Вечера Вера Михайловна проводила в разговорах с Антониной Ивановной, и разговоры эти, мягкий, ровный, задушевный голос хозяйки отвлекали ее от дурных дум, успокаивали и держали в должном тонусе. Она была благодарна Антонине Ивановне за то, что та попрежнему никогда не заговаривала о Сереже, о его болезни. Она, несомненно, была в курсе дел, но из чувства такта умалчивала об этом. Говорила о своей жизни, вспоминала молодость, а больше всего говорила о Сонечке. Теперь, после рассказов Антонины Ивановны, совсем иным человеком предстала в глазах Веры Михайловны ее постоянная оппонентка. Она поняла причины ее наддома, кажется, разгадала секрет ее поведения, все ати ее теории "самосохранения", все эти так называемые принципиальные споры.
"Обязательно расскажу об этом в школе,-давала себе слово Вера Михайловна.-Обязательно..." Спокойная домашняя обстановка, добрые отношения, сердеч"
ные беседы - все это помогло Вере Михайловне стойко неренести эту неделю, неделю тягчайшего ожидания.
И вот в воскресенье, в хмурый, тягучий день, она воняла, что вса рухнуло, даже последней соломинки у нее теперь нет. Еще никто ничего не сказал, еще не услышала она заключений специалистов, не поговорила ни с одним врачом, не побывала у профессора, а уже узнала, уловила горькую правду: "Все. Конец. Прогноз самый страшный..."
И дала почувствовать это все та же милая и славная Антонина Ивановна.
Она, как обычно, после возвращения Веры Михайловны из клиники завела с ней неторопливую^беседу, все так же ударилась в воспоминания, все/так же не упомянула ни о Сереже, ни о его брдезни, но по ее изменившемуся тону, по ее чуть напряженному, вздрагивающему голосу, по ее более, нем всегда, сочувствую' щему взгляду Вера Михайловна поняла: дела плохи.
Все эти еле уловимые изменения - недобрые признаки, ато эхо вечернего разговора АНТОНИНЫ Ивановны с Эдуардом Александровичем. Она видела, как дружно, без секретов друг от друга живут мать и сын в этом доме, анала, что Эдуард Александрович рассказывает матери все служебные новости, и по настроению, по незаметным деталям могла почувствовать хорошее и плохое.
Антонина Ивановна была Для .нее как бы передатчиком чувств и настроений Эдуцрда Александровича, его дел и его работы. Если волновался сын, волновалась и мать, и она, как ни старалась, не могла скрыть этого от внимательных глаз, от-яастороженно-чуткого сердца Веры Михайловны. Вера Михайловна не выдавала своего понимания, не показывала, что она видит: Антонина Ивановна чем-то взволнована, пытается успокоить ее, Веру Михайловну, в то время как сама неспокойна. Этот голос, этот взгляд, эта робкая полуулыбка, появившаяся впервые на губах Антонины Ивановны, - все говорило о большом, едва сдерживаемом волнении. И волнение это касалось ее. Веры Михайловны, вернее, Сереженьки, его здоровья.
И когда вечером в тот же воскресный день Эдуард Александрович как бы между прочим сообщил Вере Михайловне: "Да, завтра Борис Сергеевич просил вас подъехать. к нему", - она не удивилась этому сообщению.
Она была внутренне подготовлена к нему. Она опять вся занемела.
В этом состоянии душевного занемения она и предстала на следующий день перед профессором.
Его заключение не было менее жестким, оно было менее неожиданным. Вера Михайловна знала, откуда ждать удара, и выдержала его.
Профессор,, усадив ее напротив себя, некоторое время смотрел на нее внимательно. Глаза его старались ободрить ее, но в глубине их Вера Михайловна разглядела то же сочувствие, что уловила вчера в глазах Антонины Ивановны.
- Так что же? - спросила она не оттого, что не выдержала паузы, а оттого, что, уже предполагая результат, хотела помочь профессору,
- К сожалению, ваши йлова о тетраде Фалло подтвердились. Не знаю, от кого вы их слышали ранее, но вот сейчас их говорю я. - Он наклонился над столом, заваленным книгами, точно желая приблизиться к ней для большей доверительности. - Таких мальчиков и девочек мы называем "синими". "Синенькими", - поправился он, вероятно желая смягчить удар.
- Почему? - машинально спросила Вера Михайловна, хотя для нее теперь не имело никакого значения, как называют безнадежных мальчиков, таких, как ее Сережа.
- Да потому, - охотно принялся объяснять профессор,-потому, что они синеют, с годами наступает ей"
нюшность от недостаточности кровообращения. Синеют губы, пальцы, а потом и все тело. Живут они до четырнадцати-пятнадцати лет и меньше, причем последние два-три года уже не могут вставать.,. - Он осекся, заметив, как она побледнела, проворно встал, налил воды в стакан.
- Чем я могу помочь? - нашла в себе силы произнести Вера Михайловна.
- Ничем.
- Нет, вы скажите, чем я могу помочь ему? - повторила она.
Профессор сел рядом, положил свою мясистую руку ей на плечо.
- Ничем. Ни вы, ни я.-Он нахмурился. Видимо, беспомощность была противна его натуре.- Ничем, - повысил он голос, - Убивать людей человечество научилось, а спасать таких вот "синеньких" - нет.
Он посмотрел на нее виновато, как будто извиняясь за вырвавшуюся фразу, встал, прошел к/столу.
- Завтра мы его выпишем. Документы и анализы получите в канцелярии.
Вера Михайловна хотела спросить, для чего ей теперь документы, но не спросил^ Поклонилась профессору и вышла из кабинета.
Глава пятая
Вера Михайловна благополучно добралась до станции Малютка. Никита довез ее и сына до Выселок. На своих ногах она вошла в дом. Молча прошла в комнату.
Молча разобрала постель. Молча улеглась на спину и будто закаменела. Ни с кем не говорила. Ничего не ела.
Только пила теплое молоко из бабушкиных рук. Она все понимала, все чувствовала, но не желала отзываться, вступать в разговоры, рассказывать о поездке и о ее результатах. Ей было ни до кого и ни до чего. Странная, незнакомая апатия и слабость завладели ею.
Она слышала, как приходили соседи и учителя. Слышала их шепот, слова Марьи Денисовны:
- Остолбенение нашло. Доктора, видать, напугали.
Чо с нонешних-то спросишь.
Вера Михайловна хотела возразить, заступиться за докторов, но тут же раздумала, потому что заступиться за докторов означало рассказывать о результатах поездки, о Сереже, о его неизлечимой болезни, о его страшной судьбе. Об этом она старалась не вспоминать, не думать.. Хотя ей сейчас было все безразлично, все равно она старалась не вспоминать.
Из Медвежьего приезжал доктор Владимир Васильевич, тот носатенький в очках, приезжала Дарья Гавриловна. Но и они ничего не добились, бера Михайловна продолжала молчать и лежать, отвернувшись к стене.
Появлялся директор. Учителя. Председательша.
А однажды Вера Михайловна открыла глаза и увидела перед собой Софью Романовну.
- Вам привет,-сказала она и не узнала своего голоса.
- Спасибо. Ну как они там? Как Антонина Ивановна?-заговорила Софья Романовна.
Но Вера Михайловна не ответила, снова прикрыла глаза,
Неизвестно, сколько бы она еще находилась в таком отрешенном состоянии, если бы не Сережа. Как-то она лежала в полузабытьи и вдруг почувствовала его ручонки на своей щеке.
- Мам,-произнес он, заметив, что у нее задрожали ресницы. - А что говорят, будто ты из-за меня захворала? Ведь я ж хорошо себя вел.
- Хорошо, сынок.
Вера Михайловна ощутила вдруг теплоту внутри.
Она появилась где-то в глубине и стала расплываться по всему телу, как чернила по промокашке.
- Хорошо, Сереженька,-повторила Вера Михайловна, чувствуя, как отогревается, словно после мороза у раскрытой печи.
- Мам, - прошептал Сережа. - Вставай, а то я тоже заболею.
Она увидела его большие взрослые глаза, полные боли и неподдельного сочувствия, подумала: "Он еще наболеется. Зачем же еще теперь..." И встала. И принялась ходить по дому. А назавтра, по ее настоянию, Никита отвез ее в школу. И она провела урок. Потянулась привычная жизнь. Работа. Дом. Хозяйство. В доме теперь было особенно тихо. Ни смеха, ни громких разговоров. И темнее. Вера Михайловна задергивала занавески, а в комнате повесила тяжелые шторы. Теперь она совершенно не могла выносить Сережиного взгляда. Все ей казалось, что он смотрит на нее с укором и ждет помощи, будто все разумеет и спрашивает: "Что же вы, ждете, когда я умру? Почему же вы не действуете?"
И еще она не. могла смотреть, как он замирает, вслушиваясь в свою болезнь.
Не то чтобы у Веры Михайловны не хватало сил для борьбы за сына, не то чтобы она была по натуре хлипкой и малодушной,-дело было в другом. Она поняла, что соломинки больше не существует, ухватиться не за что, надежды нет. Особенно ее поразили слова профессора: "Убивать людей человечество научилось, а спасать таких вот "синеньких" - нет". Они вырвались, как крик души. Они оглушили Веру Михайловну, пронзили ее сердце насквозь. Они завели ее в тупик. Можно было бы, конечно, поехать в другой город, в другую клинику, но зачем? Чтобы снова услышать... Нет, быть может, этих слов там не скажут, но помочь не помогут. А ре"
бенка измотаешь. Ему и так жить осталось...
Она смотрела на сына и не могла поверить, что жить ему осталось каких-нибудь восемь-десять лет. Она видела, что губенки у него синеватые, что пальчики холодные. Видела и никому не говорила об этом. Как только она вышла из состояния занбмения, она сказала себе:
"Пусть я, а не они. Не надо им об этом. Не надо".
Сегодня она проснулась от белизны в комнате. Думая, что кто-нибудь приоткрыл шторы, она подскочила к окну и увидела снег. Он лежал на всей земле, белый и чистый. Он как бы подчеркивал разницу между ее настроением и самой жизнью, как бы говорил: еще не все потеряно, жизнь продолжается. Она вдруг вспомнила слова Никиты, обидевшие ее когда-то: "Может, и второй появится?" И встряхнула головой, отгоняя эти нелепые сейчас мысли.
Из школы Вера Михайловна возвратилась поздно, после педсовета, и увидела встревоженное лицо Марьи Денисовны.
- Сергунька занемог. Горит весь. Должно, снегу поел.
Вера Михайловна бросилась к кроватке:
- Сереженька, что же ты, сынок?
- А я попробовал только. Володька ел, и мне охота стало.
Всю ночь Вера Михайловна носила его на руках, прижимая горячее тельце к груди. Под утро ей стало казаться, что он уже не дышит, что он уже неживой, что он уже холодеть начал. Она гнала эти мысли от себя, но мысли снова и снова возвращались и мучали ее.
- Никита, - прошептала она в изнеможении, подавая сынишку мужу.
Он взял Сережу на руки и ушел на кухню, а Вера Михайловна бросилась на кровать, закусила подушку и зарыдала.
Сережа поправился, но с той ночи Вера Михайловна стала плакать, закусывая подушку.
- Ничо, ничо, - услышала она как-то успокоительный шепот Марьи Денисовны, долетающий с кухни. Она успокаивала Никиту.-Слезы к лучшему, к лучшему.
Не дай бог, опять остолбенеет.
Никита молча терпел ее слезы, не спал, когда не спала она, гладил ее по спине своей шершавой ладонью, утешал. Но однажды не выдержал:
- Нет, к едрене фене! Не может быть такого положения. В космос, понимаешь, летаем... На Луну замахиваемся.
Утром он рано исчез и два дня не показывался дома.
- Никуда не денется, - успокаивала Марья Денисовна. - По делу, сказывал.
Заявился Никита на третьи сутки, объяснил:
- В городе был. Адреса достал. Больниц разных.
Писать буду.
Еще раньше Никиты та же мысль - "не может быть такого положения" пришла и другим людям. Сговорившись между собой, старик Волобуев и Марья Денисовна пошли в Медвежье, к председательше. Соню дома оставили, дождались, пока Вера Михайловна на работу отправилась, и потопали. По первому снежку, по первому морозцу идти было легко. А дорога известная с малых лет, с той поры, как себя помнят.
Старик Волобуев поскрипывал суковатой палкой и высоко вскидывал ноги в подшитых кожей пимах, словно шел по целине, а не по наезженной дороге. А Марья Денисовна чуть приотставала, глядела на его сутулую, все еще широкую спину, на морщинистую шею, покрытую седыми волосками, на крутой затылок, прикрытый старенькой солдатской ушанкой, и вспоминала давние молодые годы. Лихой парень был этот Ванька Волобуев, на коне через костер прыгал. За ней ухлестывал. Даже сватов подсылал. Да отец отказал: у него на примете Никита Прозоров был. Вышла она не любимши, а потом слюбились.
- Стало быть, памятую, - будто прочитав ее мысли, произнес старик Волобуев. - Ты-то помнишь ли?
- Про чо? Про купальню?
- Значит, помнишь, - старик Волобуев покачал головой и замолчал надолго.
Марья Денисовна помнила. Вот в этом озере, мимо которого они сейчас проходят, они, девки, по дороге с поля по вечерам купались. Место одно было, купальней звалось. Вот поблизости от него они однажды этого Ваньку Волобуева и обнаружили. Сам себя выдал: на него чих нашел. Ну, конечно, крапивой, а потом в воду.
Поди, годов пятьдесят с гаком прошло.
- Стало быть, вот оно как, - наконец произнес старик Волобуев. - Какой знаменатель получается.
- Так ведь корень гибнет, - не сразу ответила Марья Денисовна.
Старик Волобуев покрякал, но ничего не сказал, лишь у самого Медвежьего, у первого дома, заметил:
- Должны помочь. Стало быть, где-то оно должно...
Не могет быть, чтоб не было.
- Чо Настасья Захаровна скажет.
Председательша шумела-гремела в своем кабинете, но, как только молоденькая счетоводка доложила о приходе стариков, голос председательши оборвался. Она сама появилась в дверях, обняла Марью Денисовну, как старую подругу, поздоровалась за руку со стариком Волобуевым.
Марья Денисовна неожиданно для себя расплакалась.
- Уж не взыщи,-застеснялась она своих слез и отвернулась к окошку.-С камнем на сердце ходила.
Вот, прорвало.
- Ничего, ничего, - успокоила Председательша. - Проходите. Садитесь. С чем пожаловали?
- Да ведь беда у нас, Настасья Захаровна. Корень рушится... - начала было Марья Денисовна, но снова почувствовала комок в горле и замолкла.
Тогда выступил представитель сильного пола:
- Стало быть, такое явление. Оно, значит, касается Сергуньки, правнука Марьи...
Общими усилиями они растолковали, в чем дело, что их заставило притопать в Медвежье.
Председательша выслушала, сочувственно покачала головой.
- Я тут порасспрошаю, - пообещала она. - И денька через два заеду,
- Не, не, Настасья Захаровна,-перебила Марья Денисовна.-Мы лучше сами.
Через два дня они снова пришли в Медвежье. Старик Волобуев покрякал с морозу, смахнул с бороды иней, Марья Денисовна развязала шали, отдышалась.
Тем временем счетоводка доложила, и Председательша опять встретила их в дверях, пропустила через порог, приветливо поздоровалась. Потом она усадила их, помолчала, вздохнула совестливо, будто в чем-то провинилась перед ними.
- Покуда без движения,-объявила она, но тут же пообещала:-Еще буду говорить в районе, в городе.
Старик Волобуев понятливо покивал головой:
- Стало быть, наверх надо.
- Так оно и есть, - подтвердила Председательша. - Говорят, такая болезнь.
- Так чо же это? - растерянно произнесла Марья Денисовна. - Выходит, роду нашему конец?
- Да ну, Денисовна, - отмахнулась Председательша. - Еще решение не окончательное. Это ж болезнь.
Вон как земля у тебя не рожала на Сухом поле, помнишь?
- Да, помню,-вздохнула Марья Денисовна.
- Так то, стало быть, земля, - встрял в разговор старик Волобуев.-А тут это... человек. Второго, значит, не купишь.
- Да, вот так пока что, - произнесла Председательша. По натуре она была прямой и решительной, не привыкла недоговаривать, оставлять вопросы открытыми, недоделывать важные дела. И теперь чувствовала себя не по себе и не знала, как выйти из этого положения.
Марья Денисовна уловила ее настроение.
- Так мы пойдем. А ежели чо...
- Да уж конечно, Марья Денисовна. Сама приеду.
- Не, не-е...
- Забыла, забыла. Конспирация.
Старик Волобуев захихикал, но тотчас оборвал смешок, смекнув, что обстановка совсем не веселая.
Они попрощались с председательшей и пошли в обратный путь.
Был воскресный день, но Никита поднялся рано.
- Ты куда?-сквозь сон спросила Вера Михайловна.
- На почту.
Она открыла глаза. Он улыбнулся ей виноватой улыбкой, наклонился, поцеловал. Она заметила в волосах его седину и не удивилась, а пожалела, тоже поцеловала его в жесткую щеку.
- Я договорился,-объяснил он.-А то когда там до нас дойдет... Поди, через день-два.
Никита ушел, а Вера Михайловна уже не могла уснуть.
В своей кроватке посапывал Сережа. На кухне постукивала ухватами Марья Денисовна. Она с кем-то негромко переговаривалась, должно быть с Соней. Жизнь в доме шла обычно, вроде бы мирно, вроде бы спокойно, И если бы не одно обстоятельство, если бы не одна беда, о которой теперь знали все, а больше всех она, Вера Михайловна, то все было бы совсем хорошо. А так...
Медицина бессильна помочь -ее ребенку. Вот он спит - рукой подать дышит и живет, но это только видимость, это временно, это ненадолго. В этом-то и ужас положения, что ей, матери, уже известен его трагический конец и она ничем, абсолютно ничем не может, не в силах по"
мочь ему. Он жив, а между тем не жилец. Об этом определенно и точно знает она одна, и никому нельзя говорить об этом. А одной нести этот груз - не день, не два, а годы - трудно. Ой как трудно!
"Но надо. Так надо",-внушала себе Вера Михайловна.
Ее размышления прервал разговор на кухне. Заявилась бабка Анисья. Она сразу узнала ее голос.
- А чо делать? Чо делать? - говорила ей Марья Денисовна. - Порча с рождения. От войны, говорят...
Я уж и молилась, и в церкву ходила...
Веру Михайловну не удивил случайно услышанный разговор. Она знала, что не только Никита, все остальные родственники, особенно Марья Денисовна, хотят помочь горю. Да не знают, как это сделать.