- Ах, вот ты где!
Это Юля.
И тотчас испаряется этот небесный дурман
- Подустал?
Затем снова ноги... ноги...
Меня вдруг осенило: бубенцы! Бубенцы!..
Тинка!
Я рыскаю взглядом из стороны в сторону, шарю глазами по голым щиколоткам... Вокруг множество людей с голыми щиколотками... Без бубенцов. Я прислушиваюсь - только шарканье, только шарканье сандалий... И какой-то гул, гул гор...
Тинка!?.
Я резво повожу носом по сторонам, втягивая воздух, как пёс, в поисках знакомого запаха её... Её запахов...
Тинка!..
Я же знаю, знаю до йоточки эти холодные с горчинкой флюиды, эту свежесть небесных высей и заснеженных неприступных вершин.
Знаю?..
Я бы только заглянул ей в глаза: Ти, ты?!
Я дотягиваюсь рукой до монеты, беру её... Встаю, и подбросив монету высоко вверх, ловко ловлю её левой рукой и прихлопываю правой ладонью: орёл? Решка? Я загадываю желание: орёл - это её колокольчики! Тинкины! Я открываю монету - орёл! Поднимаю глаза:
- Тинка!..
Прохожие останавливаются, оглядываются, смотрят удивлённо.
Тины нигде нет. Никаких бубенчиков не слышно.
Орёл!
Я ещё раз разжимаю кулак, чтобы убедиться - орёл!
- Что случилось? - подойдя, спрашивает Юля.
- Орёл, - говорю я, - видишь.
- Что это?
Мне нечего на это сказать, я говорю:
- А ты слышала?
Она не понимает, что она должна слышать.
- Идём, - предлагаю я, - ладно...
Я бы только сказал ей: «Я не нищий! Я не нуждаюсь в твоих подаяниях!».
Вокруг одни только голые щиколотки!
Такое уже было со мной.
Плохи мои дела, думаю я, хотя слуховые галлюцинации вполне вероятны на такой высоте. Если бы не эта монета...
И эти запахи...
Юля намаялась со своей камерой, но на мой призыв отдать камеру мне категорически возражает:
- Нет! Я сама!
Да ради бога!
Жить бы здесь я не смог.
- Кумари, - говорит Юля, - Кумари обязательно!
Это живая Богиня, о которой мы узнаём совершенно случайно у продавца сувенирного лотка. Юля просто истязает его своим любопытством: кто она, что она, как её найти?..
Оказалось всё просто: по одной из легенд... Собственно, эта девочка из касты Шакья народов невары, не достигшая половой зрелости, после известных ритуалов поселяется во дворце Кумари Гхар и является единственной, кто даёт право королю королевствовать: поставить тикой на его лбу красную тилаку - точку. Это - как контрольный выстрел... на властвование в течение года.
Юля находит легенду и ритуал пуджи прекрасными! Кумари - это телесное воплощение богини Таледжу.
Я думаю и думаю... Только о Тине: зачем она здесь?
- И мы имеем возможность, - говорит Юля, направляя объектив камеры на нынешнюю Королевскую Кумари, - сопоставить и сравнить её биополе с биополем Иисуса. Богини и Бога! Будут ли отличия? Иисуса или Будды, или Аллаха, или даже самого Кришны, которым Юля последнее время просто пропитана.
Матани Шакья (эта самая Кумари) лишь согласно кивает.
Не думаю, что она знает русский.
Она сидит перед нами вся в красном, на голове красный чепец, лоб тоже выкрашен красным с большой чёрной точкой посередине. Губы тоже красные, а щёки - пунцовые.
Во взгляде - божественная пустота...
Я невольно бросаю взгляд на её щиколотки, но ноги её погребены золотистой парчой - длиннополым ритуальным халатом. Эти ноги не должны ходить по земле!
Я понимаю: Тина тут совсем ни при чём.
- Камеру давай, - снова предлагаю я, когда мы выходим из храма.
- На.
Как можно таскать на себе такую тяжесть!
- Представляешь, - говорит потом Юля, - с первыми менструациями эта богиня Теледжу внезапно покидает тело девочки и Кумари теперь живёт, как и все. Каково ей потом-то! Пойди, попробуй жить не богиней среди этих... Целую жизнь!
С этими менструациями в мире всегда были проблемы.
- Что ты сказал? - спрашивает Юля.
К вечеру мы изрядно проголодались, ели в ресторане.
Нет-нет: здесь бы жить я не смог! Ни жить, ни есть...
Меня мучает только одна мысль: этого не может быть!
Хочется расправить свои воображаемые крылья и - лететь...
Орёл!
Она приняла меня за нищего!
Кришну я так и не разглядел.
Нам здорово повезло с погодой - как раз кончилась полоса дождей. Для меня до сих пор остаётся загадкой, как Юле удалось договориться с властями. Мы тотчас стали спешно собираться в дорогу. Китайцы, как известно, народ несговорчивый. Нам пришлось убеждать их, что цель нашего посещения вполне мирная. Здесь не очень-то разбежишься - застава на заставе...
Бубенцы, бубенчики...
Так, так... Дзинь-дзинь...
Я знаю, что когда-нибудь это случится: наши с Тиной пути пересекутся...
В Катманду?
Каким ветром её сюда занесло?
И ещё эта монета...
Вот же она - орёл!
Моё смятение не имеет пределов.
Ти, я не нищий!
Вдруг слышу: «...это лидийская драхма из электрума, ей почти три тысячи лет... так, к сведению... как думаешь, такие монеты подают нищим?».
Я ошеломлён: чей же это голос?! Я думаю...
Я открываю глаза, осматриваюсь по сторонам. И теперь, как тот пёс, держу нос по ветру...
Хвост - трубой!..
И ещё: знаешь, эта, сверкнувшая молнией струйка её запахов, взорвавшая слизистую моего крупного тургеневского носа...
Я как тот пёс вынюхиваю её след...
Ти, Ты?!
Глава 19
Как-то Жора поймал меня за рукав:
- Слушай, пробил час! Мне кажется, я нашел ту точку опоры, которую так тщетно искал Архимед.
Он просто ошарашил меня своим «пробил час!». Что он имел в виду? Я не знал, чего еще ждать от него, поэтому стоял перед ним молча, ошарашенный.
- Испугался? - он дружелюбно улыбнулся, - держись, сейчас ты испугаешься еще раз.
Я завертел головой по сторонам: от него всего можно ожидать. Что теперь он надумал?
- Нам позарез нужен клон Христа!
Мы все всеми своими руками и ногами упирались: не троньте Христа! Только оставьте Его в покое! Жора решился! Я видел это по блеску его глаз. Он не остановится! Он не только еще раз напугал меня, он выбил из-под моих ног скамейку.
- Но это же... Ты понимаешь?..
Он один не поддался панике.
- Более изощренного святотатства и богохульства мир не видел!
Жора полез в свой портфель за трубкой.
- Ты думаешь?
Я не буду рассказывать, как меня вдруг всего затрясло: я не разделял его взглядов.
- Тут и думать нечего, - сказал я, - только безумец может решиться на этот беспрецедентный и смертоносный шаг.
- Вот именно! Верно! Вернее и быть не может! Без Него наша Пирамида рассыплется как карточный домик.
- Нет-нет, что ты, нет... Это же невиданное святотатство!
Я давно это знал: когда Жора охвачен страстью, его невозможно остановить.
- Конечно! Это - определенно!..
Он стал шарить в карманах рукой в поисках зажигалки.
- Что «конечно», что «определенно»?! Ты хочешь сказать...
- Я хочу сказать, что пришел Тот час, Та минута... Другого не дано.
У него был просто нюх на своевременность:
- Какой еще час, какая минута?..
- Слушай!.. Если мы не возьмем на себя этот труд...
Он взял трубку обеими руками, словно желая разломить ее пополам, и она так и осталась нераскуренной.
- Более двух тысячелетий идея Преображения мира, которую подарил нам Иисус, была не востребована. Церковь без стыда и совести цинично эксплуатировала этот дар для укрепления собственной власти, и это продолжается по сей день.
Я попытался было остановить его.
- Ты раскрой, - не унимался Жора, - пораскрой свои глазоньки: маммона придавила к земле людей своим непомерно тяжелым мешком. Золото, золото, золото... Потоки золота, жадность, чревоугодие... Нищета паствы и изощренная роскошь попов. Не только церковь - весь мир твой погряз в дерьме. Какой черный кавардачище в мире! Мерой жизни стал рубль. «Дай», а не «На» - формула отношений. И все это длится тысячи лет. Весь мир стал Содомом и Гоморрой. Эти эпикурейцы с сибаритами снова насилуют мир своими сладострастными страстями. Они не слышат и слышать не хотят Христа. Его притчи и проповеди для них - вода. Они не замечают Его в упор. Они строят свое здание жизни, свой карточный домик из рублей, фунтов, долларов... На песке! Это чисто человеческая конструкция мира. Спички у тебя есть?
- Держи.
Жора чиркнул спичкой о коробок и поднес огонек к трубке.
- Да, - сказал он, наконец, прикурив, - карточный домик. Это чисто человеческая конструкция мира, - повторил он, - в ней нет ни одного гвоздя или винтика, ни одной божественной заклепки, все бумажное, склеенное соплями.
Жора даже поморщился, чтобы выразить свое презрение к тому, как строят жизнь его соплеменники.
- И как говорит твой великочтимый Фукидид...
- Фукуяма, - поправляю я.
- Фукуяма? - удивляется Жора.
- Держи.
Жора чиркнул спичкой о коробок и поднес огонек к трубке.
- Да, - сказал он, наконец, прикурив, - карточный домик. Это чисто человеческая конструкция мира, - повторил он, - в ней нет ни одного гвоздя или винтика, ни одной божественной заклепки, все бумажное, склеенное соплями.
Жора даже поморщился, чтобы выразить свое презрение к тому, как строят жизнь его соплеменники.
- И как говорит твой великочтимый Фукидид...
- Фукуяма, - поправляю я.
- Фукуяма? - удивляется Жора.
Я киваю.
- Не все ли равно, кто говорит - Фукидид, Фуко, Фуке или твой непререкаемый Фукуяма. Важно ведь то, что говорит он совершенно определенно: без Иисуса мы - что дым без огня.
- Я не помню, чтобы Фукуяма или Фукидид, - произношу я, - хотя бы один раз в своих работах упоминали имя Иисуса.
Жора не слушает:
- Только беспощадным огнем Иисусовых мук можно выжечь дотла эту животную нечисть. А лозунги и уговоры - это лишь сладкий дымок, пена, пыль в глаза... Верно?
Я пожал плечами, но у меня закралась едкая мысль: не собирается ли и он отомстить кому-либо каким-то особенным способом. Он уже не раз клеймил этот мир самыми жесткими словами, и всякий раз едва сдерживал себя, чтобы не броситься на меня с кулаками. Будто бы я был главной причиной всех бед человечества.
Его нельзя обвинять в чрезмерном усердии, у него просто не было выбора: без Христа мир не выживет! И каковы бы ни были причины, побудившие его сделать этот шаг, он искренне надеялся на благополучный исход. Что это значит, он так и не объяснил.
- Современный мир... В нем же нет ничего человеческого. Скотный двор и желания скотские. Ni foi, ni loi! (Ни чести, ни совести! - Фр.). Его пещерное сознание не способно... И вот еще одна жуткая правда...
Жора посмотрел на меня, словно примеряя свое откровение к моему настроению. Затем:
- Я убью каждого, кто встанет на моем пути.
Он вперил в меня всю синеву своего ледяного взгляда в ожидании моего ответа. Я лишь согласно кивнул. Зачем тратить слова? Я ведь знал это всегда: Жора - враг этого человечества. Он давно уже был заточен на зачистку этого мира. Мне казалось, что его захватило чувство мести. Этого было достаточно, чтобы впасть в такую глубокую мрачность. Он просто потерял веру в человечество и был уверен в том, что близится конец этому племени. Он ждал и жаждал Нового мира! И всячески споспешествовал его рождению. Но он и предположить не мог, что на его пути к обновлению встанет весь мир.
Возникла пауза тишины. И словно разгадав мои мысли, Жора вдруг произнес:
- И пойми, это не месть, это... как бы тебе это поточнее сказать?
- Злость, - сказал я.
- Нет-нет, зла я тоже ни к кому не питаю. Ведь я понимаю устройство этого мира. Это, знаешь ли, пожалуй, рецепт. Диагноз ясен, нужно прописывать пилюли для выздоровления и излечения. Вот!
На самом же деле я понимал: это был манифест ненависти, что называется, Жорин sacra ira (святой гнев, лат.). Как бы там он не нарек свои действия.
Жора прищурил глаза, словно что-то вспоминая.
- Они живут так, - продолжал он, - словно никогда не слышали о Божьем суде, будто этот Божий Страшный суд - это иллюзия, миф, выдумка слабого ума, будто Его никогда не существовало, будто, если Он, этот Страшный суд, где-то и существует, то обойдет их стороной. А ведь Он придет. И в первую голову придет к этим хапугам и скупердяям, ухватит их за жирненькие пузца и войдет в их жалкие души, а рыхлые холеные тельца превратит в тлен. В пух и прах, в чердачную пыль... И Его не надо ждать-выжидать, Он уже на пороге, и уже слышен Его стук в наши двери, прислушайся... Вся эта пена схлынет как... И если мы не хотим...
Он захлопал ладонью по карманам.
- Спички дай...
Возможно, он и раскаивался в том, что совершил, но у него, я уверен, и мысли не мелькнуло что-либо изменить.
- Они в твоей левой руке.
Он снова раскурил потухшую трубку.
- ...а главное - технология достижения совершенной жизни, - продолжал он, - она такова, что позволяет в корне, да-да, в самом корне менять человека, вырезать из его сути животное и заменить звериное человеческим. Ген - это тот божественный болт, тот сцеп, та скрепа, которая теперь не даст рухнуть твоей Пирамиде. Мы сотворили то, что человечество не смогло сделать за миллионолетия своего существования. Миллионолетия! Перед нами - край, последний рубеж, крах всего нечеловеческого. Перед нами новая эпоха, новая эра - Че-ло-ве-чес-ка-я! Это значит, что вместе с преображением человека преобразится и сама жизнь. Одухотворение генофонда жизни воплотит многовековую мечту человечества - Небо наконец упадет на Землю. Но, чтобы все это состоялось, нам нужны Его гены. Здесь нерв жизни земной и nervus rerum - нерв вещей! Мы завязли в трясине нерешительности и, пожалуй, уже старческой инфантильности.
Я понимал это как никто другой. Жора затянулся, помолчал, выпустил, наконец, дым и тихо сказал:
- Сейчас или никогда! Пирамида без Христа просто сдохнет. И здесь, повторяю, нужны гены Бога! Порода этих людей уже требует этого. И мы проторили ему, этому жалкому выкидышу эволюции, проторили ему новый путь. Мы же лезли из кожи вон, разбивали себе руки в кровь, валились с ног... Мы же ором орали... Отдали ему свое сердце... И что же?! Он был и остается глух... Глух, слеп, нем, туп, просто туп!.. Для них наши призывы - вода, понимаешь?.. Я дивлюсь совершенству их тупости!.. Ведь это они омерзили жизнь, сделали ее...
- Что сделали?
- Омерзили! Испакостили!.. Понимаешь, ну просто...
Видно было, как тщательно Жора подбирал слова для характеристики своих соплеменников.
- ...испохабили, приплюснули, если хочешь, просто пришибли, и теперь все мы, пришибленные, живем как стадо баранов, слепых, как кроты...
От такого отчаяния Жора даже поморщился.
- Все эти моллюски и членистоногие, гады и гадики, мокрицы и планарии... Мы живем в чреве греха... Провонялись... Это - чума... Для них люди - планктон, понимаешь меня?
- Да-да, ты говорил. Я понимаю.
- ...все эти шариковы и швондеры, штепы и шапари, шпуи и швецы, все эти скрепки, булавки, кнопки... Засилие переметчиков и чергинцов!.. Ну и перематывали бы себе свои сопли, ну и шили бы себе свои гульфики и наволочки... Нет же - им подавай право править - власть! Но вы же - заики, вы же... О, ужье племя, жабьё!.. Эти пустоголовые ублюдки... Всевселенская вонь... Да, чума... Этот засаленный и задрипанный мир ваш должен быть разрушен, как тот Карфаген!
- Ты так часто это повторяешь.
- Не перестану! Это - молитва! Невыносимо видеть, - продолжал он, - как мельчает наш род. Кто-то должен остановить это гниение! Животное в человеке уже дышит на ладан. Еще одно, от силы два поколения и оно сыграет в ящик. Пришло время заглянуть в корень жизни!
Секунду длилось молчание, затем:
- Или - или, - едва слышно, но и решительно, и мне показалось даже зло, произнес Жора, - или они нас, или...
Его вид был красноречивее всех его слов.
- И вот еще что, - Жора поднял вверх указательный палец правой руки, - у нас нет права на ошибку. Каждая ошибка сегодня - это пуля, летящая в наше завтра. Мы не должны превратить наше будущее в решето или в какой-то измочаленный нашими ошибками дуршлаг. Так что извини...
Я не помню, чтобы Жора когда-либо извинялся.
- И давай уже свою Тину, - мельком бросил он, - видишь: жизнь припёрла...
Я видел...
Глава 20
Я вдруг открыл для себя: он зарос! И теперь был похож на состарившегося Робинзона Крузо. Казалось, что на голову ему надели соломенного цвета парик, а рыжая, с полосками проседей по щекам, борода прятала большую часть лица, оставляя лишь сухие губы, нос и глаза, и эти горящие страстью глаза, ставшие вдруг как два больших синих озера среди знойной пустыни.
- Жор, - говорю я, - ты давно смотрел на себя в зеркало?
Жора не понимает моего вопроса. Так бывает: вот ты живешь, живешь, читая книгу собственной жизни и жизни родных и близких, скажем, Жориной жизни, создавая в воображении облики всех персонажей, и вдруг обнаруживаешь у Жоры усы. И бороду. И... Ах, ты Боже мой! На кого ты похож?! Я помню Жору таким молодым...
- Жор, говорю я, - ты...
- Да иди ты...
- Эти пышные усы... И эта твоя борода...
Жора прерывает меня.
- Разуй глаза, малыш. И усы и борода у меня с тех пор, как погиб Санька в Афгане.
Да знаю я, знаю! Мне не надо об этом напоминать. Я помню Жориного сына... Такое не забывается! Это горькая чаша, которую пришлось нам испить... Я не видел Жориных слез, но глаза его были выплаканы вкрай. С тех пор... И вот только сейчас я открыл для себя эти бородатые заросли...
Так бывает.
Я вдруг заметил: за последние дни Жора сильно сдал. Его шея с большой родинкой над сонной артерией казалась тоньше даже в не застегнутом вороте синей сорочки, а любимая, изношенная почти до дыр на локтях, джинсовая куртка болталась на нем, как с чужого плеча. Он и дышал, казалось, реже. «Я живу в полном чаду» - как-то произнёс он. И только руки, только его крепкие руки с крупными венами свидетельствовали о буре в жилах этого могучего тела. Всегда спокойные и уверенные пальцы были в постоянном поиске: они уже не могли жить без дела. Я знал: он уже закипал. Его кровь, разбавленная теперь не сладким вином, но крутым кипятком, может быть, даже царской водкой, уже проступала сквозь поры мятущегося нетерпения. Он пока еще тихо неистовствовал, но яростное влечение к почти осязаемой цели будило в нем неистощимые силы Молоха! Я сказал бы, что это была свирепость апостола, устремившегося на спасение самого Христа. О движениях его души можно было судить и по тому, как горели его глаза: этот взгляд прожигал насквозь!