- Это очень дорого, - смеется Димитриус. - Надо быть миллионером!
- Ерунда! Не на те казак пьет, что есть, а на те, что будут. Катя, переведи, пожалуйста. Примем Хартию Каралисов ко всем землянам... Воззвание за мир и дружбу между народами, учредим орден - в смысле медаль. Изберем главного Каралиса...
Димитриус с улыбкой кивает, одобряя мой треп, и поднимает указательный палец:
- О, это очень, очень, очень дорого! У меня нет таких денег. Я простой электрик... Бригадир электриков... В Греции я был учителем физики в университете...
- А отец? - я имел в виду его профессию.
- О-о, у него тоже нет денег, - уверил Димитриус - Он пенсионер. Заведовал кафедрой истории... Хунта отправила его в отставку. Деньги есть у остальных членов семьи - промышленников и банкиров, но я презираю большие деньги...
- Можно сказать, что ваша семья - миллионеры? - уточняет Катька.
- О, да, они очень богатые. Но я никогда не пойду просить у них.
- Зачем просить, - продолжаю трепаться я. - Сами предложат, когда увидят размах нашей идеи: Каралисы всех стран, соединяйтесь!
Димитриус улыбается и уходит от темы - говорит, что физика лучше истории с точки зрения поиска работы. Физика при всех властях - физика. Тем более - электричество. Электрический ток одинаково бьет и полковников, и простых шведов. Рискованная профессия.
- Катя, скажи Димитриусу, что я - электрик четвертого разряда. Я знаю, что с электричеством надо на вы.
Димитриус радостно протягивает мне руку: коллега!
- Еще я работал на подводных лодках - радиомонтажником, - хвастаюсь я. - И однажды упал в студеные воды Баренцева моря. Зимой. В полушубке и унтах. Мы стояли у причала на окраине Мурманска - в Росте. Температура воды плюс пять градусов. - Это я рассказываю на своем английском. Катька лишь изредка помогает. Она не знает, что такое унты и как перевести это слово на шведский.
- Тяжелые кожаные сапоги на собачьем или оленьем меху... Лучшая обувь для утопленника после водолазных ботинок.
Димитриус понимающе кивает. Трагедия! Мог пойти ко дну! А Мурманск это где?
- Рядом с Северным полюсом! - небрежно уточняю я, чтобы не запутывать грека в географии.
... Лодки были дизельная, четырехконтейнерная, с крылатыми ракетами горьковского завода Красное Сормово, 1962 года постройки. Мы модернизировали систему наведения ракет - меняли прибор Тройку, а большевики модернизировали гидравлику наводящей антены. Эта антена прячется в носовой части рубки. Когда лодка готовится к стрельбам, нос рубки разворачивается на сто восемьдесят градусов, и в нем обнаруживается вогнутое зеркало антены - из нержавеющих трубок. Эта антена и наводит ракету на цель. Большевик Косорыгин (он смеялся, что его фамилия почти что Косыгин, только две буквы лишние) стоял на палубе в наушниках и по проводной связи с командным пунктом отслеживал углы поворота зеркала. Антена эта, как вогнутая ладошка, крутилась и наклонялась в разные стороны: то в небо глянет, то резко в горизонт нацелится, влево-вправо метнется. Быстрая штука. Мне было интересно, и я торчал на палубе, покуривая - первый месяц только курить начал, почувствовал себя взрослым.
Боря Косорыгин зашел за рубку, и антена замерла. Все, думаю, испытания закончились. Выждал минуту - пошел вдоль мористого борта, там, где леерных ограждений нет.
Тут меня цепнуло чем-то острым за край тулупа, я взмахнул руками и молча съехал по борту лодки в дымящую воду Кольского залива. Испугаться не успел. Обожгло кипятком.
Просторный тулуп раскрылся парашютом и не дал уйти глубоко. Но соленой воды я хлебнул. Унты на собачьем меху наполнялись водой и гирями тянули вниз. Вода из кипятка мгновенно стала ледяной. Борт лодки скользкий и покатый - покрыт специальной резиной для поглащения радиоволн - не зацепишься. Клюзы - ниже уровня воды, я их нащупал, но они мне не помогут.
Я заорал. Лодка - вторая от причала. Мне девятнадцать лет. На берегу в дощатой будке мерзнет сверстник-матрос с автоматом. На рейде залива, метрах в ста - плавбаза Лиепсе - в огоньках сквозь изморозь и водяной пар. Оттуда по внешней трансляции лупит музыка - Муслим Магамаев поет про лето, которое бродит по переулкам, и солнце, которое льется прямо с крыш. Кричи - не докричишься.
И вдруг музыку вырубили. Кто-то на небесах позаботился, чтобы меня услышали. Спасло и мое обещание угостить раздолбая Борю сигаретами из новой пачки болгарского Слънце. Боря пошел меня искать, и услышал в тишине над рейдом мой булькающий крик.
Мат-перемат, топот, беготня. Каната не нашлось, мне бросили металлический трос толщиной в палец. В руках не удержать - скользит, колет ладони, я пытаюсь засунуть его подмышку - они тянут. Пару раз ушел с головой под воду, но трос не выпускаю. Мотнул разок вокруг локтя - тяните!, хриплю. А им не вытянуть - палуба скользкая, я намок, тяжелый. Моряков нет одни ремонтники. Большевики с завода Большевик, наши с Равенства. Тянут меня, как дохлого кита по слипу, слышу - сзади вода журчит - с меня стекает. И холод к сердцу поступает - не образно говоря, а впрямую.
Меня втянули, оторвав воротник казенного тулупа. И тут свалился за борт Боря Косорыгин. Сто килограммов живого веса фыркало и материлось за бортом лодки. Меня это уже не касалось: подоспела команда, заблестели ножи, вспарывающие мокрую кожу унтов, запрыгали по палубе пуговицы, и я, неприлично журча струями, спустился через главный люк в лодку. Сняли панцирь каменеющей одежды, растерли спиртом, дали водки. Койка. Одеяло. Заснул.
Вечером обе бригады собрались в нашем общежитии и стали проводить разбор полетов. Точнее, одного - моего. Полет многопудового Бори над волнами Кольского залива до обидного мало кого волновал.
Я лежу в постели в соседней комнате и прислушиваюсь к разговору. Звякают ложечки в стаканах, вкусно пахнет свежим чаем. Меня не спрашивают я еще и не голосовал на выборах в Верховный Совет, только в марте буду.
- Ладно, - говорит наш бригадир Слава Силин (я его недавно встретил в Зеленогорске, он преподает в Военмехе). - Ладно, - говорит Слава. Допустим, с флотом я договорюсь, сниму напряжение. Хотя это непросто. Но за угрозу жизни нашему единственному радиомонтажнику, молодому сотруднику, студенту-заочнику - два ящика водки? Это просто смешно. Парень мог утонуть. Нас бы всех по судам затаскали... Я понимаю еще - три ящика... Два ящика водки и один шампанского! Тогда можно о чем-то говорить, можно предположить, что вы всерьез раскаиваетесь...
Боря Косорыгин (ему багром спину отбили, пока вытаскивали):
- К-хе-, к-хе... Етитская сила, даже говорить не могу... А чего ваш студент-заочник по палубе болтался? Сидел бы в мастерской и сочинял свои долбаные интегралы... Нет, поперся... Он вообще, не имел права выходить на палубу, когда проводятся испытания...
Силин (помогавший мне делать контрольные работы по высшей математике):
- Боря, во-первых, интегралы не сочиняют, а берут... Во-вторых, прочитай, что написано в Правилах проведения приемо-сдаточных испытаний кто должен обеспечивать технику безопасности? Три ящика - это чисто символическая плата за ваше разгильдяйство.
Косорыгин (закашливаясь и отхлебывая чай):
- Вот, етитская сила - меня чуть не утопили, и я же виноват... Может, спиртом возьмете? Я его с ванилинчиком и чаем сварю, как в тот раз - коньяк будет, за уши не оттащишь...
Голоса большевиков:
- Разумно! Шоколаду принесем. Такой кайф будет!
Силин (непреклонно):
- Пейте этот коньяк сами. Мы чуть человека не потеряли, а вы - спирт с ванилином предлагаете. Стыдно так рассуждать! Спирта и у нас залейся. Нет, только северное сияние!
Косорыгин (мрачно):
Ладно - три, так три... Но с получки.
Чей-то голос из наших:
- И соответственно закуска...
Большевики (хором):
- Ну, уж на хрен закуску! Если с закуской - то кайфуем вместе! Печень тресковую мы найдем, а картошка - ваша!
Силин:
- С вашей бригады тресковую печень плюс ящечную селедку. Лучок. Яйца. А бефстроганов с мучным соусом мы сами приготовим. Но мясо вы достаете.
Я кутался в одеяло и думал, что также дружно они могли бы готовиться к моим поминкам.
Косорыгин (решительно):
- Ладно, по рукам! Только вы попросите Димку, чтобы он нам срубленный шаэр к кабелю припаял. У нас радиомонтажника нет. А в среду военпреды приезжают. Сами понимаете...
Парторг нашей бригады Лукошкин:
- За шаэр надо договариваться отдельно... Это за скобками основных переговоров. Как бригада решит.
Голоса членов бригады:
- Работать в шахте придется - на морозе...
- Каждая жила - пять квадратов сечения, не меньше...
- Паяльник мощный нужен...
- И техника безопасности.
- Ему надо будет грелки спустить.
Хвостом к одному чп прицепилось другое: кабель, который они поленились закрепить на штатное место во время испытаний, как топором перерубило. Но удачно - у самого штепсельного разъема, шаэра. Они прикинули, что кабель поставлен с запасом, и менять его не придется - надо только штепсельный разъем на место приладить. Вот теперь меня на эту операцию заочно и подписывали.
Договорились на три ящика, закуску и совместный вечер на нашей территории.
Мы жили в приличных коттеджах на улице Гаджиева, кажется. И наши двери были напротив друг друга. И когда ночным ветром с залива наш вход заносило сугробами - мы звонили большевикам по телефону, и они откапывали нас деревянными лопатами. Если ветер надувал с сопок - на утренний мороз с лопатами выбегали мы.
И следующий день вся бригада большевиков ходила вокруг меня. Свитерок надень из верблюжей шерсти, вот тебе унты новые, у тебя какой размер? Вот тулупчик новый, вот рукавицы из морской авиации - на резиночках, чтоб не уронить. Паяльник тебе нашли на пятьсот ватт, жало и кожух асбестом обмотали, чтобы тепло не уходило. Вот кислота с кисточкой - осторожней, мы тебе ее на пояс привесим. Вот олово проволочное. Вот шильдики на провода с номерами. Шестерку от девятки по точке отличишь. Не перепутай! Видишь, точечка внизу поставлена?.. (Это механики радиомонтажника учат!) Люльку для спуска в шахту мы тебе придумали - обрати внимание, какая удобная... Ремни страховочные. Две электрические грелки приготовили.
У меня к тому времени был третий разряд радиомонтажника. Для военного предприятия по тем временам - немалый. Горжусь до сих пор. Я учился на заочном отделении электромеханического факультета в Горном. Года через два, не найдя в Ленинграде обязательной работы по горному ведомству, я переведусь, досдав экзамены, в Институт водного транспорта.
Меня спустили в тесный стакан шахты, покрытый изморозью, и дали переноску, которую я закрепил на голове.
В желтоватом конусе света стоял пар моего дыхания. От вчерашнего озноба не осталось и следа. Под кожаную ушанку мне нацепили наушники с дугой микрофона, который сразу покрылся инеем. Я втыкал жало пробника в жилу провода, и запрашивал его номер. Подо мною, в тепле лодки нервничали у раскрученного шаэра два большевика с контрольной лампочкой, наушниками и микрофоном. Загоралась лампочка и они с повтором называли мне номер провода. Я натягивал шильдик, осторожно взрезал изоляцию, стаскивал ее с поворотом, мазал кислотой медь, давал ей отшипеть, лудил оловом, отдувая едкий дымок, и вставлял в скошенную, как органная труба, ячейку шаэра. Нагревал металл паяльником, прикладывал тающий прутик олова, и ждал когда он вздрагивающей каплей запечатает стаканчик с проводом ...
Поговаривали, что после модернизации лодка пойдет в Средиземное море на помощь братскому египетскому народу - бить сионистских агрессоров.
И я гордился, что две бригады ждут наверху и волнуются - получится ли у меня. После каждой пайки я надевал авиационные варежки поверх перчаток с отрезанными пальцами и ждал, пока согреются исколотые тросом руки.
И когда вечером в лучах берегового прожектора антена дернулась, а затем уверенно нацелилась в звездное небо, я проглотил комок в горле и дал настучаться по моей озябшей спине... Большевик Боря стиснул меня в медвежьих объятиях и сказал, покашливая, что меня любит.
Въедливые военпреды приняли у большевиков антеннный комплекс и улетели в Ленинград. Про отрубленный кабель знали только наши бригады.
Я пробыл в Росте до марта - проголосовал на выборах в Верховный Совет СССР, и меня отозвали телетайпограммой на завод, а через неделю, перелетев страну на турбовинтовом гиганте ТУ-114, приземлился в Хабаровске, и оттуда добрался до Комсомольска-на-Амуре - там в наладочную бригаду срочно требовался радиомонтажник.
Шапка падала, когда я задирал голову, чтобы оглядеть шестнадцатиконтейнерную атомную лодку, стоящую в цехе на стапеле. Жуткое дело. От киля до верха рубки - метров тридцать. Треть Исаакиевского собора.
И как мелко выглядит черная лодка, похожая на перевернутый баркас, когда ее показывают по телевизору в какой-нибудь гавани...
И жуткое чувство гордости за страну - сколько у нас умных людей, если мы можем расчитать, построить и отправить на несколько месяцев в автономное плавание эдакого кита. Нет, Америке нас не забодать!
В Комсмольске я заменил тонким, как скальпель, паяльником два диода в приборе наведения ракеты и, купив на сахарно-сверкающем льду Амура сетку черных замерзших миног, а в Военторге - шикарные японские ботинки с тупыми носами, прилетел под Новый год в Ленинград - сдавать зимнюю сессию. Отец любил маринованные миноги, и гордился, что младший сын уже ездит по стране и работает на секретном заводе.
Вытащив из духовки традиционного гуся с яблоками и капустой, отец посетовал, что старшие дети справляют Новый год всяк по себе, и спросил, пойму ли я его правильно, если он сойдется с одной пожилой женщиной, чтобы вместе коротать старость. Нет, он не забыл мать, просто одному тоскливо как-то, скучновато... Я помолчал и сказал, что пойму правильно. Я не знал, что отцу оставалось три года жизни, и наши разговоры носили вполне бытовой характер. Казалось, что мы еще наговоримся...
Японские ботинки оказались велики и, отплясав в них Новый год, я сдал их в комиссионку.
Стокгольм. Уличное кафе.
Грек Димитриус.
Ледяная вода в бутылке.
Рыжая свиристелка Катька. Рыжая симпатичная свиристелка.
Мне сорок четыре. Целая жизнь позади. Как сказал литературный приятель, с которым мы месяц писали свои романы в избушке на окраине зимнего леса: Пушкин в это время уже помер. А мы, идиоты - живы...
Последнюю фразу он произнес с некоторой гордостью.
Димитриус говорит, что ему пора ехать на дачу, но завтра он ждет меня в гости, и объясняет, как лучше добраться.
Катька скороговоркой спрашивает меня, можно ли и ей приехать.
-Можно мы приедем вместе? - спрашиваю я Димитриуса.
Он на секунду задумывается и с улыбкой кивает: О, кей! Жена и сыновья будет рады! - И благодарит Катрин за помощь в общении.
Мы распрощались до завтра, и Димитриус ушел легкой походкой с кожаной папочкой в руке.
- У него родственники - миллионеры! Ты слышал? - заволновалась Катька. - Что же мне завтра надеть?..
- Ничего, - вяло говорю я. - Иди, в чем мать родила... Распусти волосы - и венок на голову.
Это, наверное, от жары, у меня такой юмор.
- Ну, ты дурак... Нет, я знаю, что надеть... А сколько лет сыновьям, ты не знаешь? Никогда не была в Греции... А он симпатичный. Нет, вы точно похожи! Каралис - ты оказывается грек! - провела рукой по волосам.
Видела бы жена эти поглаживания...
...Спрямляя дорогу к метро, мы возвращались через огромное васильковое поле, и я не удержался - лег в густую траву и долго смотрел в голубое майское небо, слушая стрекот кузнечиков. Катька села рядом и стала рассуждать, как вкусен был греческий пирог, приготовленный женой Димитриуса Марией, и как хороши, как свежи были розы на лужайке коттеджа моего шведского однофамильца.
Да, походил мой батя на отца Димитриуса Каралиса, - профессора философии, отставленного хунтой, чья цветная фотография начинала семейный альбом, который мы листали на кремовом кожаном диване.
А мои старшие братья весьма походили на его старших братьев! Особенно черный полковник Янис, с которым Димитриус уже помирился, - он копия моего брата Владимира, ушедшего в восемьдесят втором году...
Фантастика какая-то! Димитриус в сотый раз уверял, что я - настоящий грек! Я посмеивался и говорил, что я - русский. Конечно, конечно, соглашался Димитриус, прихлебывая из бокала вино. - Я тоже считаю себя шведом, но в душе и по происхождению остаюсь греком! Ты грек! Посмотри, какой ты смуглый! Мария кивала, соглашаясь с развесилившимся мужем. Я пожимал плечами, - может, и грек. Но русский грек
- Каралис, не расстраивайся! - Катька стала срывать васильки и складывать их в букет. - Греки - это интересно. Может, окажется, что вы родственники. Будешь сюда приезжать. - Она оглядела тощий букетик. - Только я, наверное, скоро уеду...
- Куда? - я покусывал травинку.
- Домой...
- А чего вдруг? - я поднялся и сел.
Катька пожала плечами:
- Совсем не вдруг. Просто надоело...
- Понятно, - я пощекотал травинкой Катькину шею. - Знаешь, почему я смуглый и быстро загораю?
- Потому, что грек.
- Нет, - помотал я головой. - У меня дед по материнской линии был молдаванином. Профессор химии, жил в дореволюционном Тамбове. Александр Николаевич Бузни. Смоляная борода, густые черные волосы...
- Молдаванин? - Катька вырвала у меня травинку. - Ну и коктейльчик! Покрутила рыжей головой. - И ты считаешь себя русским?
- А кем же еще!..
...Я загнал машину через распахнутую аппарель в гулкий трюм парома, дождался, пока матросы закрепят крючьями ее колеса, и вышел на причал.
Катька приподнялась на цыпочки и картинно обвила мою спину руками. Возложила голову на грудь, словно хотела услышать, как бьется мое сердце.
- Поцелуй меня на прощание, - попросила тихо. - Наверное, мы уже не увидимся.
Я приобнял ее за плечи. Чмокнул в пахнущий шампунем пробор...
Она прижалась всем телом, словно поцелуй в голову разжег в ней желание.