Никогда не забуду, с какой доброжелательностью они ко мне относились. А я всегда смотрела на них снизу вверх, с придыханием, как на моих учителей. Потом я говорила Нелли: «Вы же не знаете, что я вас очень люблю». Она смущалась: «Господи, да за что меня любить?» – «Я вас люблю ещё с того краснодарского спектакля…» И всегда, что бы ни говорила Нелли, а она говорила жёстко и очень точно, я принимала. Очень часто я от неё слышала, что халдизм – это ужасно. Ну, я опаздывала – и ничего не могла с этим поделать…
А Варвара Сошальская оставалась до конца моей подругой. Варвара была петербурженка, красивая женщина, очень умная. Она курила, играла в преферанс. Я бы сказала, она была не бытовая женщина.
Она очень ко мне хорошо относилась, даже любила меня, потому что я ей нравилась как артистка. Пожалуй, это главное. А я всегда к ней тянулась. Её судьба в театре могла сложиться иначе, но она была одного возраста с Верой Марецкой и одного амплуа. Поэтому Варвара, конечно, была обездолена. Все лучшие роли играла Марецкая. И редко Варваре выпадало играть вторым составом с Марецкой, потому что Вера Петровна своих ролей не отдавала, у неё были все первые роли. И у Варвары всегда было ощущение какой-то несправедливости.
Она, между прочим, была первой героиней у режиссёра Радлова. Когда началась война, они работали на юге. В марте 1942 года они вместе с театром были эвакуированы в Пятигорск. В августе немцы заняли город, и часть труппы вместе с Радловым и его семьёй оказалась в оккупации. Варваре Сошальской удалось выскочить, она успела уехать.
В феврале 1943 года немцы отправили театр в Запорожье, затем в Берлин и, в конце концов, на юг Франции. После окончания войны Радловы переехали в Париж.
В 1945 году им предложили вернуться в СССР. Они поддались на обещания, приехали на Родину, не зная, что работу при немцах им не простят. С Радловыми обошлись так же жестоко, как и с другими советскими людьми, имевшими несчастье оказаться в оккупации или в плену.
Их арестовали, обвинили в измене Родине и сотрудничестве с оккупантами и отправили на 10 лет в лагерь под Рыбинск. Анна Радлова умерла в заключении в 1949 году, Сергея Радлова освободили в 1953, но он был поражён в правах. Ему было запрещено проживать в Москве и Ленинграде. Радлова реабилитировали в 1957 году.
Но и на Варваре Сошальской эта история отразилась. После войны она оказалась не у дел, и её взял Завадский. Он совершал благородные поступки.
У Варвары был красавец сын Володя Сошальский, который дружил с Евстигнеевым. Варвара так любила Володю! Это что-то! У неё всегда был прекрасный стол, она пекла фантастические пирожки. Она жила в маленькой квартире, получала небольшую зарплату, но её гостеприимство поражало. Оно у неё было не московское, а петербургское.
Варвара была из дворян. Она мне рассказывала, что у неё папа и двое братьев ушли в Белую армию и погибли в Гражданскую войну. И они с матерью – та тоже была писаная красавица, звали её Тамара, – остались вдвоём.
Мама Варвары помнила Распутина. Когда она проходила мимо него, он делал попытки подкатиться. Ведь Распутин ни одну красивую женщину не пропускал. Но с Тамарой у него ничего не получилось.
У неё была хорошая семья, они с мужем очень любили друг друга – Тамара и Владимир. И Распутин, провожая её долгим взглядом, всегда вздыхал: «Ах, какой дух…» У неё были какие-то необыкновенные французские духи.
Варвара подружилась с Ниной Антоновной Ольшевской, женой Ардова, подругой Анны Ахматовой. Обе – дворянки, обе знали французский язык и обе курили, обе играли в карты. Они были одного круга. Нина Антоновна играла в покер со своими подругами, и Варваре пришлось переучиваться: она предпочитала преферанс. Она любила отдыхать на море, в Крыму. И там они резались в карты.
Варвара плавала потрясающе. Вижу картинку: солнце, море и Варвара сидит с сигаретой в зубах и играет в преферанс под знаменитым деревом в Ялте.
Варвара меня любила, и я её тоже любила. И за первую фразу, сказанную перед спектаклем в Краснодаре: «Ты за себя не волнуйся, мы за тебя с Нелли сыграем», и за то, что она чувствовала и выделяла талантливых людей. У неё была петербургская школа. Она ненавидела бездарность и любила таланты. Это была её слабость. Они с Володей и Женю Евстигнеева полюбили. Он был свой в их доме, они переживали все его перипетии с жёнами.
Когда я получила роль Катерины Ивановны в «Петербургских сновидениях» и чуть-чуть порепетировала, буквально полмесяца, вынуждена была уйти в декрет. И сразу на эту роль была назначена Ирина Карташова. И она играла, выпускала спектакль.
Потом, когда я вернулась в театр, Завадский сказал Ирине Сергеевне: «Ирина, посмотри, пусть она тебе сдаст роль Катерины Ивановны. Пусть произнесёт монолог, и ты скажешь мне, сможет она играть или не сможет, выходит у неё или нет». Я выучила монолог, я перечитала много книг о Фёдоре Михайловиче Достоевском. Читала про Анну Григорьевну Сниткину, его жену, её дневники, и поняла, что, наверное, он писал с её образа. Я узнала, что Анна Григорьевна говорила мелко-мелко и с придыханием. И я подумала: Катерина Ивановна могла говорить точно так же. И взяла чуть-чуть эту окрасочку.
И я пришла сдавать роль к Ирине Сергеевне домой. У неё сидела Варвара Сошальская, не помню, дымили они сигаретами или нет. Квартира была маленькая. Входная дверь, маленький узкий коридор, ведущий на кухню. В комнате места не было. А между коридором и кухней – один метр.
Они сидели в комнате, а я в этом полукоридоре сдавала роль Катерины Ивановны. На площади в один метр! Мне надо было по роли упасть в обморок, и я падала…
Потом я очень прилично играла Катерину Ивановну. Были хорошие рецензии. И меня сверлила мысль: как-то надо вернуть себе эту роль, которую мы играли в очередь с Ириной Павловной Карташовой. Мне необходимо было вернуть себе эту роль!
Однажды Плятт сказал фразу: «Бывают такие минуты у артиста, когда он не то что забывает себя, он взлетает…» Наверное, у меня был такой вариант. Потом мы приехали во Львов. К тому времени уже все оценили, что я прилично делаю свою роль. Когда я играла во Львове, мне кто-то с балкона крикнул «браво». И потом, уже в Москве, Завадский остановил меня и спросил: «Ну, как у вас прошли гастроли?» – «Юрий Александрович, очень хорошо… (я, конечно, не смогла промолчать). Мне после монолога кричали „браво”». Он сказал: «Очень плохо!» – и пошёл. Потом добавил: «Это же не цирк и не эстрада. Это очень плохо». Я была немножко посажена на место.
Фаина Георгиевна Раневская в доме Ирины Сергеевны была как своя. По-моему, в безденежные годы она кормила эту семью. Однажды Фаина Георгиевна, когда Павла Леонтьевна уже лежала в больнице, с горечью сказала: «Эти сволочи так бросили её на кровать…»
А она ходила к ней в больницу каждый день. И в один из своих последних приходов Фаина услышала от Павлы Леонтьевны слова: «Фаина, ты талант». Она от своей учительницы дождалась признания. Павла Леонтьевна не бросалась такими словами.
Когда Ирина Сергеевна репетировала «Дядюшкин сон», Фаина Георгиевна, видимо, на правах родственницы делала всё время замечания Ирине Сергеевне: то Михайлов не так играет, то одно не так, то другое, то тут она не согласна, то там. Ирину жалели, говорили, что Фаина пьёт её кровь. Отголоски этих разговоров доходили и до меня.
И Ирина Сергеевна всё терпела, курила и держалась из последних сил. Однажды Фаина ей сказала: «Ирочка, я вижу, как тебе со мной тяжело, я больше не буду тебе ничего говорить. Выпускай спектакль как можешь. А вообще слово „не согласна” я больше не скажу». Репетиции подходили к концу.
Ирина Сергеевна ставила финал. Она придумала сделать такой «язык» из чёрного материала, такую узкую кулису, которая висела в середине сцены. Все персонажи выбегали из одной кулисы, пробегали через сцену по этому «языку» и убегали. Фаина сидела в зале в третьем или четвёртом ряду, а Ирина Сергеевна, как обычно, в середине, в проходе, в седьмом или восьмом ряду за режиссёрским столиком с лампой. Все пробегали и убегали, пробегали и убегали. А конец «языка» лежал немножко на полу. Ирина Сергеевна просила, чтобы пробегали по этому языку.
И Фаина тоже должна была пробегать, но она сидела и смотрела, как все это делают. Последняя перед Фаиной бежала Варвара Сошальская. Варвара побежала и остановилась, Ирина Сергеевна ей сказала: «Ну, Варвара, сделай какую-нибудь фигуру, как будто ты прислушиваешься…» Пока Варвара делала одну фигуру, другую, мальчик, который сидел на колосниках и в определённый момент должен был поднимать этот «язык», ждал.
Вдруг произошло непредвиденное: у Варвары каблук зацепился за ткань «языка». Материал был гнилой и прорвался. Варвара вроде как должна бежать, но не может двинуться с места. Второй режиссёр, который сидит на пульте, не заметил, что она застряла в этом «языке», дал мальчику команду поднимать.
Тут надо сказать, что все мы были в кринолинах. Злополучный «язык» пошёл вверх, нога Сошальской застряла в дырке, юбка задралась, Варвара повисла, как кукла, и этот «язык» стали поднимать высоко над сценой. Мы все, которые сидели и стояли на сцене, стали орать. Второй режиссёр не мог понять, потому что не видел, что происходит.
Тут надо сказать, что все мы были в кринолинах. Злополучный «язык» пошёл вверх, нога Сошальской застряла в дырке, юбка задралась, Варвара повисла, как кукла, и этот «язык» стали поднимать высоко над сценой. Мы все, которые сидели и стояли на сцене, стали орать. Второй режиссёр не мог понять, потому что не видел, что происходит.
Варвара болталась с открытыми голыми ногами, а колосник всё поднимался. Пока второй режиссёр на пульте сообразил, пока мальчик нашёл нужную кнопку, колосник взлетел совсем высоко, почти на высоту четырёхэтажного дома. Вся сцена орала, все ждали, что Варвара сейчас грохнется вниз. Это было непередаваемо. Наконец к всеобщему облегчению колосник постепенно начал спускаться. Когда он достиг сцены, Сошальская тут же упала в обморок на наши руки.
Это даже не я, но это я. «Дядюшкин сон» – Зина
Варвару освободили, вытащили каблук из «языка» и потащили её, бесчувственную, за кулисы. Фаина повернулась к Ирине Сергеевне и сказала: «Ирочка, я на эту мизансцену не согласна».
Фаина Георгиевна впервые после данного Ирине Сергеевне обещания помалкивать и не произносить своего знаменитого «я не согласна» не смогла себя сдержать. Потом, конечно, все хохотали. Это слышал Гена Бортников.
А Ирина, конечно, сидела бледная, потому что она понимала, что Варвара чудом спаслась. Варвара была умница, она не подняла никакого скандала. Ну, мальчик-техник ошибся, второй режиссёр ошибся. А она держалась на руках…
Вспоминаю последние дни Варвары Сошальской. Она уже не играла в театре. Я как-то привезла арбуз из Крыма и собралась к ней. Она была одета в одно из своих лучших платьев, на шее – бусы. Меня это потрясло. Я вскричала: «Варвара, миленькая, это вы ради меня так оделись?» – «Как же, конечно, я же тебя ждала в гости». По-моему, выпили по стопочке, разрезали арбуз.
Если бы всё вернуть назад! Сейчас бы я предложила деньги, а тогда постеснялась. Я этого не смогла сделать. Боялась обидеть великую актрису. И конечно, мне не дано было знать, что это была наша последняя встреча.
Варвара никогда не делала замечаний своему сыну Володе, в отличие от меня, не скупившейся поучать дочь. Однажды я пожаловалась на Ксюшу, а Варвара мне сказала в ответ: «Это ты так её воспитала». Я обиделась, конечно, но сейчас я всё больше вспоминаю её слова и думаю, что, возможно, она не так уж ошибалась.
Володя Сошальский был не самый лучший сын. И потом мне уже рассказывали, что, будучи в больнице, Варвара на него кричала. Такой несдержанной, кричащей я не могу её себе представить. Все обиды, вся неудовлетворённость, возмущение детьми у неё прорвалось как нарыв.
Варвара дружила со всеми жёнами, любовницами Володи. Она была потрясающая мать. Красавец Володя имел успех у женщин, он поражал искрящимся остроумием. И мать смотрела на любимого сына с восхищением – что бы он ни делал, ей всё нравилось. В то же время он был необязательный, наверное, Варваре не хватало его внимания.
Любовь Орлова. Мы мало с ней общались. Она держалась особняком в театре, она была звезда. Мы все на неё смотрели как на человека с другой планеты. Хотя сколько я помню, она ходила в одной юбке и одной кофте. Серенькая юбочка из букле, коричневый свитер и кулон с Нефертити. А когда она выходила на какие-то важные мероприятия, то, конечно, наряжалась.
На юбилее театра Любовь Орлова блистала. Это, конечно, была вылитая Мальвина, что-то невероятное. Уникальный костюм, роскошные туфли, грим, парик – вот живая Мальвина, и всё… Возраст и Орлова – вещи параллельные. Она была изумительна, сидела ровно, как струна.
В спектакле «Жизнь Сент-Экзюпери» Бероев играл Сент-Экзюпери, а я – мадам Н. Мне наши гримёры сделали парик. Любовь Петровна шла через сцену – мы играли утренний спектакль – и вдруг мельком увидела этот парик! Она прибежала в гримёрную и сказала: «Покажите тот парик, который у Талызиной…» Парик был фантастический! Это, конечно, комплимент нашим гримёрам. Орлова быстро примерила этот парик, посмотрелась в зеркало: идёт ей или нет? Не знаю, сделала ли она заказ, но париков у неё было много.
Однажды у меня с ней произошёл такой эпизод. Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф после «Дядюшкиного сна» дала мне роль в «Последней жертве» Островского. Я играла Юлию Павловну Тугину. Получить главную роль в Театре имени Моссовета, да ещё в пьесе Островского – это было счастье. Фрол Федулыч – Марков, Дульчин – Бортников, Глафира – Раневская! Я оказалась в таком цветнике.
И вдруг у меня дома раздаётся телефонный звонок: «Это говорит Любовь Петровна (она очень хорошо ко мне относилась). Валя, ко мне тут пришла старушка и принесла потрясающие кружева, чуть ли не восемнадцатого века. Срочно идите в дирекцию и скажите, чтобы вам купили эти кружева на платье. Идите и скажите!» Это она, легендарная актриса, могла пойти в дирекцию и потребовать, но не я, молодая артистка. Я попыталась дать задний ход: «Вы знаете, ещё нет художника по костюмам, нет даже эскиза…» Она сказала: «Это меня не интересует, и это никому не интересно. Идите и настаивайте, чтобы вам купили эти кружева».
«Последняя жертва». Наташа Ткачёва и я – Тугина Юлия Павловна
Я пошла к Вале Школьникову, нашему замдиректора. Он любил артистов, смотрел все спектакли и ценил лучшие традиции театра…
После недавней программы на НТВ с моим участием мне позвонила жена Вали Мира: «Валя, всё очень хорошо, здорово. Я смотрела на одном дыхании!» Я пригласила её на спектакль «Свадьба Кречинского». «Нет, Валя, я сейчас не выхожу…» – «Ну сейчас не выходите, а скоро начнётся весна…» – «Ой, я так постарела, поседела…» – «Это не имеет никакого значения…» Мира слыла красавицей…
А Валя Школьников был прирождённым театральным директором. Он помогал всем, никогда никому не отказывал. И я к нему пришла и тоном просителя заговорила: «Валя, надо купить кружева! Там старушка пришла к Любови Петровне. Понимаешь, она говорит, чтобы я настаивала…» – «Иди, иди, всё сделаем, всё купим. Успокойся, только репетируй, играй…» И купили эти кружева. Сейчас одно платье с этими кружевами – оно как-то сохранилось – я отдала историку моды Александру Васильеву. Потому что это платье было сшито по эскизам его отца. Костюмы у меня были потрясающие.
Когда я была совсем молодой артисткой, у нас в театре существовала прекрасная традиция. Завадский каждую неделю собирал труппу: читал Пушкина или рассказывал про Станиславского. Я обожала эти беседы, которые всех нас поднимали. Когда Завадский ушёл, мы поняли, как мы осиротели. Эти беседы кончились…
Такие вещи понимаешь только потом.
И тогда кто-то сказал: «Вы, молодёжь, сходите к Любови Петровне Орловой и узнайте, как она такую форму держит». И я с ней договорилась. Это было в Риге. Она мне показала все физические упражнения, которые делала каждый день. А потом сказала фразу, которая меня убила: «Ну, я же ведь артистка оперетты, нам это надо. А вам, драматическим актёрам, может быть, этого и не надо». Я на неё с удивлением посмотрела: что ты говоришь, нам тоже это надо.
Валентина Серова пришла в театр с Серафимой Бирман, когда я уже там работала. Они через многое в жизни прошли. Бирман была потише. А Серову сразу возмутило, что Марецкая – хозяйка театра.
Помню, на какое-то общее собрание театра Серова пришла в белом воротничке. Она предпочитала строгий стиль и любила белые воротнички. У неё были светлые волосы, голубые глаза, она выглядела худенькой до воздушности. Валентина храбро выступила против диктатуры в театре.
Когда собрание закончилось, Серова с пылающими щеками подсела к Бирман, а я что-то замешкалась и случайно подслушала их разговор. Валентина спросила Серафиму: «Ну почему вы не высказались, почему вы ничего не сказали?» А Бирман сидела молча. Она понимала, что с диктатурой ничего не поделаешь, если она есть, то она будет до конца. Так и было.
Конечно, Юрий Александрович в какой-то степени был диктатором. При всей своей мягкости, интеллигентности, таланте он таки держал руку на пульсе театра. И умудрённая опытом Бирман сидела с поникшей головой, опущенными плечами. Они хотели какую-то пьесу взять, а им этого не дали… «Ну почему, почему вы не сказали?» – с какой-то мукой вопрошала Серова. Я подумала: боже, какие страсти кипят…
Валентина Васильевна Серова была невероятно красивая, летящая, поразительного темперамента актриса. Но к сожалению, она уже пила. Вот сегодня она летящая, темпераментная, улыбчивая, а завтра спектакль заменяют, потому что она не пришла. Она могла сорвать спектакль. К сожалению, так случалось не раз.
Она была уже без Симонова и не могла совладать с собой. Я помню, с ней говорила дирекция, она давала слово, ходила, просила. И всё-таки встал вопрос, на моей памяти, года через два-три. Ей объявили: «Мы вас не можем держать в театре, потому что вы в любой момент способны подвести». Это было трагично. Но я никогда её не видела в нетрезвом состоянии. Она не позволяла себе являться в театр в таком виде.