Сзади нас был литовский сарай, и за него заехал "виллис" (на "виллисах" ездили старшие офицеры), немцы его увидели и как начали лупить по сараю из пушек и минометов. Когда из минометов - ладно, но когда из пушек, то снаряды летели через нас чуть ли не на высоте моих дрожащих коленок. Благо, сарай вспыхнул сразу же. И началась моя одиннадцатимесячная командировка в ад, на передний край русско-немецкой войны, назовем ее по сути, а не по пафосной привычке!
Землянки, ровики, окопы. Главное - зарыться в землю, мы это поняли с первой шутки с "рамой". За супом далеко ползти, питаемся как сможем. Курить просим махорочки у проходящих мимо нас за "языком" полковых разведчиков; делим раз в неделю рыжего цвета сахарок - где его такой делают? - живем!
А тут - подарочек: два танка "тигра", метрах в семистах, стоят чуть бочком, вполоборота к нам, и не уползают. Мелькнуло: нет бензина или нет экипажа? Мы быстро выкатили свою сноровистую пушчонку к ветле, рядом с сорокапятчиками (совсем уж мелкая пехотная пушка, "тигры" ей не по зубам) и только развернули станины, как полетели щепки с ветлы за нами, а потом раздался звук выстрела. Мертвый танк пальнул! Я упал на спину в межу, на меня сверху свалился мой наводчик Толик Буниятов, и я увидел, как побелели его губы и он сплюнул кровью - большой осколок угодил ему в правый сосок, разорвав гимнастерку. Он мертво лежал на мне, и еще через минуту мы волокли его по другой меже, уходящей в тыл, на плащ-палатке.
Надеюсь, ему суждено было выжить, потому что, когда мы донесли его до санитарной машины, там были медики и горел костерок, из-за леса вынырнули прямо над нами на огромной скорости два фрица - "мессершмитта", очередью-очередью по нас, по Толику, по красному кресту, разметали костерок и ни в кого не попали! И я воспользовался счастьем Толика, а может быть, ему перепало от моего сча-стья.
Раньше-то, накануне ранения, точно ему перепало! Толик где-то пропадал и под утро притащил целую рамку из чьего-то улья с медом - облизнитесь! Вкуснота! Да вот беда - пчелы вырвались из улья, напали на него и сделали из Толика японского солдата у озера Хасан: глаз не видать, все остальное распухло - не узнать!
А хозяин меда видел, как пчелы его облепили и кусали-кусали, и пришел в часть жаловаться - мы стояли в латышском лесу. Полковник осерчал не на шутку, приказал выстроить весь полк и провел хуторянина мимо строя. Они шли медленно, вглядываясь в лица солдат. И несдобровать бы Толику, но не оказалось в нашем полку ни одного искусанного пчелами солдата: Толик страдал в ровике на огневой, накрытый одеялами и снарядными ящиками.
- Хороший ты командир! - может быть, подумал обо мне полковник.
- Что за жалостливые пчелы? - может быть, подумал хозяин пасеки.
Никуда не отвертеться мне от войны - эти три года потом аукали и аукали в моих стихах. Мы еще побываем на войне!
Нам было двадцать на войне,
В нас кровь играла и гудела,
Любовь, казалось бы, вполне
Сердцами нашими владела.
Но остужала гул в крови
Душа, уставшая смертельно,
И о войне, и о любви
Нам вспоминается раздельно.
Была судьба недоедать,
Входить в растерзанные села,
Копать,
Стрелять
И попадать!
Любить?
И не было глагола.
И теперь аукают, покалывая, в сердце. То Первый Прибалтийский кольнет, то Первый Белорусский. Годы строятся по ранжиру в моей палате неотложки имени профессора Склифосовского.
"СВИДЕТЕЛЬ"
Свидетель Домбровский. Жозик Домбровский, студент-медик, сын известного в Ростове онколога, стукач. Он был с нами обходителен, вкрадчив, ненадоедлив. Часто он возникал с парой бутылок водки и подбрасывал как раз вовремя хворосту в затухающий костер застолья. Он целый год записывал наши разговоры. Профессорский сынок, всегда при деньгах, нормально. Где нам знать, что уже полгода мы угощаемся на оперативные небольшие денежки госбезопасно-сти. Что следствие ведется давно, что мы просто подопытные кролики начинающего и ловкого стукача, техника-смотрителя человеческих душ.
Однажды он забежал среди бела дня, имея за пазухой совсем другой разговор - посочувствовать домашним по поводу моего ареста (я, видимо, должен был сесть в этот день?), а я лежу и спокойненько читаю "Новый мир". Вот пассаж для обоих! Даже растерялся от его растерянности.
Этот гаденыш закончил мед, стал заведовать здравотделом в каком-то районе Ростовской области и разбился вместе с самолетом-кукурузником, как меченая Богом шельма. Кстати, вообще о стукачах. Ну хорошо, сталинщину и бериевщину мы как бы осудили, но почему же, почему нельзя обнародовать имена стукачей, в чем тут заковыка? Их слишком много? Ну ладно, не всех! Выборочно, в назидание например, стукачей-писателей. Что, они продолжают свое дело и при новых начальниках ГБ?
Скажете, что многих так ловко завербовали, что им было не отвертеться? Да, опричники еще от Ивана Грозного, наверное, хорошо отработали метод взятия на крючок человека в исключительных обстоятельствах. Но вот меня же никто и никогда не вербовал. Не хочу сказать, что я такой герой. Ну хорошо, хорошо, можно же и с этими разобраться, почему же глухое молчание, замяли тему? Ну пусть не всех, но почему же ни одного? Или у меня умишка недостает? Все на них и до сих пор держится?
Вряд ли! Боимся обидеть их ныне живущих родственников, бросить тень на светлое имя? Нет! Необходимо бросить тень и омрачить чей-то лик! Будет много неожиданностей? Пусть будут, наша жизнь и так остросюжетна, и каждый новый день, как правило, не лучше предыдущего.
Нет, сколько ни рассуждай, а начиная новый век, новый не в количественном, а в качественном смысле, это сделать каким-то образом не мешало бы. ГБ теряет силу, и в государстве она уже не самый главный отдел правящей партии, да и партия такая плохо просматривается. Посветите на них светом правды, не бойтесь, гражданской войны по этому поводу не предсказываю.
После я расскажу о своих тюремных денечках-ночках-годочках, а сейчас вот подумалось: а что было бы со мной, студентиком архитектурного факультета строительного института, не перейди мне дорогу стукач Жозик Домбровский? Отвечаю: нашелся бы другой Жозик - ведь слежка за яблочками от яблони, да еще в том же городе, где расстреляли отца, не прекращалась. Кто бы и каким бы я ни был, Система видела, чуяла во мне своего врага. Теперь думаю: имела ли она на это право? И грустно понимаю: наверное, да, имела. Ведь я ее не любил. А эта штука функционировала по своим законам. Ей и законы физики тоже подчинялись: "Как учит Партия, тела при нагревании расширяются".
А если бы я уехал из Ростова, выпал из их поля зрения, разминулся с Жозиком, то - что? Строил бы в Черемушках (наш курс потом получил распределение в Москву) эти бетонные бараки с залитыми битумом черными щелями? И сидел бы на планерках, ругаясь со смежниками и прорабами, а потом выступал со статьями в многотиражках, защищая хрущевский строительный бум победившего социализма? Это лучше, чем лесоповал, но одинаково меня не устроило бы.
Тогда что еще? Бросил бы строительный и окончил Литературный институт? И получив назначение в журнал, или газету, или издательство, также стал частью победившего социализма? Не смог бы, ведь не смог же в своей не гипотетической жизни!
Так что? Жозик Домбровский меня ждал на перекрестке всех моих жизненных дорог, как змея - Вещего Олега?..
Из множества советских "сидельцев" почему-то популярный американский журнал "News week" выбрал меня рассказать о сталинских лагерях. Ну почему бы и нет? Интервью было долгим - сам руководитель московской редакции расспрашивал. А назавтра прислали двухметрового фотографа из Лондона. Он меня так и сяк ворочал, снимал по своей методе, при блеклом сереньком свете из окна. "Вот, думал я, Мастер. Эк у них там все здорово!"
А когда вышел 15 марта 1998 года этот красочный, юбилейный, что ли, номер "News week", то фотография под моим интервью была вовсе не моя, а кто это - до сих пор не знаю. Так что и у них случаются иногда ляпы. А со мной - так всегда, при любой системе.
КРЮЧКИ И ПУГОВИЦЫ
После обыска меня увезли в хорошей легковушке вовсе не грубые ребята в защитного цвета коверкоте - хозяева жизни. Мы ехали по уже умытому дождевальной водой Ростову, по рассвету, когда жаркий день только угадывается после короткой ночи. Выполняя свой осточертевший всем и вам, читатель, этикет, они предложили мне папиросу "Казбек", они говорили как бы утешительные слова: вот разберутся, - все должно быть спокойненько.
А когда несколько дверей, пока еще никаких не стальных, а самых обыкновенных, закрылись за нами, в дежурке перво-наперво грубо срезали с брюк все крючки и пуговицы, чтобы брюки поддерживал руками - не убежит, а потом разобрались - и машинкой скосили волосы. И все! И вы уже житель другого мира, обитатель чистилища.
Кабинет начальника следственного отдела показался огромным. Потом приходилось читать об огромном столе в кабинете Берии, этот все же маленький начальник, но по правилам тех лет подражал вождю. Вспомните сталинские френчи и фуражки. Фамилия подполковника с густо заросшими рыжим волосом руками из-под засученных рукавов гимнастерки была Немлихер. Давно уже Сталин очистил органы от людей еврейской национальности. Так считалось. Но тем не менее этого человека звали подполковник Немлихер.
А когда несколько дверей, пока еще никаких не стальных, а самых обыкновенных, закрылись за нами, в дежурке перво-наперво грубо срезали с брюк все крючки и пуговицы, чтобы брюки поддерживал руками - не убежит, а потом разобрались - и машинкой скосили волосы. И все! И вы уже житель другого мира, обитатель чистилища.
Кабинет начальника следственного отдела показался огромным. Потом приходилось читать об огромном столе в кабинете Берии, этот все же маленький начальник, но по правилам тех лет подражал вождю. Вспомните сталинские френчи и фуражки. Фамилия подполковника с густо заросшими рыжим волосом руками из-под засученных рукавов гимнастерки была Немлихер. Давно уже Сталин очистил органы от людей еврейской национальности. Так считалось. Но тем не менее этого человека звали подполковник Немлихер.
Стол - к столу. За перпендикулярным - два офицера: капитан Лукьянов и майор Ланцов. Эта пара как-то мелькала в последние месяцы моей тайно подследственной жизни, да и на обыске оба топтались. И даже отобрали с занесением в протокол обыска стихотворение Никиты Буцева: "Меня всегда за деньги не считали, с тех пор как цифры выбили на мне". Потом эти строчки войдут в приговор суда: "...вели антисоветские разговоры, под влиянием которых подсудимый Буцев писал стихотворения упадочнического характера, например" - и эти две строки.
Пока парочка оперов ерзала стульями, подполковник рассматривал меня с ленивым любопытством: чего от него ждать?
- Расскажите о вашей контрреволюционной деятельно-сти! - Простенько и со вкусом.
- Это ошибка. Я студент, недавно солдат. В плену не был. Никакой еще деятельностью не занимался.
- Ложь! - Он уже стоял около моей табуретки и держался за гнутую спинку стула, вся его стать выдавала намерение поднять стул в воздух и опустить на мою голову. - Предлагаю чистосердечно рассказать о вашей контрреволюционной деятельности.
Я перед допросом побывал в камере. Меня встретили человек десять бледных, как мел на стене, живущих без воздуха людей. Я положил на стол свою кепочку-восьмиклинку, полную сломанных пополам - по инструкции, а мало ли? папирос "Наша марка".
- Курите, пацаны!
А потом спросил:
- Здесь пытают?
- Нет, - сказали, - даже не бьют, недавно у них на это дело запрет вышел. Правда, вот одного тут по нахалке искусственно кормят.
"Вот один" был бургомистром города Ейска при немцах. Он единственный вслух и откровенно ненавидел советскую власть. Остальные - молча, про себя.
- Был в Ейске, - говорил ему следователь, - там тебе уже вешалку построили. Люди ждут, когда тебя вешать привезем.
- А я вас ебал! - коротко отвечал арестант и голодал. И его кормили насильно.
...Подполковник Немлихер даже приподнял стул и выпучил глаза. Но я увидел: актер он плохой. И я-то уже узнал в камере: "не пытают и даже не бьют". Табу.
И я повторил ответ:
- Никакой контрреволюционной деятельностью я не занимался. Только вот воевал. - И провел по гимнастерке, на которой был выгоревший след от моих орденов.
ХОРОШИЕ РЕБЯТА
Буду легко рассказывать и о тюрьме. Поскольку я все равно считаю свою жизнь счастливой. Если обрубить все ветки подробностей, то останется: пришел с войны живым и приблизительно целым - раз. Пришел из тюрьмы живым и по видимости здоровым - два. Женат сорок четыре года на любимой и красивой женщине. Это вам не три, это три-четыре-пять. Чего тебе еще, чтобы жаловаться и сочинять трагедию из тех небольших испытаний, сквозь которые провела тебя судьба? Между дождинок, почти как Микояна.
На столе у следователя Ланцова лежали горкой раздобытые прошлой ночью на обыске чьи-то вещи, и среди них - немецкие школьные тетрадки в оранжевых корочках. Такие я видел только у Никиты Буцева. Ага! Значит, они и Никиту загребли. Вот так конспирация. Он не знал про тетрадки.
Первый вопрос:
- Назовите ваших друзей!
Ответ:
- У арестованных друзей не бывает!
- А все-таки?
- Маленков.
- Кто?
- Маленков Георгий Максимилианович.
- Еще.
- Каганович Лазарь Моисеевич.
- Пошути-пошути! Вот запишу это в протокол - добавим еще пятерик за остроумие.
- А сколько собираетесь давать?
- Да лет семь схлопочешь. Не жалко.
Хорошенькое начало! Так установились отношения со следователем майором Ланцовым, которого я считал, а теперь, по размышлении, не считаю своим ночным палачом. Работа есть работа. Он допрашивал меня только ночами и строго велел попкам во внутренней тюрьме следить за мной персонально и, главное, не давать уснуть.
Вопрос второй:
- Что вы знаете об Александре Солженицыне?
- Не знаю такого человека.
На самом деле я много слышал о нем от третьего своего подельца, Ильи Соломина. Илюшка с восторгом произносил имя своего командира батареи и друга по войне: "Саня? О! Это - сила!" А сам Солженицын уже года два как был обычным затерянным зэком, никем по сути дела, как можно быть никем только в нашем любимом отечестве. А Илюшка, бывший старшина батареи Солженицына, безродный, приехал с войны в стоптанной своей кирзе к жене командира батареи Наташе Решетовской (командира батареи, а никакого еще не писателя!) и снимал в ее квартире раскладушку на ночь, и очень успешно учился в нашем строительном институте. Он-то и попал в широкоугольный объектив ГБ-шного бдения в городе Ростове-на-Дону: за семьей врага народа Солженицына следили на всякий случай неусыпно.
- И не знаете, что ваш друг Соломин живет на квартире у жены Солженицына?
- Если этого человека зовут Саня, то, может, я и слышал его фамилию. Не более. - Я решил прекратить изображать этакую целку. Тем более, следователь подсказал мне, что Илья Соломин, догадываешься, идет с тобой по делу.
- Что ты все за окно глядишь, к трамвайчикам прислушиваешься? Забудь! сказал следователь. - Тебе туда не скоро. Даже если ты и ни в чем не виноват. Наша организация не допускает брака в работе. Мы - советская власть. Мы! Ясно?
На них - гимнастерочки
Цвета
Всей радуги хаки
И по два кармана
Один, разумеется,
Для партбилета,
Второй - для нагана.
А впрочем, наганы,
Как гири, вихляли,
Болтаясь пониже.
Когда они здесь,
На Мясницкой,
Стреляли,
В ушах отдавало
В Париже.
Дзержинский.
Менжинский.
Ягода.
Ежов
И Агранов.
Эпоха наганов.
Скучно, и не стану описывать наши ночные посиделки в течение двух месяцев. Его в этой разборке интересовало: восхвалял ли я жизнь за границей (так по инструкции)? А я стоял на своем: да, да, говорил про хорошие немецкие радиоприемники "Филипс" и "Телефункен", но нет, жизнь за границей не восхвалял. Мы перетягивали канат без переменного успеха, его конец становился все длиннее. Этот сценарий был разработан в Москве умельцами, членами Союза писателей, в значительной его части связанного с ГБ. Ланцов говорил опять же по сценарию:
- Ну вот, приемники хвалил, а жизнь за границей не восхвалял? Что же, приемники так вот из жизни и выбросил?
- Ладно, пишите как вам надо! - сдался я на десятую ночь. - Отпустите поспать!
Так и было предусмотрено типовым сценарием такого рода дел. На десятую ночь сломаются.
Никто на нас не клеветал, просто записывали и доносили. Мы не очень и сопротивлялись, понимая в душе, что ведь и правда мы не так любим советскую власть, как об этом пишут в газетах и как мы сами притворялись на экзаменах по политэкономии.
Следствие обычно заканчивалось в положенные сроки. Человека оформляли на 6 - 8 - 10 лет, пусть одумается, да и лес кому-то валить надо, лесо-повал, чай, пятилетка на дворе!
У нас в камере сидел высокий, высохший седой старик. Он все время молчал, но когда кашлял, выдыхал такой нестерпимо смердящий запах, что мы задыхались и по очереди ложились на пол, к двери, обитой железом, куда проникал в уголок свежий запах из коридора, там прогуливались вертухаи в бесшумных своих валенках. Я боролся с тюрьмой за старика, которому место в больнице, заодно и за нас, которые чахли от вони в тридцатиградусную жару (июнь 1947) в нагретой от железной сковородки-козырька на окне камеры внутренней тюрьмы.
И победил - старика взяли в больницу. Не думаю, что он долго в ней протянул.
А история его, как выдумка, детективна. Посидевший еще по царским острогам, прозябал он, никому не нужный, и при совдепе, торгуя железяками на ростовской толкучке. Однажды шел с рынка со своим вечным мешком по мосту через Темерничку, глядит у мостка - за ним какие-то типы. А в мешке-то на этот раз среди скарба был и товар - пистолетик "ТТ", данный кем-то на продажу. Такого добра в Ростове ходило навалом. Он шагу прибавляет, те не отстают. Он этот пистолетик тогда бултых - и в речку! Они - бултых - и, нырнув, достают его! Надо же было старику быть при царе революционером!
А в это время - вот детектив-то! Сам усатый товарищ Сталин через Ростов тремя поездами следует, голубчик, в свой Сухуми! Ну что твой Сименон вместе с Марининой? Сюжет для небольшого расстрела.