норму – подшефный либо быстро излечивается, либо в одночасье умирает, очевидно, от интенсивности терапии.
Так что происходящее с моим отцом напрямую касалось Карапета. Любопытство соседа достигло апогея, когда на следующий день Хачик прислал ему коробку, в которой копошилась пара ежей.
Перемены – устрашающий масштаб
Заканчивалась зима. Было произведено двадцать тысяч пар – сводных сестер итальянской красавицы. Отец дошел до двадцать третьей главы нетленного романа.
«Он понял, почему дон так любит повторять, что каждому предначертана своя неповторимая судьба…»
Выброшенная на рынок первой, партия обуви отца разошлась за считаные дни. Он расплатился с долгами, арендовал ангар побольше, нанял еще шестнадцать сапожников и следующую партию произвел на свет в рекордно короткие сроки. Она уже не была похожа на дитя любви, скорее, так, побочные дети – мизерабли. Отец больше не медитировал на телевизор, а место туфель снова заняла ваза, к несказанной радости мамы. Вторая партия разошлась еще быстрее, потому что была середина весны. А мой отец все читал:
«Все предусмотрел Майкл Корлеоне, вплоть до малейшей случайности. Все безупречно рассчитал, принял все меры предосторожности. На год вперед запасся терпением, надеясь за это время окончательно завершить все приготовления».
Что-то магическое было в строчках этой книги, она потихоньку творила в моем родителе необратимые перемены. Так, вслед за младшим Корлеоне, он запасся терпением и произвел еще одну партию туфель для модниц СССР. И они – эти модницы, эти амазонки больших городов и стихийные феминистки маленьких деревень, эти хрупкие, но несгибаемые борцы за всемирное дело красоты, приезжали в Армению, республику-сестру, со всей страны, чтобы между осмотром древних руин совершать опустошительные набеги на магазины. С победным кличем бросались они к прилавкам с папиным товаром и покупали его до тех пор, пока не кончались у них деньги или не оставалось ни одной пары в душной лавчонке или центровом магазине. А потом летели, летели, неслись во все концы страны посылочки и бандерольки с папиными изделиями: сестрам, дочерям, подругам, начальницам и соперницам, в подарок, на взятку, на удивление и на зависть… Между тем сама модель изменилась немало. Она была модифицирована кое-какими деталями. Потом начались мотивы, вариации и поздние дописки… Прошло лето.
Короче говоря, когда к концу лета отец перевернул последнюю страницу книги, он был уже состоятельным человеком. И, возможно, на этом наша история завершилась бы. И не выстроил бы отец в точности, как описано в «Крестном отце», восемь домов в полукольце парковой аллеи с прожекторами у подъездной дорожки, но не в Нью-Йорке, а в городке у другого океана. А мама не стала бы хозяйкой модной мастерской по изготовлению ковров и гобеленов, и прошли бы даром уроки моей суровой бабушки. А мы, мы бы с сестрицами никогда… Но по порядку…
Папа чувствовал неловкость от неожиданного своего богатства. Некоторое время он делал вид, что ничего не изменилось. Он не поменял ни гардероба, ни привычек. А мы – дети и домочадцы – совсем еще не понимали того огромного, что на нас надвигалось. Осень прошла в папиных частых отлучках в Ереван и в мамином напряженном ожидании его возвращений. Они о чем-то шептались по ночам, а наутро дед и бабушка ревниво посматривали на них. Сын и невестка не спешили посвящать стариков в неведомые дальносрочные планы. Чета фамильных патриархов почувствовала себя свергнутой с родового престола. Зачинались разговоры и обрывались незаконченными. В воздухе повисали слова, невысказанные вопросы, ускользающие интонации. Они не растворялись, создавая вокруг нас невидимые, но липкие паутины. Маме как-то удавалось возвращать расположение свекра и свекрови, но происходило это от одного папиного возвращения из города до другого все труднее, а отлучки затевались все чаще. Хачик ходил собранный, и это состояние легко было спутать с угрюмостью, что, кстати, некоторые и делали. Выпал снег.
Забота о воде считалась женской работой. К слову, это тяжкий труд, выполнение которого приносило не благостную усталость и неизменное удовлетворение. За годы усталость переходила в хронические болезни позвоночника и устойчивую женскую убежденность – я принесла пользу своей семье, я носила ей жизнь. Зимой замерзал Молочный родник, и за водой приходилось ходить к другому источнику – Мадо. Карабкаться по скользким уступам, затем, достигнув вершины безымянной горы, похожей на окоченевшего альпиниста, спускаться в долину, которая милостиво подставляла ладони усталому путнику. Возле Мадо можно было отдохнуть, пока в ведро, кувшин – глиняный или медный – бежала тонкой струйкой вода. Тяжелые ведра с водой носили в основном дачники – дилетанты, они расплескивали на пути к дому половину драгоценной влаги. Кувшины и карасы[1] были для профессионалов, для тех, кто может поднять на плечо или водрузить на голову плоское донце. Но кувшин невелик, а наше семейство потребляло много воды. Мама Люся ходила к источнику с большущим медным карасом. Заполнив, его нужно было заткнуть пробкой, обмотанной тряпицей, и водрузить на плечо плашмя. Маме нравился именно этот способ. Ей казалось, что она несет на себе огромную птицу, которая отчего-то не может взлететь.
В ту зиму женщины старались справиться с тяжелой работой водоносиц засветло – кто-то пустил слух, что на дороге к Мадо неспокойно. Говорили, что здесь разбит временный блокпост лихих людей. Шушукались, что они останавливают прохожих и редкий транспорт и требуют оброк на благое дело будущей независимости Армении. Почти беззвучно, трепещущими губами шептались, что люди эти не просто люди, или, вернее, не совсем люди, а суровые призраки старинных героев-фидаинов – борцов против всех возможных иноземцев-завоевателей, поборников свободной, маленькой, но гордой Армении. Все знали – в наших местах у многих родные воевали в двадцатые годы против большевиков. И все знали – они проиграли. В Закавказье пришла советская власть, электричество и новые имена – Трактор, Колхоз и Марксэн. Побежденные романтики свободы давно уж сгинули: одни ушли через Иран и Турцию на Запад, другие сгинули на Дальнем русском Востоке. Одних помнят, о других совсем забыли, но чтобы самоотверженные герои прошлого тревожили нас бряцаньем костей с того света, этого не бывало. А уж чтобы обирать честных селян – никто и слыхом не слыхивал, чтобы призрак просил презренного металла…
В ту зиму женщины старались справиться с тяжелой работой водоносиц засветло – кто-то пустил слух, что на дороге к Мадо неспокойно. Говорили, что здесь разбит временный блокпост лихих людей. Шушукались, что они останавливают прохожих и редкий транспорт и требуют оброк на благое дело будущей независимости Армении. Почти беззвучно, трепещущими губами шептались, что люди эти не просто люди, или, вернее, не совсем люди, а суровые призраки старинных героев-фидаинов – борцов против всех возможных иноземцев-завоевателей, поборников свободной, маленькой, но гордой Армении. Все знали – в наших местах у многих родные воевали в двадцатые годы против большевиков. И все знали – они проиграли. В Закавказье пришла советская власть, электричество и новые имена – Трактор, Колхоз и Марксэн. Побежденные романтики свободы давно уж сгинули: одни ушли через Иран и Турцию на Запад, другие сгинули на Дальнем русском Востоке. Одних помнят, о других совсем забыли, но чтобы самоотверженные герои прошлого тревожили нас бряцаньем костей с того света, этого не бывало. А уж чтобы обирать честных селян – никто и слыхом не слыхивал, чтобы призрак просил презренного металла…
Папа не верил в эти россказни, обвиняя односельчан в том, что их завиральные фантазии вылились через прозрачную границу, положенную воображению, затопив все вокруг, возобладав и над здравым смыслом, и над крупицами самоиронии. Но он не был бы Хачатуром Бовяном – плоть от плоти родной земли, если бы не оставил на донышке сердца крупинку сомнения: «А что, если?..» Поэтому в помощь маме отец подрядил меня. Я исправно выполнял возложенную на меня обязанность. Мне было интересно совершать с матерью это недолгое, но увлекательное путешествие. Редкая удача – провести с ней час-другой, не разделяя ее внимание ни с сестрами, ни со старшими домочадцами. Но в тот день отчего-то не пошел. И вот что случилось…
Люся шла по дороге. На плече у нее лежал медный карас. Уточню – уже полный воды. Хоть и было Люсе тяжело, она не забывала об осанке и мерно, как судно бортами, покачивала бедрами в такт движению. Так было легче справиться с ношей. Тело само знало, как себя нести. Мама шла, а вокруг плыли голубоватые облака тумана, стелились по дороге, ластились к ногам, как прирученные небесные бараны. Мама думала о родителях, которые хотели приехать погостить летом, когда мужем Хачиком завладели буйные идеи по переустройству жизни. Мама подумала о дочерях, которые были такими неумехами – одна другой несмышлёнее. Дети, наивные девчонки с клокочущим воображением. Мама задумалась обо мне и моем неведомом будущем. Мальчику нужно получить хорошее образование, обзавестись перспективной профессией, а этот мальчишка все жмется к старикам и все дни напролет записывает в тетрадке россказни, что подслушал у бабок и дедков. Вспомнив о старшем поколении, мама прошлась шелковой мыслью и по образам своих любимых свекра и свекрови. Деду все труднее было ходить – подводили ноги, калеченные тромбами, а у бабушки портился характер – все чаще она видела в людях дурное и все чаще оказывалась права… И вновь мысли Люси вернулись к Хачику. Она подумала о муже и взмолила Бога, чтобы Хачик ненароком не свихнулся, изучая жизненный опыт дона Корлеоне. И еще мама любовалась видом: гора, в подоле деревня, на скале двое застывших каменных воинов. Маме всегда казалось – древнеримских. Нос одного напоминал ей о том, что даже мужественные легионеры когда-нибудь останавливаются, оглядываются назад и каменеют. И вдруг Люсю окликнул хриплый мужской голос.
– Эй, сестричка, – сказали ей. Да так тихо, что Люся сначала решила – показалось. Или, может, это зимняя птица сказала подружке:
– Эй, сестричка, видишь, рябина на дереве, вот там внизу. Полетели туда.
Но она вновь услышала отчетливо и по-человечески произнесенное:
– Сестричка, стой, уважаемая.
Голос раздавался позади мамы, гундел ей прямо в затылок. Но секунду назад она сделала шаг «оттуда» – «сюда», из «было» в «сейчас» – и там, позади, никого не было. И мама вспомнила о грозных призраках давно ушедших фидаинов. Она приняла решение не останавливаться, рассудив, что детская уловка не замечать опасности превосходный способ избежать ее.
– Сестра, – вновь произнес голос.
Конечно, это был голос мужчины. И мужчины, которому явно что-то было нужно от нее. Люся не сбила ни ритма, ни скорости. Шла себе своим путем, несла своего медного лебедя на плече. Не пристало замужней женщине откликаться на призыв незнакомца, даже если он, как волк, прячется за овечьей шкурой и называет тебя сестренкой. Но незнакомец – здоровенный детина с густой бородой, наступавшей на глаза, – был настойчив.
– Эй, ты что, не слышишь, сестричка? Что такая заносчивая? Идет, пыль поднимает.
Мама могла бы смолчать. Но иногда молчание вовсе не золото, а признак слабости. Ее могли бы уличить в трусости, а этого дочь лучницы и инженера снести не могла.
– На льду пыли не бывает, – сказала мама, а я потом проклинал себя за то, что не был в тот миг рядом с мамой и не мог слышать, как она предложила незнакомцу: – Говори откровенно, что тебе нужно, и иди с миром.
Мужчина улыбнулся, как показалось маме, довольно похабно.
– Чего хочу? Это тебя интересует? Моя откровенность может стоить тебе спокойствия. Ну что? Сказать?
Внезапно Люся почувствовала себя оскорбленной. Наглец намекает, что властен над ее настроением? Вот уж нет! Она дернула плечом, вода в карасе заколыхалась. Мама решила не терять энергию накатившего возмущения – обида рождала инициативу.
– Говори, будь милостив. Дует. Меня дети ждут.
– Разве это справедливо, что такая красавица идет с тяжкой ношей по холоду. Вот и руки красные, вот и лицо уже не белое.
Не добившись ответа на свой прямой вопрос, мама даже расстроилась. Что теперь будет? Она попыталась обойти незнакомца, но тот преградил дорогу палкой, просто-напросто упер ее в скалу. Люся вскинула голубые глаза на злодея и стала ждать, что сделает мужчина. А тот вдруг возьми да скажи:
– Бедняк съел землю. Про него сказали: «От голода все!» А богатый съел, сказали: «Это он лечится так». В чем мораль?
– В том, что оба бестолковые. И богатый, и бедный набивают свой рот всякой дрянью.
И мама толкнула плечом незнакомца. Повинуясь мгновенному рефлексу, он схватил ее за руку. Но Люся словно ждала этого момента и показала класс. Быстро сняв с плеча карас, она перекинула детину через себя. Как учили ее мать и наставник в секции самбо. Незнакомец брякнулся оземь, да так, что загудела скала. Потеряв всякую жалость, Люся вышла за рамки спортивного поведения – наступила ногой на грудь обидчика.
– Ух ты, – простонал мужик.
А мама переступила через него, подхватила воду да пошла дальше. Мужик разлегся на дороге, как на собственной веранде. Он оперся на локоть и смотрел вслед уплывающей в туманце Люсе.
– Хорошо, хоть кувшином не огрела, – донеслось до мамы. Она вновь поставила кувшин на землю и обернулась. Мужчина каким-то чудом был уже прямо за ней.
– Слушай, я не знаю, кто ты и что тебе надо, – мама старалась скрыть волнение. – Но если ты помешаешь мне пойти к моим детям, я тебя не пощажу.
– Да не нужна мне ты. Мне твой муж нужен, – заявил странный дядька.
– Если тебе нужен мой муж, то что же ты возле юбок моих увиваешься? Разве это по-мужски?
– Пробовал тебя на прочность.
– Я тебе что, танковая броня?
– А что? Жена мужу и броня. Ибо сказано: скажи мне, кто твоя жена, и я скажу, кто ты.
– Кем сказано?
Мужчина пожал плечами:
– Не знаю. Так говорят.
Мать покачала головой и ушла. Когда уступ горы остался за поворотом, она прибавила шагу. Деревня была уже близко, дом было видно с холма. Навстречу стали попадаться знакомые, но мама, в противовес обычному радушию, только кивала. Она уже не заботилась о плавности походки, о достоинстве образа. Светлые волосы распушились, длинные пряди выбились из-под туго затянутого платка. Она ворвалась в сарай, что стоял на мостке между участками Карапета и нашим. Там папа и его работники делали новых «девочек».
– Хачик!
Отец поднял голову.
– Хачик, я должна тебе что-то сказать.
Отец качнул головой, что означало:
«Погоди женщина, я работаю, приду на ужин, все расскажешь».
Мама знала этот птичий язык и ответила сразу:
– Хачик, это не подождет до ужина. Это очень важно, поверь мне. Я обязательно должна тебе это сказать.
Отец отложил туфлю и с почтением водрузил на стол инструмент, снял с себя передник, и все это степенно, без суеты, чтобы не потерять лица перед работниками. Что за мужчина, который по первому же зову встает и идет за женой? Мать побарабанила пальцами по дверному косяку. За окном, выходящим на сторону Карапета, сосед испуганно заглядывал в сарайчик-мастерскую.
– Хачик, что случилось? – спросил хромой Карапет.
– Не знаю, – начал раздражаться отец. Он не любил, когда в туго сбитый распорядок дня врывалась импровизация мамы. Но за раздражением пряталось, конечно, беспокойство.