– Здорово! – сказала она, улыбаясь. – Что зекаете? Охмуряетесь?
Снова посыпались невпопад блатные словечки. Снова несчастная барышня разыгрывала перед нами роль фартовой девчонки, плевала на пол, подсвистывала, подмигивала и чуть ли не матерно ругалась.
Советы добрых людей не пропали даром. Барышня решила не поддаваться «на глот» и вести себя с дефективными по-дефективному. Сказать по правде, на нас уже действовала ее система, и мы вели себя несколько тише.
– В стирки лакшите? – спросила она.
– Лакшим, – ответили мы.
– Клёво, – сказала она.
Мы не знали, что значит «лакшить в стирки».
– По-сецки поете? – спросила она.
– Поем, – ответили мы. И тоже не знали, что значит «по-сецки».
– И в печку мотаем, – сказал Японец. – И в ширму загибаем. И на халяву канаем.
– Ага! – сказала барышня. – Клёво!
Она была необычайно довольна и счастлива, что сумела найти общий язык с необузданными беспризорниками. Она ходила по классу, как дрессировщик ходит по клетке с тиграми. Тигры сидели смирнехонько и ждали, что она будет делать дальше.
Дальше, на следующий вечер, она принесла какой-то коричневый ящичек и поставила его на стол.
– Давайте займемся делом, – сказала она.
– Клёво! – ответили мы хором.
Барышня посвистала чего-то, потерла лоб, почесала затылок и спросила:
– Кто из вас умеет читать?
Мы не обиделись.
– Я немножко умею, – сказал Янкель.
– Прекрасно, – сказала воспитательница. – Канай ко мне.
Янкель подошел к учительскому столу. Халдейка открыла ящик и стала вынимать оттуда какие-то веревочки, карточки и деревянные кубики. На кубиках были оттиснуты буквы русского алфавита.
– Ты знаешь, какая это буква? – спросила барышня, взяв со стола кубик с буквою «А».
– Знаю, – ответил Янкель. – Как же… Отлично знаю… Это «Гы».
– Ну что ты, – поморщилась барышня. – Это «А».
– Может быть, – сказал Янкель. – Извиняюсь, ошибся.
– А это какая? – спросила барышня, поднимая кубик с буквою «Б».
– Это «Гы», – сказал Янкель.
– Опять «Гы». А ну-ка, подумай хорошенько.
– «Гы», – сказал Янкель.
– Нет, это «Б». А это какая?
– Дюра, – сказал Янкель.
Мы дружно захохотали.
Внезапно открылась дверь, и в класс вошел Викниксор. Как видно, он долго стоял у дверей и слушал.
– Товарищ Миронова, – сказал он. – Прошу вас собрать ваши вещи и пройти в канцелярию.
Барышня торопливо сложила свои веревочки, кубики и картонки в ящик и с ящиком под мышкой покинула класс.
Из школы она навсегда исчезла.
Откуда-то стороной мы узнали, что в начале 1922 года она поступила в китайскую прачечную на должность конторщицы или счетовода.
Маруся Федоровна
Другая барышня оставила о себе более приятную память. Это была такая же хрупкая барышня, такое же ходячее растение, готовое улететь при первом порыве ветра, но почему-то с первого взгляда она полюбилась нам, и ее появление не вызвало смеха в классе.
– Как вас зовут? – спросили мы.
– Маруся, – ответила барышня, а потом, спохватившись, добавила: – Федоровна.
Так и осталось за ней: «Маруся Федоровна».
Она читала ботанику. Скучнейшую, ненавистную, презренную ботанику по учебнику Кайгородова. Черт ее знает, чем и как околдовала нас Маруся Федоровна. Буйные, непоседливые на других уроках, на уроках ботаники мы сидели смирнехонько, и, что еще удивительнее, мы с интересом слушали всякие сказки про мотыльковые и губоцветные растения, вызубривали наизусть длиннейшие латинские названия и рисовали у себя в тетрадках лютики, пестики и усики.
Купец рисовал стеблевые усики дикого винограда! Было чему подивиться. При этом его никто не принуждал. Маруся Федоровна не умела не только настаивать, но и сердиться. Она смеялась, шутила, рассказывала всякую чепуху. И всякая чепуха приводила нас в восторг. В такой восторг приходили мы Первого мая, когда нам читали «амнистию» и выдавали по четверти плитки дешевого пищетрестовского шоколада. В такой восторг нас могла привести только жратва. А тут – пестики… Не будь мы шкидцами, мы поверили бы, что Маруся Федоровна – фея.
И вдруг она заболела.
Пришел Викниксор и сказал:
– Ребята, Мария Федоровна тяжело больна. У нее – рак желудка.
Она не приходила больше на урок с раскрашенными своими таблицами и с синим шарфом на плечах девочки. В наших тетрадках лютики и пестики остались недорисованными…
Японец и Янкель разузнали адрес и сходили проведать больную.
Она их с трудом узнала.
У нее исчезала память. Она забывала названия самых обыкновенных вещей.
– Мамочка, – обращалась она к старушке матери. – Дай мне, пожалуйста… ну, как это называется… такой кругленький… кружочек…
Мать не понимала. Суетилась. Шкидцы тоже не понимали и помогали суетиться. Маруся Федоровна плакала. Оказывалось потом, что ей понадобилось блюдечко.
Или она начинала говорить:
– Вот у нас в техникуме был сторож. Такой смешной-смешной. Его звали… не помню как. Он все рассказывал нам… все рассказывал…
Маруся Федоровна закрывала глаза.
– Не помню, – говорила она и опять плакала.
Маруся Федоровна очень страдала. Время от времени страшная боль начинала резать ее внутренности. Лицо ее искажалось, она закусывала губы, и, когда она разжимала их, на губах показывались капельки крови.
В минуты затишья она говорила:
– Мальчики… что вы так тихо сидите? Вам скучно сидеть? Скажите, сегодня тепло на улице?
– Тепло, – хрипели в один голос шкидцы.
– Солнышко? Да?
– Да.
– Это чудно!
Мать ходила по комнате в войлочных туфлях и все что-то передвигала: на столе, на комоде, на подоконниках.
– Мамочка, – говорила Маруся Федоровна, – ты бы угостила мальчиков… чем-нибудь.
Шкидцы упорно отказывались, когда старуха предлагала им чай или кофе с бутербродами, хотя при других обстоятельствах каждый из нас набросился бы на такую прекрасную жратву в любое время дня и ночи.
Японец и Янкель возвращались в Шкиду и сообщали нам безнадежные новости.
Мы мрачно переживали болезнь Маруси Федоровны. По-своему, грубо, но самым настоящим образом мы страдали эти долгие две недели.
Мы не стали тише. Наоборот, мы бузили ожесточеннее, чаще дрались и попадали в изолятор. На уроках мы яростнее преследовали нелюбимых педагогов. Мы выгнали из класса нового ботаника, несчастного старика в темных очках, как только он появился на пороге нашего класса.
Наконец пришел Викниксор и сообщил:
– Маруся Федоровна умерла.
Мы быстро, без всякого приказания встали, как будто в класс вошел самый строгий воспитатель или инспектор губоно.
Кобчик заплакал. Остальные стали сопеть и кусать губы.
Викниксор отпустил нас на похороны. Мы отправились всем классом.
Это было осенью в дождливый день.
Марусю Федоровну хоронили по-старому, по-церковному. Перед гробом шел маленький мальчик с серебряной иконкой в руках. Мать и другие родственники шли за колесами катафалка, плакали и стучали каблуками, а мы – босоногие шкеты – шли позади всех и несли огромный металлический венок, украденный нами ночью на Волковом кладбище с могилы генерал-лейтенанта Круглова.
Налетчик
В числе тех немногих наставников и преподавателей, которых мы по-настоящему любили и уважали, был Константин Александрович Меденников – «Косталмед», преподаватель гимнастики.
Мы действительно любили этого огромного бородатого атлета, гриве которого мог позавидовать берберийский лев, а голосу – архидьякон Успенского собора (говорят, что от одного возгласа этого дьякона в церкви становилось темно – гасли свечи).
Косталмеда, несмотря на его звероподобность, мы любили. Но это не значит, что мы любили гимнастику. Нет, надо сознаться, что энтузиастов гимнастики, охотников прыгать через кобылу или делать вольные упражнения с гирями, было у нас не слишком много. Купец, Джапаридзе, Пантелеев – вот и вся гвардия Косталмеда. Остальные – волынщики, симулянты, филоны, вшивая команда, как называл их в минуты гнева сам Косталмед.
Поэтому, когда мы узнали, что Косталмед заболел возвратным тифом, многие из нас вместе с жалостью и сочувствием к воспитателю почувствовали и некоторое облегчение, некоторую надежду на отдых.
Но эта надежда быстро исчезла, когда пришел Викниксор и заявил:
– Могу вас поздравить, ребята…
– С чем? С чем? – закричали мы.
Мы подумали, что Викниксор раздобыл для нас партию обуви или зимних пальто.
– Радуйтесь, – сказал Викниксор. – Я нашел заместителя Константину Александровичу. Теперь у вас будет преподаватель гимнастики. И преподаватель отличный. Прирожденный гимнаст.
Для многих из нас это звучало, как «прирожденный палач».
Гражданин Л., преподаватель гимнастики, появился у нас на следующее утро. Не успел еще он показаться нам на глаза, как откуда-то проник и быстро распространился слух, что новый халдей только что вышел из тюрьмы.
Вероятно, слух этот пошел из учительской, но до нас он дошел стороной, и, так как подробностей мы не знали и знать не могли, нам оставалось догадываться, предполагать и фантазировать.
За спиной нового воспитателя поговаривали, что Л. – один из уцелевших сподвижников легендарного питерского налетчика Леньки Пантелеева, бандит и разбойник. Другие смеялись над этими предположениями и уверяли, что Л. загримированный Антон Кречет, герой бульварных романов, которыми в то время зачитывались многие из нас. Горбушка же, наш поэт и гардеробный староста, додумался до совершенно туманных и непостижимых вещей. Он утверждал, что новый воспитатель только притворяется, что сидел в тюрьме, а на самом деле сидел не он, а Реджинальд Букендорф, известный лондонский поджигатель, а сам Л. вовсе не Л., а Нат Пинкертон.
Когда мы пытались слегка сомневаться в достоверности этих Горбушкиных домыслов, Горбушка не спорил. Он только говорил:
– А вы почитайте…
И, хмуро улыбаясь, он вытаскивал из парты пеструю замусоленную книжонку «Реджинальд Букендорф – неукротимый поджигатель». Мы читали и убеждались, что Горбушка прав: Реджинальд Букендорф действительно был поджигателем.
Как бы то ни было, над головой нового воспитателя с первого же дня его пребывания в Шкиде засиял ореол таинственности и легендарности.
Прозвище «Налетчик» сразу же утвердилось за ним. Это было почетное прозвище. Внешность его давала материал для других, более метких и обидных кличек. Мы могли бы назвать его, например, Кривоножкой, Сычом, Носорогом, Карликом… А назвали мы его Налетчиком, – это был очень высокий титул в нашей республике Шкид.
Налетчик не отличался атлетической внешностью. Это был невысокий, скорее даже низенький, широкоплечий человек с кривыми кавалерийскими ногами и очень длинным, гоголевским «птичьим» носом. Носил он защитный френч, блестящие черные сапоги и такие широкие синие галифе, что, когда ему приходилось проходить через одностворчатую дверь, он должен был или идти боком, или прижимать руками свои воздушные пузыри.
Преподавателем он оказался очень хорошим. Несмотря на свою неказистую фигурку, он был весьма ловок, уверен в движениях и даже изящен. А от нас он не требовал невозможного и занимался главным образом с болельщиками и чемпионами, оставляя остальных в покое. Вообще это был «свой парень», с которым можно было чувствовать себя свободным и непринужденным. Солдатская грубость манер и выражений его нам страшно нравилась.
– А ну, братва, – говорил он, бывало, – давай стройся. Довольно вола вертеть.
При этом он делал страшную бандитскую рожу, подмигивал нам и свистел, как заправский разбойник. А через минуту, вытянувшись во фронт, он уже кричал по-военному зычно и раскатисто:
– Сми-р-р-рна!
Признаться, мы были в восторге от нового преподавателя, а Купец и его компания просто души не чаяли в гражданине Л. и готовы были растаять от счастья.
– Вот это да! Вот это класс! Вот это гимнастика! – захлебывались они и с усиленным рвением прыгали через кобылу, таскали пудовые гири и, как императорские гвардейцы, маршировали по Белому залу со своим кривоногим полководцем.
Бузили мы на уроках Налетчика, пожалуй, не меньше, чем на других уроках. Но сам Налетчик относился к нашей бузе иначе, чем прочие халдеи. Он никогда не сердился, не выходил из себя, не кричал и не наказывал нас. Всякую, даже самую дерзкую выходку нашу он старался обратить в шутку. Когда, например, на уроке ему требовалось повернуть шеренгу налево, из раза в раз повторялась одна и та же история.
– Нале-е-е… – начинал команду халдей.
– …тчик, – отвечали мы хором. Получалось: «Налетчик».
– Еще пять таких «налетчиков», – говорил, усмехаясь, Налетчик, – и класс будет записан в журнал.
Мы свято держались этого условия и, повторив пять раз свою шутку, на шестой прикусывали языки.
В перемену мы обступали Налетчика.
– Виталий Афанасьевич, – просили мы его, – расскажите, за что вы в тюрьму попали.
Он вздрагивал каждый раз, и каждый раз это приводило нас в неописуемый восторг.
– Кречет! Кречет! – шептал Воробей.
– Притворяется, что Кречет! Пинкертон! – уверял Горбушка.
– Бандит! – всхлипывали мы.
– Куда? – усмехался Налетчик. – В тюрьму? Вот чепуха-то. Откуда вы взяли?
И, посмеявшись, он расталкивал нас и шел в канцелярию, насвистывая «Ойра-Ойра». Он делал вид, что ничуть не смущен, но мы-то отлично видели, как дрожат его руки и неестественно корежится спина.
– Легавых боится, – объяснял Цыган. И мы понимающе и сочувственно вздыхали и снова и снова строили самые невероятные предположения насчет загадочной личности Виталия Афанасьевича Л.
И вдруг Налетчик исчез. Он не пришел на один урок, не пришел на другой и не пришел на третий. Викниксор только хмурился и пожимал плечами, когда мы спрашивали у него, что случилось с Налетчиком. Другие халдеи тоже настойчиво отмалчивались.
– Болен, – решили самые трезвые из нас.
– Засыпался, – решил Цыган.
– В Англию уехал, – объявил Горбушка. – Получил депешу и уехал. Определенно…
Воробей молчал и улыбался, делая вид, что знает больше всех, но, по известным причинам, должен держать язык за зубами.
Мы ждали Налетчика, скучали без него, особенно Купец и компания, но постепенно нам надоело обсуждать его исчезновение, разговоры эти были бесплодны, и мы начинали уже его забывать. К тому же в начале июня пришел из больницы Косталмед, похудевший, осунувшийся, но по-прежнему грозный и похожий на льва. Грива его ничуть не поредела после тифа, и архидьяконский голос также ни чуточки не пострадал. Косталмед немедленно же приступил к исполнению своих обязанностей, и теперь мы уже боялись и думать о возвращении его заместителя.
– Хватит и одного, – говорили мы. – С двумя, пожалуй, и ноги протянешь.
Однажды летом мы играли на школьном дворе в лапту. С особенным неподражаемым шкидским хохотом (от которого звенели стекла и редкие птицы улетали повыше в облака) мы носились за маленьким арабским мячиком. Мы разыгрались, расшумелись и не заметили, как в одном из окон второго этажа, где помещался клуб, появилась фигурка Японца.
– Ребята! – кричал Японец, размахивая огромным газетным листом. Ребята! Сюда! Скорее!
Увидев его взволнованное лицо и не понимая еще, в чем дело, мы с мячиком и ракетками в руках побежали в клуб.
Японец стоял посреди комнаты и прятал за спиной номер «Известий». Щеки его горели, он волновался.
– Ну, что? – закричал Янкель. – Что-нибудь в Гамбурге? Да?
– Нет, не в Гамбурге, – ответил Японец.
– Где-нибудь революция? – спросил Воробей.
– Нет, не революция, – сказал Японец.
– Да ну тебя, – закричал Цыган. – Говори ты, в чем дело?
Японец вытащил из-за спины газету и, развернув ее, медленно и выразительно прочел:
– «Приговор по делу последышей белобандитов».
– Каких последышей? – возмутился Горбушка. – Надо же, а? Ты что ж это нас от игры оторвал? Очень нам интересно про каких-то последышей слушать.
– Действительно, – возмутились другие.
– Ша! – закричал Японец. – Слушайте, черти.
И, взобравшись на табурет, он прочел от начала до конца маленькую газетную заметку:
– «Сообщение РОСТА. В номере от 16 июня сообщалось о раскрытии контрреволюционной организации „Владимировцев“ в Петрограде. Группа деникинских офицеров во главе с Николаем Р., связавшись через посредство консульства одной из соседних лимитрофных держав с остатками штаба Деникиной добровольческой армии в Париже, занималась при содействии тех же дипломатических пособников экономическим, а отчасти и военным шпионажем. В феврале этого года группой „Владимировцев“ был совершен неудачный поджог на фабрике „Красный арматурщик“. Постановлением коллегии ГПУ от 18 июня с. г. все 14 членов контрреволюционной группы „Владимировцы“ приговорены к расстрелу. Приговор приведен в исполнение».
– Здорово! – сказал Цыган.
– Надо же, – повторил Горбушка. – Стоило из-за этого лапту бросать.
– В самом деле, – поддержал его Джапаридзе.
Нам тоже показалось, что не стоило бросать лапту из-за каких-то деникинских последышей.
Тогда Японец взял со стола другую газету и прочел заметку:
– «Сообщение РОСТА. ГПУ раскрыта контрреволюционная организация бывших деникинских офицеров. Во главе организации стоял известный монархист, член Государственной думы IV созыва Р. Правой рукой Р. состоял бывший кавалерийский офицер Л.».
Японец опустил газету.
– Л.! – воскликнул Цыган. – Это уж случайно не Налетчик ли?
– И не случайно, – ответил Японец. – Действительно, он.
– Брось ты, – сказал Цыган. – Совпадение, наверно.
– Ясно, что совпадение, – решили мы.
Тогда Японец пробежал глазами заметку и прочел из середины одну-единственную фразу:
– «Подсудимый Л. несколько месяцев работал в Василеостровском отделении Коммунального банка и в школе для дефективных подростков имени Достоевского».