– Если не ошибаюсь, вы много путешествовали?
– И впрямь много, – небрежно отозвался Гуччо. – Я ездил в Италию, где у меня были кое-какие дела от нашего государя к королеве Неаполитанской.
Портфрюи вспомнил, что, когда он встретил Гуччо впервые, тот только что вернулся из Англии, куда тоже ездил с поручением к английской королеве. Видимо, этого юношу не случайно отряжали к королевам: должно быть, человек влиятельный. К тому же какими-то непонятными путями ухитряется узнавать такие вещи, о которых тебе предпочтительнее молчать...
– Мэтр Портфрюи, служащие отделения моего дяди в Нофле живут в крайней нищете. Они совсем расхворались от голода и уверяют, что ничего купить нельзя, – вдруг брякнул Гуччо. (И прево понял, что именно это и привело гостя к нему.) – Как вы объясните то обстоятельство, что в крае, разоренном голодом, вы собираете у жителей налог натурой и лишаете людей последнего куска хлеба?
– Эх, мессир Бальони, вы подняли не только чрезвычайно важный, но и чрезвычайно грустный для меня вопрос, уж поверьте на слово. Но я обязан выполнять распоряжения, идущие из Парижа. Мне, как и прочим здешним прево, предписано каждую неделю посылать в столицу три воза с припасами, ибо мессир де Мариньи боится народных волнений и хочет держать город в руках. И, как всегда, страдает деревня.
– А когда ваши пристава нагружают три воза, они берут у жителей столько, чтобы хватило еще и на четвертый, и этот четвертый вы оставляете себе?
У прево даже сердце зашлось от страха. Ах, лучше бы не было этого обеда, станет он ему поперек горла!
– Что вы, мессир Бальони, да никогда в жизни! Как вы только могли подумать?
– Да бросьте, бросьте, прево. А откуда, скажите на милость, вся эта снедь? – воскликнул Гуччо, указывая на стол. – Окорока, насколько мне известно, не произрастают на деревьях вашего сада. Да и ваши пристава, надо полагать, не оттого так разжирели, что лижут лилии, вырезанные на их деревянном жезле?
«Если бы я только знал, – подумал Портфрюи, – никогда бы не устроил ему такого приема».
– Чтобы поддерживать порядок в государстве, – произнес он, – следует, видите ли, досыта кормить тех, чьими руками он поддерживается.
– Не спорю, не спорю, – отозвался Гуччо. – Вы говорите то, что и положено вам говорить. Человек, который обременен столь высокой миссией, как ваша, не может и не должен рассуждать, как все прочие, или же действовать, как они.
Внезапно Гуччо переменил тон, он теперь с самым дружеским видом поддакивал каждому слову хозяина и, казалось, целиком разделял его мнение. Тут он бессознательно подражал его светлости Роберу Артуа, беседы и встречи с которым произвели на юного ломбардца неизгладимое впечатление. Еще немного, и он по-приятельски похлопал бы прево по плечу. А тот, изрядно выпив для храбрости, приободрился и как павлин распустил хвост.
– Точно так же с податями, – заметил Гуччо.
– С какими податями?
– Ну конечно же, с податями! Вы их собираете как арендную плату. Ведь надо на что-то жить, надо платить своим служащим. Поэтому волей-неполей вам приходится накидывать... чтобы удовлетворить и казну и себя. Как это вы устраиваетесь? Удваиваете подати, верно ведь? Поскольку мне известно, так поступают все прево.
– Более или менее, – охотно отозвался Портфрюи, уже не считая нужным скрытничать или прибегать к околичностям, ибо он решил, что имеет дело если не с прямым соучастником, то по крайней мере с лицом осведомленным. – Вы правы, нас к этому вынуждают. Ведь чтобы удержать за собой свое место, приходится золотить ручку одного из секретарей мессира Мариньи.
– Неужели самому секретарю мессира де Мариньи?
– Да уж поверьте на слово, до сих пор я посылаю ему известную сумму ко дню святого Николая. А тут еще надо делиться с моим сборщиком налогов, не говоря уже о том, что и бальи, который выше меня по должности, тоже норовит попользоваться. Так что в конечном счете...
– Вам остается только в обрез, если я правильно понял... Ну так вот, прево, поскольку вы мне обязаны, вы должны мне помочь, а я предложу вам сделку, вполне для вас выгодную. Мне нужно кормить своих служащих. Каждую неделю вы будете доставлять им соль, муку, бобы, мед, свежее или сушеное мясо – словом, все, что необходимо для поддержания жизни, и за это вам будет заплачено по самым высоким ценам, существующим в Париже, да еще с надбавкой трех су на каждый ливр. Могу вам оставить даже в качестве задатка пятьдесят ливров, – добавил Гуччо, хлопнув по кошельку, в котором зазвенело золото.
Этот мелодичный звон окончательно усыпил недоверие прево. Для виду он еще немного поломался, оговорил наперед цены, определил количество посылаемых припасов, количество, тут же удвоенное Гуччо, ибо он имел в виду также и нужды семейства де Крессэ.
Так как Гуччо потребовал, чтобы кое-что из провизии было выдано ему немедленно, прево повел гостя в кладовую, скорее напоминающую торговый склад.
Теперь, когда договор был заключен, скрытничать стало незачем. Портфрюи был даже рад представившейся ему возможности безнаказанно похвастать сокровищами своей кладовой, которыми он гордился больше, нежели своим высоким служебным положением. Если тщеславие побудило Портфрюи стать прево, то по своим природным наклонностям он был самый настоящий лавочник. Круглолицый, курносый, он ловко двигался среди бочонков с чечевицей и зеленым горошком, обнюхивал головки сыра, ласково касался своими коротенькими ручками колбас, будто четки, свисавших связками с потолка. Хотя он не меньше двух часов просидел за столом, казалось, аппетит его разыгрался с новой силой.
«Было бы неплохо, если бы его кладовую разнесли вилами и палками, молодчик этого вполне заслуживает», – думал Гуччо. Слуга приготовил гостю огромный сверток продуктов и обернул полотном, чтобы скрыть от любопытных глаз его содержимое. По приказанию Гуччо тюк приторочили к седлу.
– Если не дай бог вам самому в Париже придется туго, я мог бы при случае послать и туда воз припасов, – говорил Портфрюи, провожая гостя до ворот.
– Спасибо, прево, подумаю над вашим предложением. Впрочем, расстаемся мы с вами ненадолго. Будьте благонадежны, я замолвлю за вас, где полагается, словечко.
Распрощавшись с хозяином, Гуччо поскакал в Нофль, явился в отделение Толомеи, где служащие дяди, узнав об энергичных действиях юного тосканца, превознесли его до небес.
– Итак, каждую неделю вы будете доставлять в Крессэ под покровом ночи половину из того, что привезет вам прево, или обитатели Крессэ сами будут являться за продуктами. Мой дядя весьма заинтересован в судьбе этого семейства, которому благоволят при дворе, хотя тому трудно поверить, видя их теперешнее положение; так смотрите же хорошенько, чтобы у них ни в чем не было недостатка.
– А платить они будут наличными или же приписывать следуемую сумму к их долгу? – осведомился глава отделения.
– Составьте особый счет, я сам его прогляжу.
Через десять минут Гуччо, торжествующе размахивая тюком, как победитель, ворвался в замок Крессэ. Когда он разложил в спальне Мари свои сокровища, на глазах девушки выступили слезы.
– Я начинаю верить, Гуччо, что вы настоящий маг и волшебник! – воскликнула она.
– Я готов сделать в сто раз больше, лишь бы к вам вернулись силы и лишь бы вы любили меня. Каждую неделю вы будете получать столько же... Поверьте мне, – с улыбкой добавил он, – это куда легче, чем отыскать в Авиньоне кардинала.
При этих словах Гуччо вдруг вспомнил, что он прибыл в Крессэ не только для того, чтобы расточать любезности. Воспользовавшись тем, что они были в комнате одни, он осведомился у Мари, по-прежнему ли хранится в тайнике часовни отданный ей прошлой осенью ларец.
– Вы обнаружите ларец в том самом месте, куда мы его с вами положили, – ответила Мари. – И это также тревожило меня, я боялась, что могу умереть, а как поступить с ларцом – не знала.
– Не тревожьтесь больше, я заберу ларец с собой. И если только вы меня любите, молю вас, не говорите о смерти.
– Больше не стану, – ответила Мари улыбаясь. Уверив больную, которая с наслаждением взялась за чернослив, что он будет теперь чаще наведываться к ней, Гуччо спустился в зал.
Он объявил мадам Элиабель, что привез с собой из Италии бесценные чудодейственные реликвии и хочет помолиться один в часовне за окончательное исцеление Мари. Вдова умилилась душой при мысли, что этот ловкий, деловой и преданный их дому юноша к тому же еще столь благочестив. Нет, решительно, он обладал всеми мыслимыми достоинствами.
Гуччо, получив у хозяйки ключ, заперся в часовне; там он зашел за маленький алтарь, без труда отыскал вращающийся камень и, порывшись среди костей безымянного святого, отыскал свинцовый ларец, где лежала расписка, выданная архиепископом Жаном де Мариньи.
«Вот она – реликвия, могущая исцелить все государство Французское», – шепнул он. Он водворил камень на место и вернулся к хозяевам с самой благочестивой миной.
После жарких объятий владелицы замка и двух ее сыновей Гуччо, осыпаемый благодарностями, поскакал в Париж.
По дороге он, чувствуя непомерную усталость, вынужден был остановиться на ночлег в маленькой деревушке, именуемой Версалем. Только на следующий день предстал он перед дядей и рассказал ему все, или, вернее, почти все, свои подвиги: в частности, он не особенно распространялся о распоряжениях, отданных им относительно семейства де Крессэ, но упомянул их имя в связи с их бедственным положением и обрушился на незаконные действия прево с такой яростью и гневом, что банкир только диву давался.
– Ты привез расписку архиепископа? – спросил Толомеи.
– Конечно, привез, дядюшка, – ответил Гуччо, протягивая свинцовый ларец.
– Итак, ты уверяешь, – продолжал Толомеи, – что этот прево сам признался в том, что удваивает налоги с целью выделять требуемую часть одному из секретарей де Мариньи. А не знаешь, какому именно?
– Могу узнать. Портфрюи теперь считает меня своим лучшим другом.
– И он утверждает, что и другие прево действуют таким же образом?
– Утверждает совершенно определенно. Ну разве это не позор? Ведь все они гнусно наживаются на голоде, жрут как свиньи, когда вокруг них мрет народ. Разве не обязаны мы довести это до сведения короля?
Левый глаз Толомеи, тот самый глаз, который, как утверждала молва, еще никому не удавалось увидеть, вдруг широко раскрылся, и лицо банкира приняло не свойственное ему выражение иронии и тревоги. Одновременно банкир соединил ладони и несколько раз потер кончики жирных пальцев с длинными острыми ногтями.
– Что ж! Ты, Гуччо, привез мне добрые вести, – сказал он и добавил с улыбкой: – Весьма и весьма добрые вести.
Глава II В Венсенне
Когда наш современник старается представить себе Средневековье, ему кажется, что добиться своей цели он может лишь напряженной работой воображения. Средние века видятся ему зловещей эпохой, отступившей во мрак прошлого, тем часом истории, когда на небе вовсе не появлялось солнце, а тогдашние люди, общественное устройство в корне отличались от того, что мы видим сейчас. А ведь достаточно получше присмотреться к нашей Вселенной, читать каждое утро свежие газеты, чтобы понять; Средневековье у нашего порога, оно не желает уходить прочь и выражает себя не только в материальных памятниках: оно продолжает жить за морем, омывающим наши берега, рядом, всего в нескольких часах полета; оно составляет неотъемлемую часть того, что в наши дни еще именуется Французской империей, и ставит перед государственными деятелями XX века вопросы, которые те не в состоянии разрешить.
Многие мусульманские страны Северной Африки и Ближнего Востока, где сохранился во всей неприкосновенности быт XIV века, воссоздают в некоторых отношениях картину жизни европейского Средневековья. Те же городские трущобы, те же лачуги, те же узкие, кишащие народом улочки, выводящие путника к роскошным дворцам; та же пропасть между ужасающей нищетой неимущих классов и роскошью вельмож; те же бродячие рапсоды на перекрестках – мечтатели и рассказчики городских новостей; та же почти сплошь неграмотная масса, долгие годы терпящая гнет и вдруг охватываемая яростным мятежным духом, чреватым кровопролитиями; то же вмешательство религии в общественные дела; тот же фанатизм, те же интриги сильных мира сего, та же ненависть между отдельными кланами, те же заговоры, до того запутанные, что они неизбежно ведут к кровавой развязке!.. Средневековые конклавы имеют сходство с мусульманскими школами, возглавляемыми фанатиками. Династические драмы, разыгрывавшиеся при последних Капетингах, мало чем отличаются от тех драм, что колеблют ныне престолы в иных арабских странах; и, быть может, читателю будет легче разобраться в канве нашего рассказа, если мы скажем, что речь идет о беспощадной борьбе между Валуа-пашой и великим визирем де Мариньи. Разница лишь в том, что европейские страны в период Средневековья не являлись ареной безудержной экономической экспансии для государств, технически более развитых и лучше вооруженных. Со времени падения Римской империи колониализм умер – по крайней мере в метрополии.
«Если мы не можем поразить его в лоб, нанесем удар с фланга», – любил повторять банкир Толомеи, когда разговор заходил о Мариньи, вновь вошедшем в милость к королю.
После того как Гуччо поведал дяде о махинациях прево города Монфор-л'Амори, Толомеи целых два дня упорно думал свою думу, а на третий накинул на плечи подбитый мехом плащ, надел шапочку, надвинул капюшон, ибо с самого обеда зарядил дождь, и направился к дворцу Карла Валуа. Там он застал дядю короля и королевского кузена Артуа, обоих в весьма кислом настроении, подавленных своей неудачей, не желавших с нею мириться, а главное, мечтавших о немедленной мести.
– Милостивые государи, – обратился к ним Толомеи, – эти последние недели вы ведете себя так, что, будь вы банкирами или коммерсантами, вам пришлось бы спешно закрывать дело.
Ломбардец мог позволить себе говорить таким тоном: сиятельные особы были должны ему десять тысяч ливров, и посему оба молча проглотили дерзкую реплику.
– Вы не пожелали спросить у меня совета, – продолжал банкир, – а сам я не хотел навязываться. Но я все же сумел бы вам доказать, что человек, обладающий всей полнотой власти – я имею в виду Ангеррана де Мариньи, – не будет так прямо запускать руку в государеву казну. Если он и наживался за счет государства, то, уж поверьте, иным образом.
Потом, повернувшись к графу Валуа, банкир сказал:
– Я передал вам, ваше высочество, достаточно денег, дабы вы могли утвердиться в доверии короля; я рассчитывал, что деньги будут возвращены мне незамедлительно.
– Они и будут вам возвращены! – воскликнул Валуа.
– Когда? Не смею, ваше высочество, сомневаться в ваших словах. Я уверен в вашей кредитоспособности, но я хотел бы знать, каким способом они будут возвращены: ведь казна из вашего ведения снова перешла в руки Мариньи.
– А что вы можете предложить нам, дабы раз навсегда прикончить этого вонючего кабана? – спросил Робер Артуа. – Поверьте, мы заинтересованы в этом ничуть не меньше вас, и, если вам в голову пришла хорошая мысль, мы рады будем ее узнать.
Толомеи расправил складки кафтана и сложил на брюшке руки.
– Перестаньте выдвигать обвинения против Мариньи, ваша светлость, – произнес он. – Пора перестать судачить на каждом перекрестке, что он-де вор, коль скоро сам король признал, что Мариньи не повинен в хищениях. Сделайте вид, хотя бы на время, что вы не возражаете против его правления, а между тем тишком обследуйте провинции. Не поручайте этого дела королевским чиновникам, ибо против них и будет направлен наш удар, прикажите дворянам, крупным и мелкопоместным, над каковыми вы имеете власть, чтобы они повсюду, где только возможно, собирали сведения о действиях людей, назначенных Мариньи на должности прево. В большинстве провинций подати взимаются в увеличенном размере, но лишь половина того, что собирают, идет в казну. То, чего недобирают в золоте, берут припасами и наживаются, торгуя ими. Проведите обследования, говорю вам, а потом добейтесь от короля и самого Мариньи, чтобы были созваны все прево, сборщики податей и налогов и чтобы их счета были проверены в присутствии баронов королевства. Вот тут-то, ручаюсь, выйдут на свет божий такие чудовищные злоупотребления, что вам ничего не будет стоить свалить всю вину на Мариньи, независимо от того, виновен ли он в этих преступлениях или чист. И, добившись этого, ваше высочество, вы завоюете на свою сторону всю знать, которой претит зрелище приставов Мариньи, распоряжающихся в их ленных владениях; и на вашей стороне будет также простонародье, умирающее с голоду и желающее найти виновника своих бедствий. Вот, ваше высочество, совет, который я позволю себе вам дать и который, будь я на вашем месте, я не преминул бы подсказать королю... Учтите, кроме того, что ломбардские компании, имеющие почти во всей Франции свои отделения, могут, если вы того пожелаете, помочь вам в расследовании.
– Самое трудное – убедить короля, – отозвался Валуа, – сейчас он не надышится на Мариньи и на его брата, архиепископа, от которого ждет помощи в избрании папы.
– На сей счет не беспокойтесь. Что касается архиепископа, я сумею его придержать – у меня есть кое-какое оружие, о котором вы узнаете в нужную минуту.
Когда Толомеи покинул графские покои, Робер обратился к Валуа:
– Положительно, этот толстяк поумнее нас с вами.
– Поумнее... поумнее... – проворчал Валуа. – Просто он своим торгашеским языком высказывал без обиняков то, о чем мы с вами уже давно думали.
И Карл Валуа вторично последовал совету, продиктованному ему человеком, олицетворявшим власть денег. Мессир Спинелло Толомеи, доставший у своих итальянских собратьев десять тысяч ливров под личную гарантию, мог позволить себе роскошь править Францией.