(начался дождь).
Ляля встала под яблоню и начала гладить мокрые листья.
(подошел доктор).
– Пойдемте внутрь. Вы пропустите ужин.
– Ничего.
(безразлично).
– Как вы себя чувствуете?
– Хорошо, очень хорошо.
(доктор):
– Свежий воздух вам должен помочь. А здоровый сон укрепит ваше тело.
(тишина). Дождь становился сильнее.
– Ну-у, что же. Когда надумаете нас покинуть, сообщите.
– Непременно.
Человек в белом халате медленно удалился.
* * *Теплая апрельская ночь. Легкий ветерок время от времени стучал в открытое окно и наполнял комнату свежестью. Пахучий аромат цветущих яблонь доносился из сада. И в какой-то момент Ляля осознала, что там, за забором, нет ничего. Ничего, что заставило бы ее вернуться.
Этой ночью у нее был гость. Совсем юная девушка Линда была ее единственным другом. Той верной отдушиной, с которой можно было выйти к озеру и покричать. Громко, чтобы все вокруг слышали. А потом пару дней ходить с больным горлом и хрипло смеяться. А бывало, они часами сидели молча. Каждая по-своему, им было о чем помолчать. Несмотря на большую разницу в возрасте, Ляля разговаривала с ней свободно, на равных. Как со своей младшей сестрой. Но даже Линда ее иногда утомляла.
– Ляля, Лялечка, помоги мне.
Рыжеволосая, смешная и такая теплая. (растерянно забежала к ней).
– Что случилось, моя дорогая?
– Я знаю, ты мне не поверишь. Но я снова видела бабушку, она стояла над кроватью и смотрела на меня. Я так испугалась.
(обняла, как ребенка, которого у нее никогда не было).
– Тише, милая, тише. Наши родные иногда навещают нас. В этом нет ничего страшного. Тише! Они всегда приходят такими, какими мы запомнили их.
– Я больше не хочу, чтобы она приходила.
«Как я тебя понимаю». (не сказала этого вслух).
Тишина. Озеро. Сад. Тишина. Новое утро. Сад. Озеро. Тишина.
Уже третий день бессонница ее тревожила. За все это время снотворное не подводило ни разу. Кроме трех этих дней. Все дело в том, что молодой человек, который подсел тогда в саду к ней на скамейку, на днях подошел еще раз. Его просьба была очень странной.
– Вы позволите мне рисовать на вашем обнаженном теле?
Все это предложение Ляля разобрала по словам. Чтобы найти в нем тайный смысл. Вслушивалась между строк. Очевидно, он хотел сказать что-то другое.
– Что, простите?
– Вы меня верно услышали.
Ляля никогда бы не согласилась исполнить такую просьбу. Будь он самым обаятельным мужчиной на земле. Будь он гениальным художником. Никогда. Табу!
– Я готова стать твоим холстом.
Страсть. Это была страсть. Такая глубокая, непознанная ранее. Жажда познать что-то новое, такая губительная жадность к краскам. Он рисовал на ее шее. Уверенно, твердо. Мазок кистью – и она живая. Его эмоции, слияние ее красивого, желанного тела с его вдохновением. Она наслаждалась собой. Чувствовала каждую линию. Его возбуждение. Запахи. Вдохи. Она была в его плену.
Его тело впитывало в себя живую картину. Он вливался в то, что писал. Видел, как все его образы проходят через него. Растворяются в теле. Целовать раскаленное солнце, оно ее грудь обжигало. Целовать ее шею, шею лебедя белого. Целовать ее перья. Он открыл ей глаза…
Эта ночь останется вечной. Она запомнит ее навсегда.
– У тебя действительно шизофрения?
– Да.
– И ты слышишь голоса?
– Нет, – рассмеялся.
(пауза).
Их тела были в краске. Их лица, руки и даже губы. Разноцветная простыня. Черно-белые сны.
Его выписали утром, а Ляля в это время спала. Прощания не было. Не было того заветного поцелуя в лоб и той тайной искры «остаться».
Как бы безумно это ни звучало, но факт оставался фактом. Его вылечили, а ее – нет.
– Прощай, Ляля.
(тихо захлопнулась дверь).
Когда она проснулась, на подушке возле ее лица лежало большое лебединое перо.
* * *1.
«Здравствуй.
Я ночь провел у твоих окон, надеялся, что вдруг загорится свет. Ты подойдешь к окну, я увижу тебя, и на душе станет спокойно.
Март».
«Здравствуй, Ляля.
Я стучусь каждый день. На меня жалуются твои соседи. Говорят, что давно не видели тебя. Я принес еды. Возьми, я поставил под дверь. Обещаю больше тебя не тревожить.
Можешь не благодарить.
Твой Март».
«Ты уехала из города? Где ты? Напиши мне свой адрес. Прошу, дай мне короткий ответ.
Хочешь, я приеду и отвезу тебя во Францию. Ты полюбишь Париж, увидишь другой мир, и губы твои станут теплее. Твои глаза станут чище, я буду беречь твои слезы. Ревновать к проходящим мимо французам и все время тебя целовать. Ты забудешь обо всем, мы увидим весь мир. В каждой стране мы оставим роман. Талантливой, яркой художницы и самого счастливого писателя. Прошу, дай всего один шанс.
С нетерпением жду ответа. Уже представил, как буду целовать твое письмо.
Март».
2.
Женское любопытство настолько капризно, что Ляля без боя ему поддалась. Вечером, незаметно, она пробралась в архив, без ведома заняв ключ на посту дежурного. Ей хотелось знать больше о нем.
Та информация, которую ей удалось раздобыть, несколько удивила Лялю. Он выглядел старше своих двадцати двух. И про диагноз он соврал. У нее никак не укладывалось в голове его поведение. Пусть его просьба была странной, пусть с виду он бледен, тоще-больной и не располагает к себе ни на шаг. Но шизофреников Ляля представляла себе совсем иначе. Полумертвыми, не принадлежащими собственному телу, и постоянно в бреду. Этот же был совершенно другим.
– Линда, небо мое, я покидаю тебя.
– А когда ты вернешься?
Ляля так не хотела ей врать.
– Спасибо тебе за прогулки. За долгие вечера и короткие ночи. За молчаливого, верного друга, который останется в моей памяти навеки. Я буду вспоминать тебя добрым словом. Я так благодарна тебе!
(коротко обняла и ушла без оглядки из сада). Яблони уже отцвели.
Как давно она не была за забором. Недели, месяц. Год? В какой-то момент время остановилось. Затаило свое обыденное, ровное дыхание. Вдохи стали глубже, вкуснее. И ты больше не слышишь ничего, кроме собственного голоса. Мир будто оглох, а ты продолжаешь петь. Без какой-либо музыки. Тот эффект наполнения себя, когда важны детали. Если бы слепому вернули зрение, это выглядело бы именно так.
Сердце стучало, как никогда. Ноги заметно дрожали. Ее охватил страх. Ляля боялась переходить улицу, ее пугали звуки машин. Она заблуждалась, что вокруг все должно измениться. Улицы, небо, деревья, птицы. Люди. Особенно люди. Она чувствовала себя лишней.
(присела на холодный бордюр).
– Девушка, здесь запрещено сидеть. Немедленно встаньте!
Как трудно ей далось усмирить гордыню. Того злого, вечно голодного демона. Он мог, порой, впиться в самое безобидное слово. Мертвой хваткой вцепиться в горло и не отпускать до тех пор, пока ее голос звучит тоном ниже его.
Нет, Ляля. Стоп!
(замедлила шаг). Темнело кругом.
С чего ты взяла, что все вокруг тебе чем-то обязаны. Разве виноваты они, что ты ждала от них большего. «Здравствуйте, все. Я вернулась. Пригрейте меня своей добротой». Как давно я забыла, что в этом городе и без меня есть кого отогреть. Каждый из них болен чем-то серьезным, при этом любым пустяком излечим. Но беда в том, что это заразно.
(успокоилась).
Напевает старые, забытые куплеты. Люди оборачиваются и все не поймут. Что с ней?
(улыбается).
Прежде, чем открыть дверь, она постучалась. Представляя себе, как ей радостно открывают. Окрыляют простыми словами «как тебя не хватало».
(замечталась).
Ответа, разумеется, не последовало. Достала ключ из кармана.
(вошла).
На полу у двери лежало три белых конверта. Ляля, в ожидании чуда, посмотрела, от кого они. Внезапная радость вылетела через окно. Вместе с их отправителем.
– Я вернулась, мое Восхищение.
Она не узнала свою зеленоглазую музу. Та будто бы постарела. Появились небольшие круги под глазами, волосы казались короче и уже не касались ее поясницы. Глаза стали менее живыми. Зеленые – имели какой-то сероватый оттенок. Верхняя губа приподнялась. Лицо выдавало тревожное беспокойство.
– Прости. На секунду я тебя не признала. Когда ты успела отдать свою красоту? И кому?
* * *4.
Монолог Художника
Меня восхищают человеческие чувства. Только переживая эмоции, можно передать всю свою суть. Встать и распахнуть себя, как нечто совершенно прекрасное. Возродиться. Открыть свое истинное лицо.
Равнодушие – это болезнь. И я сожалею, что в медицине не ставят этот диагноз. В жизни, полной запахов, цветов и музыки, перед которой, порой, бывают бессильны наши огрубевшие струны. Оставаться слепым, глухим и немым – болезнь куда страшнее, чем жить в выдуманном мире. Потерять вкус ко всему – как лишиться пальцев на обеих руках. У тебя все еще есть руки, а вот притронуться к чему-либо ты уже не в силах. Сродни переломанным ногам – отгородить всех от себя безразличием. И когда ты будешь стоять на краю, никто не схватит тебя за руку и пощечиной не приведет тебя к жизни. Тем, сломленным, на рыхлой земле, протез больше не нужен.
Равнодушие – это болезнь. И я сожалею, что в медицине не ставят этот диагноз. В жизни, полной запахов, цветов и музыки, перед которой, порой, бывают бессильны наши огрубевшие струны. Оставаться слепым, глухим и немым – болезнь куда страшнее, чем жить в выдуманном мире. Потерять вкус ко всему – как лишиться пальцев на обеих руках. У тебя все еще есть руки, а вот притронуться к чему-либо ты уже не в силах. Сродни переломанным ногам – отгородить всех от себя безразличием. И когда ты будешь стоять на краю, никто не схватит тебя за руку и пощечиной не приведет тебя к жизни. Тем, сломленным, на рыхлой земле, протез больше не нужен.
Монолог Ляли
Я была такой же, как ты. Ты – мое зеркало и том прежних пороков. Я думаю, что Господь послал тебя, чтобы показать, кем я была, и что со мной стало теперь. Ты прекрасен, как никто другой. Яркое, раскаленное солнце, как тогда у меня на груди. Бледная улица. Тени кругом, и тут ты идешь. И лишь над тобой оно светит ярче. Меня сломали! Нет, не враги. Меня погубили самые близкие люди. Я отчаялась от того, что они желали мне лучшего.
Осанка. Ровная осанка. Я полжизни ходила сгорбленной, как крюк. Однажды, в детстве, мама сказала, чтобы я смотрела под ноги. Маленькая, яркая, я хотела как можно больше впитать в себя мира. Прошло четырнадцать лет. Я уже взрослая и впитываю грязь в ботинки. Кроме них, я ничего не вижу… Я благодарна тому человеку, который спросил меня: «Ляля, почему ты все время смотришь вниз?». Я так ему благодарна. И, знаешь, прежде, чем вперед выставить грудь, я неделю у зеркала тренировалась падать. Вставать красиво, с улыбкой. С опорой на руки или без. И легкой, непринужденной походкой уходить прочь. Словно никто тебя не осуждает за спиной. Только тогда я смогла поднять голову вверх.
– Как давно ты рисуешь?
– Давно.
– Почему только на обнаженном теле?
– Холст впитывает в себя только краски. Каким бы талантом художник ни обладал, он не может войти в свою картину полностью. Достать из нее все живое и лишь потом добавить окрас. Взять готовое и к нему приложить только образ.
Ляля восхищалась тем, как он чувствует мир. Она переняла его зрение. Дотронулась до его тонких, холодных пальцев. Это привело ее в восторг. О том, что сама рисовала, предпочла промолчать.
– И сколько их было… картин!
– Только две.
«Только две!» – про себя повторила ревниво.
Я проснулась от того, что его не было рядом. Первые дни мне хотелось, чтобы он впился в меня, как пиявка. Вместе провести каждый шаг.
(спустилась по лестнице в мастерскую).
– Почему ты не спишь?
(сидит на полу у окна). Смотрит на крыши.
– Ночь разбудила.
– Поделись со мной.
(поправил волосы набок).
– Я смотрю на зажженные фонари и понимаю, как меня утомило солнце. Нет ничего прекраснее черного неба. Сейчас нет даже звезд, но если бы они падали, я бы загадал, чтобы они исчезли. Скоро наступит утро, а я так не хочу отпускать эту ночь. В ней есть что-то тайное, где-то под ребрами ощутимое. Я смотрю на нее и вижу картину. А утро – всего лишь набросок очередной. И бездарный. Если бы меня попросили нарисовать свою душу, я бы изобразил темную ночь.
(присела рядом). Тухнет перегоревший фонарь.
– Ночь – это не смена моего настроения, это место, куда я могу уйти одним, а вернуться другим человеком. Луна их зовет… Какая луна? Сумасшедшие.
Я стою голым. Сквозь меня пролетают десятки сокровенных желаний, призраки образов незавершенных работ. Мое тело – это всего лишь одежда. Поношенная еще до меня. Грязная, потная и для какой-то одной привлекательная. Ее манит мой воротник, а я его прикрываю. Нечего смотреть на мое черное, неизвестное я. И дело даже не в зрении, и не имеет значения цвет ее глаз. В ее синих, зеленых, карих и серых останется от меня только образ. Придуманный ею. Так близок к одежде на мне. Я бы сменил свое тело, но оставил себя. И если бы она тогда пошла вслед за мной, я бы гордо расправил крылья, сбросил с себя весь наряд и ее, обнаженную, повел бы в свой дом.
Каким он был или каким мне удалось его запомнить? Я больше не знаю, как правильно ставить вопрос. Я расскажу о том, что он называл своим безвкусным тряпьем, которое выбрал не сам. И даже краем губы не коснусь его тайн.
Длинные, темные волосы. Где-то по плечи. Худое, истощенное лицо. Если талант обязан быть все время голодным, то он будто никогда и не ел. Густые, красивые брови. Прямой породистый нос. Глаза. Какого-то медового, желтого цвета. Длинная шея. Прямая спина. Еще на слуху тонкие, музыкальные пальцы. Которыми он никогда не играл.
Иногда в своем длинном плаще по колено, размером вдвое больше его, он казался высоким, как башня. Пронзительный взгляд, твердый, уверенный шаг. Но при свете дня, стоит ему смешаться с толпой, он покажется самого среднего роста, не приметен особо ничем.
В нем скрыто что-то более важное, чем внешняя прелесть и глубина его глаз. От него исходит внутренний луч, где-то там, среди гроз и дождей. Его сущность пока еще слабая, шаткая. И слабеет с каждым новым пороком. Он разрушает в себе человека и доходит до самых низов. Я смотрю на его профиль и вижу ничтожество. Но как только сажусь перед ним, закрываю глаза. Совершенный… Чувственный. Грешный.
Чем меньше в нем человека, тем больше безумца, Художника. Он находится в рабстве идей и ведет за собой, как рабыню. Мои руки завязаны, мои губы немы.
Он еще сам не знает – кто он. И не один мир ему придется разрушить, прежде чем найти свое солнце. Он его ненавидит, как однажды возненавидела я: свои холсты. Свои краски. Свои картины. Проще погубить талант, чем нести на плечах ответственность за то, что рисуешь. Я ему не позволю так поступить.
1.
«Здравствуй, мой призрак.
Я разговариваю с тобой только во снах. И в письмах. Твой почерк для меня, как ноты любимой мелодии. Я знаю, что она прекрасна, хоть ни разу ее не слышал… Ты читала мою последнюю книгу? Она принесла тебе неслыханную славу. В ней моего – только автограф. Я в твоей коже каждую страницу прожил. А в последней главе я покончил с тобой.
Мне хотелось спросить, каково это – быть бессмертной? Ходить по улицам, среди сотен других, но быть при этом самой особенной. Бесконечно желанной, и не угасать с каждым днем. Каждая мысль о тебе только ярче. Скажи… Каково это – быть жаждой, неутолимой никем? Оставаться самой глубокой. Я не чувствую дна под ногами и не вижу в тебе берегов. Ты – моя верная гибель. Ты – тот последний круг, который меня никогда не спасет. Последний крик. А затем последует шторм.
Я назову его твоим именем.
Погубившая, Март».
Часть третья. Взмах крыльями, не касаясь земли
– Не смей этого делать.
(вырвала из рук его кисть).
– У меня больше не получается. Я не могу рисовать. Оставь меня!
– Я не приношу больше тебе удовольствия?
(ее не смутил его резкий тон).
– Нет, дело в другом.
– Не ограждайся от меня. Садись!
Она была без одежды. Одной рукой гладила его плечо, а второй прикрывала грудь.
– Что я могу для тебя сделать?
– Ничего. Не дави на меня!
– Не буду.
(замолчала). Прилегла на снежную простыню.
Целует ее горячую шею. Осторожно гладит плечи.
(вздрагивает от касания поясницы).
Чувствует его ритм, отдается. Ляля медленно закрывает глаза.
А кисти оживают, они становятся его руками. Умелыми, твердыми. Самым важным инструментом, что так покорно повинуется его вдохновению. Первый мазок, как легкий, утренний ветер. Пробирается прямо под кожу. Мурашки. Ее мысли уносятся прочь. Второй мазок теплый, как пыль догоревшего солнца. Где-то под сердцем стекает на простыню закат. Третий мазок… И сон сливается с явью. Зеленые звезды, белый глаз без зрачка. Красные, пухлые губы. Яркие, как цветущие маки. Темнеют. Уже отцвели.
Он был увлечен своей работой. Своим ненаглядным творением. Той истинной красотой, которую он находил в женском теле. Идеальная. Безупречная. Без внешних изъянов. Его образ не затрагивал прелесть души или ее уродство. Он всего лишь поймал бабочку и раскрасил ее посвоему.
– Нет, нет!
(вскрикнул тревожно).
Резкий ток прошелся по телу. Она вмиг открыла глаза.
– Что случилось, мой милый? Ты меня испугал.
– Краски не высыхают. Моя картина теперь – набор бессмысленных, не связанных между собой цветов. Все слилось в одно бредовое пятно. Это не искусство, а крик душевнобольного. Испорченная идея. Снята с моих зрачков и не воплощена должным образом. Я же больше так не смогу увидеть…
(вздохнул).
– Прости за то, что испачкал тебя.
(закрылся). Смотрел сквозь нее.
4.
Я с детства мечтал стать художником. Не скажу, что мне нравился запах свежих красок или смесь красного с синим. В мутной воде прозрачного стакана. Меня привлек безумный стиль творца. Его вдохновенный взгляд на оголенную женскую грудь. Мимо ее голубых глаз. И я поклялся бы, что он не запомнил даже ее лица, когда передавал легкую усталость через необыкновенные линии шеи. Ее губы сухие. И шепот. Ее неповторимость… В этом был вкус. Он входил в нее, даже не притрагиваясь. Он не требовал согласия, чтобы остаться в ней. Она кричала, дышала, смеялась. Он прикладывал ухо. А холст…