Мои пригорки, ручейки. Воспоминания актрисы - Валентина Талызина 11 стр.


Я слушала этот рассказ, затаив дыхание.

– Мы перешли дорогу и оказались в бане. Для начала выпили водки, а потом решили, что мы пойдём помоемся, а потом этих раков сварят здесь нам. Кто будет варить раков и где – почему-то мы не видели в этом ничего сложного. Куда больше нас волновала участь бедных раков, которые, как мы рассудили, могут задохнуться, пока мы будем мыться. Значит, надо их пустить в воду. Сказано – сделано! Мы подошли к бассейну и два килограмма живых раков выпустили в воду. Что тут началось! Все стали выскакивать, кричать, звать администрацию. Воду пришлось спускать, раков выловили. Был шум, гвалт. Мы не могли понять, что происходит. Мы думали: ну, раки в бассейне, мы потом бы их выловили и сварили. Пришёл директор Сандунов и спросил: «Кто это сделал?» Я, конечно, выставил Боголюбова, который снялся в «Великом гражданине». Директор посмотрел на нас очень выразительно и сказал: «Идите». Мы забрали свои бутылки и ушли».

Когда мы закончили съёмки, я имела глупость спросить Эльдара Александровича: «Скажите, ну какая разница между мной и Евстигнеевым?» Он ответил не задумываясь: «Я тебе скажу: у Евстигнеева три дубля и все разные, а у тебя три дубля и все одинаковые». И я опять про себя подумала: а зачем разные, когда нужен один дубль, единственный и именно такой, как я его сделала. Я безошибочно чувствовала эту девочку. И потом мне Нина Скуйбина сделала комплимент: «Валя, ты всех там переиграла. Я говорю серьёзно».

Потом Эльдар Александрович скажет обо мне: «Я трижды приглашал Валентину Талызину сняться в моих фильмах. Не забуду нашу первую встречу в фильме „Зигзаг удачи”, потребовавшую от актрисы определённого мужества. Она сыграла приёмщицу фотоателье Алевтину В сценарии говорилось, что Алевтина – „женщина молодая, энергичная, незамужняя и, к сожалению, похожая на своего папу”. Уверен, что не так уж много нашлось бы актрис, которые добровольно согласились бы себя обезобразить, как это сделала Валя. Смелый был шаг! Амплуа в кинематографе действует гораздо сильнее, чем в театре. Но Талызина пошла на риск и победила. Она создала образ, в котором при всей внешней некрасивости была бездна человеческой нежности, доброты и достоинства».

Эльдар Александрович свою угрозу насчёт «телеги», конечно, не выполнил. А картина получилась хорошая, зрители её любят. Я часто вспоминаю то счастливое время, своих партнёров, в которых была влюблена. Конечно, между нами проскакивали искры, и поползновения ко мне как к женщине какие-то случались, но я слишком дорожила дружбой с этими гениальными актёрами, чтобы разменять её на что-то другое. Я мысли не допускала, боже упаси.

Бурков как-то приехал ко мне домой. Но я так себя повела, что наши дружеские отношения не омрачились. Я только один раз оскоромилась в театре с нашим очень большим артистом, потому что он был очень хороший, и потом мы с ним в семи спектаклях сыграли…

В тот момент моя личная жизнь и без того была такой напряжённой, что о романах на съёмках я даже не помышляла.

У меня долго не получалось забеременеть, и когда мы прожили семь лет, муж вдруг сказал: «Если у нас никого не будет, давай заведём собачку». Ну уж нет, подумала я, никаких собачек! И я пошла к врачу и стала лечиться. Всё увенчалось успехом: я забеременела Ксюшей.

Токсикоз был жуткий, меня выворачивало наизнанку. Моя подруга Галя Дятловская называла Ксюшу, которую я вынашивала, пиявкой. Она так и говорила – «наша пиявка».

Галя меня очень любила, я благодарна ей за дружбу. Я считала, что она умнее, порой она меня подавляла своим напором. В начале моей беременности мы с Галей поехали на юг, в Пицунду. Хотелось погреться на солнышке, поесть фруктов, искупаться в море.

На первом этаже дома отдыха была столовая, мы что-то ели. Умом я понимала, что мне надо завтракать, обедать и ужинать, но каждый раз стоило мне хоть что-то съесть, как всё подкатывало к горлу. Я закрывала рот рукой и пулей вылетала из столовой к реликтовым соснам, где из меня всё съеденное выходило. Галя бежала за мной и говорила: «А теперь ложись, и вот этот кусок творога съедай, чтобы он остался в животе, чтобы эта пиявка не выкидывала…» Это было потрясающе. Потом, когда уже на поздних сроках беременности меня спрашивали: «Кого ты хочешь?», я вяло отвечала: «Галя хочет мальчика, а мне всё равно». Вот такая у нас была дружба.

Мы с Галей служили в одном театре. Когда её однажды сократили, она устроилась работать помощником режиссёра, стала вести спектакли. Делала это она потрясающе. А потом вдруг, неожиданно для всех приготовила моноспектакль, где она была одна, чем меня поразила абсолютно. Спектакль был хороший, очень удачный. Она показывала его Завадскому, и Юрий Александрович заплакал и сказал: «Галя, да ты достойна быть артисткой, мы тебя возвращаем». И потом она уже потрясающе сыграла в спектакле «Совесть».

Галя была фанатка своей профессии. Она тщательно разрабатывала роли, кропотливо относилась к костюму, к тексту. И я многое у неё почерпнула. Она могла убить, зарезать ради искусства. Такую безусловную преданность театру не часто встретишь. У неё было несколько удачных ролей…

Мы с ней всё время ездили отдыхать в Ялту. Она научила меня плавать. Она научила меня вставать рано, в половине шестого утра и встречать рассвет. Она меня трясла и делала из меня артистку! Галя говорила: «Значит, сейчас мы едим, потом мы спим, потом мы купаемся, потом мы идем гулять. А потом мы уже ничего не едим…» Это был жесточайший режим.

И когда мы возвращались с юга похудевшие, загоревшие, то мой муж Лёнька нас вёл в ресторан, мы там ели по два вторых и одному первому, потому что успевали сильно оголодать.

Мы вместе с ней пережили 1990-е годы, все эти съезды народных депутатов. 1993 год… Я спрашивала: «А вот этот депутат что?» Галя говорила: «Полное говно, приспособленец». Она слушала «Свободу», читала газеты, смотрела все каналы. Моя подруга была очень политизированным человеком.

Мы дружили душа в душу, и казалось, что так будет всегда, до самого конца. Но дружба прекратилась, когда Галя вышла замуж за Лёшу, который был на десять лет её моложе. И вся её жизнь стала подчинена Лёше, точнее, когда появился Лёша, совершенно утратила свою самостоятельность и независимость в суждениях. Она уже ничего не решала и обычно отвечала: «Поговори с Лёшей!» Этого я уже вытерпеть не могла, потому что Лёша – это Лёша, и мы как-то отдалились друг от друга. В театре она уже не работала.

Они сдавали комнату и на эти деньги жили, а сами перебрались в его квартиру, которая была на окраине Москвы. Очень далеко, я туда ездила, по-моему, два раза.

У них были очень хорошие отношения. Лёша работал в филармонии. А потом Галя слегла и уже не встала. Она умерла в 2011 году.

Она была из тех редких людей, которым чужда зависть. Она всегда радовалась чужому успеху. И когда в крематории прощались с Галей, Лёша в состоянии аффекта вышел, поднял руки и произнёс: «Свети и там…»

Однажды мы с Галкой Дятловской попёрлись (не могу подобрать другого слова) в Плёс. Она сказала: «Валя, поедем! Там хорошо, там Волга, осень гениальная, золотая. Собирайся!»

В Плёсе мы познакомились с Таней Распутиной. Красивая была женщина, высокая, глаза с поволокой. Я потом увидела её родителей: миниатюрную, беленькую маму и очень интересного отца. Так что было понятно, от кого Таня унаследовала свою красоту Конечно, у неё случались какие-то любовные истории.

Она вышла замуж за Илюшу Катаева, композитора. У них была трёхкомнатная просторная квартира. Таня завела себе какую-то шикарную большую собаку, не помню, какой породы. Илюша хорошо зарабатывал, у него была машина. А Таня играла в Театре юного зрителя. Она стильно одевалась и могла себе это позволить с таким мужем, как её Илюша.

Я помню, как притащила ей «дрова» из карельской берёзы. Мне некуда было их положить, и я предложила Тане: «Возьми, это тебе, сделайте что-нибудь». Потом из моих «дров» изготовили фантастически красивые кресла.

Но однажды Таня мне сказала: «Ты знаешь, в моей жизни всё есть: состоятельный муж, общество, квартира, старинная мебель, машина, тряпки, бриллианты. Нет только одного: чтобы утром за мной приезжала машина и везла меня на съёмку». И тут я ей ответила: «Танюшечка, всё, что ты имеешь, надо отдать. Тогда, может быть, машина будет приезжать и за тобой…»

Таня с Илюшей как-то внезапно, совершенно неожиданно уехали в Америку. Зачем они отправились за океан, я не знаю. Может быть, они уехали по еврейской линии, хотя мне эти детали их биографии неизвестны.

И Таня там вначале работала на радио «Свобода», что-то читала, Илюша стал играть в кафе. Когда я в первый раз приехала в Америку, конечно, мне захотелось разыскать мою подругу. Но к сожалению, это оказалось невозможно. Больше нам не суждено было встретиться.

С Таней случилась беда. Она вдруг стала пить. Я узнала об этом, когда она уже умерла. Конечно, это известие меня потрясло. Красивая, ухоженная, излучающая успех женщина сорвалась в пропасть. Не могу отделаться от мысли, что если бы они с Илюшей не уехали в Америку, всё было бы иначе. Не каждый человек может начать жизнь с чистого листа в чужой стране. Одно деревце пересадишь – и вот уже оно пускает крепкие корни на новом месте. А другое не приживается. Начинает болеть, хиреть и умирает. Таким трепетным деревцем оказалась Таня.

С Таней случилась беда. Она вдруг стала пить. Я узнала об этом, когда она уже умерла. Конечно, это известие меня потрясло. Красивая, ухоженная, излучающая успех женщина сорвалась в пропасть. Не могу отделаться от мысли, что если бы они с Илюшей не уехали в Америку, всё было бы иначе. Не каждый человек может начать жизнь с чистого листа в чужой стране. Одно деревце пересадишь – и вот уже оно пускает крепкие корни на новом месте. А другое не приживается. Начинает болеть, хиреть и умирает. Таким трепетным деревцем оказалась Таня.

Мне рассказали, что она стала пивным алкоголиком. У неё случались запои, и в эти периоды она пила беспробудно. Когда Таня впервые допилась до больницы, врачи её предупредили: «Вам категорически нельзя этого делать, потому что вы на грани. Если будете продолжать пить пиво, то вы умрёте». Она продержалась месяцев шесть и всё-таки сорвалась. Всё началось сначала. Таня умерла от алкоголизма. Ей было около шестидесяти двух лет.

Её дочка Катя осталась здесь, не поехала с родителями в Америку. Перед отъездом они продали свою квартиру и на все вырученные деньги купили Кате дом в Подмосковье. Она вышла замуж.

Из-за непрерывного и изматывающего токсикоза я страшно похудела. Но, как у большинства беременных, мне порой нестерпимо хотелось чего-то особенного. Моя дорога от Малой Грузинской, где мы в то время жили, в Театр имени Моссовета пролегала мимо рынка. И у меня начинали трястись руки от запаха помидоров. Я подходила к прилавку, покупала помидоры и начинала их есть тут же, забыв стыд и не думая о том, как я выгляжу, не сходя с места, и сок тёк по локтям. Тогда я подумала: какая девочка, должен быть мальчик!

Ксюша

Когда я была беременной, я уехала к маме. Мама жила на 1-й улице Строителей. Я уезжала к маме, потому что вынести Лёнины «гастроли» было нельзя. Он напивался и падал. Это был ужас, бессонные ночи. Он приезжал, выпивши, становился на колени и прикладывал голову к моему животу. Так он стоял, прислушиваясь, а потом уезжал в свою жизнь, которая у него била ключом.

До родов одна профессорша, у которой я была на консультации, прикладывала ухо к моему животу и говорила: «Слышу ровное мужское дыхание».

Когда что-то хлюпнуло и вытащили Ксюшу, от меня все отстали. Я, естественно, в полуобморочном состоянии подумала: слава богу, они получили что хотели и оставили меня в покое. И вдруг через минуту-две кто-то сказала: «Девочка!» А потом ещё через несколько минут я услышала: «Хорошенькая!»

Есть такая послеродовая болезнь – мастит. Я лежала с этой болью, ко мне наклонилась сестра и говорит: «А вы же в „Зигзаге удачи” играли!», и как начала хохотать. Я страдала от боли и думала: когда же ты перестанешь смеяться?

Из роддома Лёня меня не встречал, не знаю, где он был. Встречали две поклонницы – Тамара и Лена, а ещё Жарко, югослав, близкий друг моего приятеля, красавец-мужчина. Я приехала домой, развернула девочку, и Лёнька сказал: «Она похожа на обезьянку!» А девочка с первых дней была потрясающей красоткой. Я любовалась ею и удивлялась, что родила такое чудо.

После родов я вернулась на Малую Грузинскую. У меня было своё молоко, я кормила, взвешивала. Всё делала по науке.

Отцом Лёнька был так себе. Никакой особой любви не чувствовалось. Он, что называется, терпел. Когда я всю ночь не спала, а хотелось хотя бы на два часа отключиться, подкатывала Ксюшу в коляске туда, где спал мой непутёвый муж, а сама быстро проваливалась в сон – отрубалась. Девочка потом начинала кричать, в семь утра. Лёнька ворчал: «Что ты мне эту дурочку подложила!» Он был с юмором.

Во время купания Лёнька всё время приходил и уходил, чтобы выпить, а я держала ребёнка. Я была такой наивной, что не понимала, почему он уходит куда-то. В конце концов его развозило окончательно. Когда я поняла, зачем он отлучается, не выдержала: «Сейчас я тебя убью!» Он ведь мог уронить Ксюшу.

Мама у меня уже болела. Я никого не просила мне помогать – ни свекровь, ни маму, ни Лёньку – и полтора месяца шуровала одна. Всё делала сама. Как-то я вспомнила, что давно не была в душе. Забыла, замоталась.

Ксюша уже сидела

У Лёньки, по-моему, случился очередной роман на стороне. Ну, опять же художники, там каждый день были какие-то праздники и застолья. На очередных каких-то посиделках я вошла и увидела, как мой муж разговаривал с какой-то женщиной. Мне было не до этого абсолютно, но я моментально поняла, что у них отношения. Женская интуиция безошибочна. И я не ошиблась.

Она была восточного типа, звали её, кажется, Заремба. Она однажды позвонила, вроде как знакомая, поздравила меня с девочкой и спросила: «А дали имя?» Я говорю: «Нет. Мы хотим дать имя Заремба». Она ответила: «Ну что ж, это очень удачное имя».

Лёнька крутил роман, а у меня не оставалось времени доехать до загса, пять остановок троллейбуса, чтобы зарегистрировать девочку. И дочь лежала полтора месяца без имени. Это было настолько беспросветно, и я не думала, что когда-то у меня это время появится.

И вот пришёл мой друг Фёдор Чеханков и спросил: «А как назвали-то?» – «Да вот никак…» Мы уже с мужем не разговаривали. Этот его роман стал последней каплей. Мне было всё равно, что с ним. Только думала о том, как самой всё это выдержать.

Фёдор был потрясён до глубины души: «Ребята, это издевательство над человеком. Давайте сейчас сядем и выберем имя». Я тупо сказала: «Давайте сядем и выберем». – «Вот прекрасное имя – Настя…» А мою маму звали Настя. И Лёнька мрачно сказал: «Мне одной Насти хватает». Чеханков предлагает: «Ну, хорошо, не надо. Давайте выберем имя Вера!» – «Да нет, как-то не то». – «Хорошо, давайте – Катя!»

Мне уже было всё равно, и я сказала: «Ну, давайте Катя». Потом Федю осеняет: «Слушайте, есть потрясающее имя – Ксюша». В то время это было редкое имя. И я сказала: «Решили: Ксения!» И Лёнька согласился: «Пусть будет Ксения!» Федя забрал Лёньку, они поехали и зарегистрировали Ксюшу.

Потом мы сняли дачу, жили на ней я, мама и Ксюша всё лето. Правда, я уже в мае сыграла спектакль. Ксюше было тогда полтора месяца. Помню, мне позвонили из театра, что кто-то заболел, и я сыграла.

Прошёл ещё год. Я разрывалась, хотя у нас была помощница Анна Ивановна. Лёня никак не помогал. А когда Ксюше был 1 год и 2 месяца, я поняла, что дальше так не выдержу.

Ну не получалось соединить меня, пьющего Лёню, мою работу, дочку и эту проходную комнату. По-моему, мама предложила взять ребёнка. И я сказала: «Да, конечно». Где-то подспудно я понимала, что лишаю себя дочери. С другой стороны, мне было ясно, что если я отдам маме её внучку, то у неё будет цель в жизни, её жизнь наполнится, обретёт особый смысл.

Я, Ксюша и мама

И мама воспитывала Ксюшу, мы не знали никаких яслей и детских садов. Я помню, мы пришли в какую-то поликлинику, и мама с гордостью сказала: «Я не могу ждать, у меня ребёнок дома один». И она, конечно, обожала Ксюшу. И часто говорила: «Вот все говорят, что она красивая, а я вот не вижу ничего в ней красивого».

Мы получили кооперативную квартиру на Большой Никитской и наконец съехались. Актёрский кооператив строился почти одиннадцать лет, мы менялись вместе с линией партии. Дом заложили в 1963 году, а въехали мы в 1973-м. Это место не предназначалось для артистов. Рядом построили ещё два дома: один от ЦК КПСС, другой от Совета Министров. Артисты здесь не предполагались: не по Сеньке шапка. И только безумная Сара Брегман верила: «Мы добьёмся, не надо уходить, мы дождёмся, вы потом меня вспомните…» И мы дождались…

Мы с Лёней прожили 12 лет. Я хотела ещё детей, потому что двое лучше, чем один. Как-то предложила мужу: «Давай ещё родим!» А он ответил: «Ну, если породу не испортишь, родим ещё!» Слова хлестнули как хлыстом.

Лёня зарабатывал очень хорошо. Художники тогда не бедствовали. Но получалось по принципу «то пусто, то густо». То мы не нуждались ни в чём, то сидели на мели, но у Ксюши всегда всё было. Мы могли купаться в деньгах, если бы не Лёнина страсть к выпивке. Однажды он сказал: «Я знаю, что у тебя в заначке есть бутылка». – «Нет, не дам. У меня никакой заначки нет…» – «Я знаю, что есть!» – «Нет, не дам!» – «Ты ещё пожалеешь!»

А он как раз должен был получить крупную сумму за один заказ. Ушёл из дома, стукнул дверью и три дня не приходил. Я не волновалась: такие загулы случались. Вернулся помятый, с красными, воспалёнными глазами. Я налила ему клюквенный морс. Он выпил, а когда я сказала: «Лёня, вроде как ты должен был получить деньги?», ухмыльнулся: «Твоя заначка тебе стоила всех этих денег…» Он был с юмором.

Однажды я проснулась ночью от какого-то шелеста. Я одна в доме, непонятный шорох пугал. Пошла на этот звук, открыла входную дверь: на пороге спал мой муж в ворохе бумаг.

Назад Дальше