Представляете же теперь мое изумление, когда увидел воочию Льва Толстого самого! Портрет Крамского страшно похож. Несмотря на то, что Толстой постарел с тех пор, что у него отросла огромная борода, что лицо его в ту минуту было все в тени, я все-таки в одну секунду увидел, что это он самый!
По правде сказать, я был даже доволен, когда порешил окончательно, что он у меня не будет: я боялся разочароваться как-нибудь, ибо уже не один раз в жизни видел, как талант и гений не гармонировали с человеком в частной жизни. Но Лев Толстой другое – это цельный гениальный человек, и в жизни он так же глубок и серьезен, как и в своих созданиях… Я почувствовал себя такой мелочью, ничтожеством, мальчишкой! Мне хотелось его слушать и слушать без конца…
И он не был скуп, спасибо ему, он говорил много, сердечно и увлекательно.
Я был так ошеломлен его посещением неожиданным и также неожиданным уходом (хотя он пробыл около двух часов, но мне показалось не более четверти часа), что я в рассеянности забыл даже спросить его, где он остановился, надолго ли здесь, куда едет. Словом, ничего не знаю, а между тем мне ужасно хочется повидать его и послушать еще и еще», – таковы были первые впечатления Ильи Ефимовича Репина (1844–1930) от встречи со Львом Толстым, пришедшим в этот дом вечером 7 октября 1880 г. Процитированное нами письмо было написано критику Владимиру Стасову, благодаря которому и познакомились Толстой и Репин.
В.В. Стасов, называвший писателя «Великий Лев», считал, что Репин в живописи значил то же, что Толстой в литературе. Желая во что бы то ни стало свести их, он убеждал Толстого: «У Репина такая же цельная, неподмесная, неразвлекающаяся ни на что постороннее натура, как и у вас».
Впервые Стасов обратил внимание Толстого на картины Репина в 1878 г, тогда Лев Николаевич отреагировал так: «Ваше суждение о Репине я вполне разделяю. Но он, кажется, не выбрался еще на дорогу, а жару в нем больше всех». Слова эти, переданные Стасовым Репину, вызывают у последнего восторг: «Сам Лев Толстой (наш идол) изволит писать о нас!!
Да ведь это просто невероятно. И как верно! – «не выбрался еще на дорогу, – это верно, то есть, он знает меня еще таким, и я действительно все еще выбираюсь на дорогу. И, если бог продлит веку, выберусь! Хорошо сказано».
Попытки найти в Москве дом, ставший местом первой встречи Льва Толстого и Ильи Репина предпринимались неоднократно. Поиски активизировались в 1944 г., когда отмечалось столетие со дня рождения Репина, – куда-то надо же было повесить мемориальную доску, чтобы удостоверить факт проживания в Москве видного передвижника. К середине прошлого века был, наконец-то, установлен этот репинский адрес. Жил Илья Ефимович, как и Лев Николаевич, в Хамовниках.
С 1922 г. переулок, в котором находится дом, называется Земледельческим (по находившейся здесь в XIX в. Земледельческой школе Московского общества сельского хозяйства, основанной в 1820 г.). А при жизни Толстого и Репина переулок был известен как Большой Трубный. Удивительное все-таки дело – разбираться в московской топонимике. Ведь в Москве издавна существует еще и Трубниковский переулок, разрезанный на две части Новым Арбатом. Так что переименование было вполне обоснованным.
Дом, в котором Репин жил с октября 1879 г., принадлежал баронессе A.A. Симолин и представлял собою вполне благоустроенную усадьбу с несколькими надворными постройками, колодцем и фруктовым садом. Двухэтажный дом, ставший для Репина и квартирой, и мастерской, внизу был каменным, наверху – деревянным.
Выяснить, куда именно в этот дом приходил Толстой, удалось благодаря другому художнику – Валентину Серову, а точнее с помощью его рисунка. Дело в том, что в 1878–1880 гг. юный Серов жил в семье Репиных. Илья Ефимович по просьбе его матери давал уроки талантливому мальчику, рано оставшемуся без отца – композитора А.Н. Серова.
Учителю было суждено намного пережить своего одаренного ученика. Позднее Репин вспоминал о Серове: «Днем, в часы досуга, он переписывал все виды из окон моей квартиры: садики с березками и фруктовыми деревьями, построечки к домикам, сарайчики и весь прочий хлам, до церквушек вдали; все с величайшей любовью и невероятной усидчивостью писал и переписывал мальчик Серов, доводя до полной прелести свои маленькие холсты масляными красками».
Один из таких маленьких холстов в 1880 г. начинающий художник назвал «После пожара». На рисунке изображен флигель усадьбы, незадолго до этого переживший пожар. Линия горизонта, проходящая в перспективе рисунка поверх обгоревшего флигеля, ясно указывает, что рисунок сделан сверху вниз, то есть из окна второго этажа. На заднем плане слегка намечен силуэт церкви, повернутой к зрителю своей северо-восточной стороной.
Как удалось установить биографу Репина В. Москвинову в 1954 г., квартира Репина находилась на втором этаже южной стороны дома. Своими девятью окнами она выходила на три стороны света, минуя север. Мастерской художника могла быть, скорее всего, небольшая, около двадцати метров, комната, обращенная двумя окнами на запад (в одном из писем Репин упоминал о своей «маленькой мастерской»). Кроме того, художник мог также пользоваться для работы просторной средней комнатой, разделявшейся в то время надвое широкой аркой, что позволяло отходить от холста на 7–8 шагов. Из окна этой комнаты Валентин Серов и сделал свою зарисовку.
Репин новой квартире обрадовался: «Новая квартира моя премиленькая, очень располагающая к работе, удобная», – писал он Стасову. Переехал художник сюда из Теплого переулка (ныне улица Тимура Фрунзе), где жил в 1877–1879 гг.
В своей мастерской в Большом Трубном переулке Репин завершил картину «Крестный ход в Курской губернии». Корней Чуковский увидел в этой картине «непревзойденное умение выражать психическую сущность человека каждой складкой у него на одежде, малейшим поворотом его головы, малейшим изгибом мизинца». Чуковский считал, что «обо всем этом с такой же экспрессией мог бы написать лишь один человек: Лев Толстой. Лишь у Льва Толстого нашлись бы слова, чтобы описать каждого из этих людей: так сложны и утонченны характеристики их, сделанные репинской кистью».
В этом же доме Репин приступил к работе над одной из самых известных своих картин «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Собственно, за этой работой и застал его Толстой.
В тот октябрьский день 1880 г. Толстой был в Москве по издательским делам, а также занимался поиском учителей для своих детей. Он нашел время и для визита к Репину.
«Ах, все бы, что он говорил, я желал бы записать золотыми словами на мраморных скрижалях и читать эти заповеди поутру и перед сном…» – писал Репин. О чем же говорили Репин и Толстой, ветре-тившись в этом доме? Толстой, к удивлению Репина, назвал его любимые картины – «Бурлаки на Волге» и «Царевну Софью Алексеевну» – всего лишь этюдами, а наскучивший самому автору и давно забытый им холст «Досвитки» – картиной.
Эту последнюю, выделенную Толстым картину, Репин и стал заканчивать после встречи с писателем. Позднее она получила название «Вечорниц». А «Запорожцев» художник отставил, опять же из-за Толстого (закончил он их лишь в 1891 г.). Таким образом Репин воспринял толстовские заповеди.
Знакомство Репина и Толстого переросло в тесную дружбу. Когда через год Толстой поселился в Денежном (ныне Малом Левшинском) переулке в доме № 3 (не сохранился), Репин стал неоднократно бывать у него. «Часто после работы, под вечер, – вспоминал он, – я отправлялся к нему, ко времени его прогулки. Не замечая ни улиц, ни усталости, я проходил за ним большие пространства. Его интересная речь не умолкала все время, и иногда мы забирались так далеко и так уставали, наконец, что садились на империал конки, и там, отдыхая от ходьбы, он продолжал свою интересную беседу».
Нередко «интересная беседа» перерастала в спор, т. к. религиозно-философские воззрения Толстого не находили поддержки у Репина: «Что бы он ни говорил, – писал Репин, – но главная и самая большая драгоценность в нем – это его воспроизведение жизни. Вся же философия, все теории жизни не трогают так глубоко текущей жизни», «со своей веревочной сбруей и палочной сохой Лев Николаевич мне жалок».
Но в созданных Репиным портретах Толстого жалость эта не просматривается. Более всего чувствуется преклонение. У Ильи Ефимовича качество перешло в количество. Никого другого Репин не писал так часто, как Льва Николаевича – более пятидесяти раз! И Толстой этому не противился.
Иконография Толстого обширна, Репин явился одним из главных «иконописцев». Он рисовал Толстого везде – за столом и под деревом, на отдыхе и за работой, с женой и с книгой… «Л.Н. Толстой за письменным столом» (1887 г.), «Л.Н. Толстой в кресле с книгой в руке» (1887 г.), «Л.Н. Толстой на пашне» (1887 г.), «Л.Н. Толстой в Яснополянском кабинете под сводами» (1891 г.), «Л.Н. Толстой на отдыхе в лесу под деревом» (1891 г.), «Л.Н. Толстой в лесу» (1891 г.), «Л.Н. Толстой в белой блузе» (1909 г.), «Л.Н. Толстой в розовом кресле» (1909 г.), «Л.Н. Толстой в яблоневом саду» (две картины – 1912 и 1913 гг.), «Л.Н. Толстой с женой С.А. Толстой за столом» (1907 г.). И это все о нем…
А еще свыше двадцати зарисовок Толстого карандашом и акварелью, а также с десяток портретов членов семьи. Если к этому прибавить зарисовки Ясной Поляны и скульптурный бюст писателя, известный в трех вариантах, то набирается целая выставка репинских изображений Толстого.
Не обошел Илья Ефимович своим живописным вниманием и произведения Толстого. В 1880 г. им были сделаны рисунки к рассказу «Чем люди живы»; позднее – еще тринадцать к разным произведениям («Вражье лепко, а божье крепко», «Два брата и золото», «Так что же нам делать», «Первый винокур», «Власть тьмы», «Смерть Ивана Ильича»).
Однажды Репин обратился к Толстому с просьбой: нельзя ли ему приходить к писателю домой вместе с коллегами Суриковым и Васнецовым? Лев Николаевич был не против. На всех троих Толстой оказывал колоссальное влияние. «Мы чуть не лезли на стену от восторга – так он нас подымал, – вспоминал Репин. – В то время нас обогревало великое солнце жизни – Лев Толстой. Он (Суриков. – Авт.) часто захаживал ко мне, то я к нему. И я, еще со Смоленского бульвара, завидев издали фигуру Сурикова, идущего навстречу мне, в условленное время – вижу и угадываю: «Он был…». «Ах, что он сегодня мне говорил!» – кричит Василий Иванович. И начинался тут бесконечный обмен всех тех черточек великого творца жизни».
Осенью 1882 г. Илья Ефимович Репин съехал со своей квартиры в Большом Трубном переулке.
Земледельческий переулок, д. 7–9, где произошла первая встреча Льва Толстого и Ильи Репина. Фото 1954 г.
Земледельческий переулок, д. 7–9
Л.Н. Толстой в кресле с книгой в руке. С картины И.Е. Репина, 1887 г.
И.Е. Репин. Автопортрет, 1878 г.
Глава 11 Дом в Хамовниках. 1882–1901 гг
Ул. Льва Толстого, д. 21Хамовники – какое замечательное московское слово! В древней Хамовнической слободе в 1882 г. приобрел дом Лев Толстой, чтобы провести здесь без малого два десятка лет. С Хамовниками связан наиболее драматичный период творческой и личной жизни писателя.
Откуда пошло такое название – Хамовники? Предположения высказываются разные. Якобы давным-давно здесь стоял двор крымского хана, у стен которого торговали маленькими зверками – «хамами». Что это были за звери и на кого они были похожи, не ясно и сегодня. Есть и более поздняя гипотеза, согласно которой слово «хамовники» произошло от голландского слова «ham» – рубашка, белье. Да и у других соседних народов тоже есть похожие слова – у шведов (ham – «рубашка»), финнов (harne – «белье, сорочка») и т. д. Наводнившие в XVII в. Москву иноземцы обучали ткачей своему ремеслу; возможно, что от них и осталось такое название. Ходило даже такое выражение – продать «хаму три локти». Вот почему версия эта кажется более правдоподобной. Ведь слобода могла называться и Ткацкой.
Жители слободы занимались хамовным промыслом или, как говаривали в те времена, «белой казной». Обретавшиеся в слободе ткачи, полотнянщики, скатерщики изготавливали для царского двора различные ткани и материи (льняные и конопляные), скатерти и прочее. Интересно, что «государево хамовное дело» из всех казенных мануфактур, будучи одним из наиболее старых в Москве, отличалось наибольшим размахом. В Замоскворечье была еще Кадашевская слобода, также поставлявшая в казну ткань, но более тонких, дорогих сортов, чем Хамов-ническая.
Слобода эта была переведена в Москву из Твери, поэтому в «Переписной книге города Москвы 1638 года» она именуется как слобода Тверская Хамовная, у церкви Николы Чудотворца. Насчитывалось в ней на тот момент 65 «тяглых дворов», 4 «вдовьих двора», 3 «пустых двора», да еще и «двор попа», «двор дьякона» и «двор нищего». Деревянная церковь Николы, что упомянута в переписи, выстроена была еще в 1624 г. на деньги хамовников.
Почему храм освятили в честь Николы? Любили московские жители этого православного святого: так много стояло храмов Николы в Москве, что заморские гости в своих записках называли московитов «николаитами». Позднее, в конце XVII в. был сооружен и каменный храм Николая Чудотворца, сохранившийся до нашего времени. Стоит он в самом начале бывшего Долгохамовнического переулка, притягивая взоры своим удивительным, красочным обликом. Конечно, Лев Толстой не мог не бывать здесь – он являлся прихожанином этого храма, увековечив его в своих произведениях (ул. Льва Толстого, Д. 2)[18].
Трудились государевы хамовники нередко на дому, а в 1709 г. в Хамовниках была открыта полотняная казённая фабрика, разросшаяся в 1718–1720 гг. до полотняной мануфактуры.
А тем временем росло население слободы, но не за счет хамовников, а по причине привлекательности этой земли для московской знати. Начиная с XVII в., здесь строятся загородные дачи с обширными садами и огородами. Представители столичной аристократии уже не помещались в границах Земляного города. Один из таких служивых людей и владел землей, на которой стоит теперь усадьба Толстого. В конце XVII в. хозяином здесь был стряпчий, а затем стольник Венедикт Яковлевич Хитрово (стряпчий – судебный чиновник, доверенное лицо в суде; стольник – придворный смотритель за царским столом). А соседями его были Голицыны, Лопухины, Урусовы… Фамилии владельцев хамовнической недвижимости сохранились до сих пор и в названиях близлежащих переулков – Олсуфьева, Оболенского, Пуговишникова.
Любопытны аналогии с сегодняшним временем: «А ныне около Москвы животинных выпусков не стало, потому их заняли бояре и ближние люди и Московские дворяне и дьяки под загородные дворы и огороды, а монастыри и ямщики те животинные выпуски распахали в пашню…» – говорится в челобитной 1648 г. на имя царя Алексея Михайловича. В тот год власти вынуждены были ограничить столь бурное увеличение строительства загородной недвижимости в том числе и в Хамовниках. В конце XVIII в. Хамов-ническая слобода занимала район между Зубовским бульваром, Большой Пироговской улицей, Москвой-рекой и болотами близ стен Новодевичьего монастыря.
Перед тем как принять в свои границы семью Толстых, усадьба побывала в руках у дюжины владельцев. История главного дома начинается с начала XIX в., когда усадьбой распоряжался князь Иван Сергеевич Мещерский; при нем, очевидно, в 1805–1806 гг. и был построен дом.
С 1811 по 1829 гг. хозяевами здесь числились Масловы – отец, «действительный камергер» Иван Николаевич, а затем сын, «гвардии капитан» Алексей Иванович. При Масловых усадьба пережила Отечественную войну 1812 г. В тот год, когда пожар не пощадил Москву, спалив три четверти ее домовладений, Хамовники стали свидетелями отступления французской армии, уводившей за собой и русских пленников.
«По переулкам Хамовников пленные шли одни с своим конвоем и повозками и фурами, принадлежавшими конвойным и ехавшими сзади… Проходя через Хамовники (один из немногих несгоревших кварталов Москвы) мимо церкви, вся толпа пленных вдруг пожалась к одной стороне, и послышались восклицания ужаса и омерзения. «– Ишь мерзавцы! То-то нехристи! Да мертвый, мертвый и есть… Вымазали чем-то». Пьер тоже подвинулся к церкви, у которой было то, что вызвало восклицания, и смутно увидел что-то прислоненное к ограде церкви… это что-то – был труп человека, поставленный стоймя у ограды и вымазанный в лице сажей», – читаем в романе «Война и мир» об отступлении из Москвы французов с пленными 7 октября 1812 г., среди которых был и Пьер Безухов.
От всепоглощающего московского пожара усадьбу, как и прочие дома Хамовников, уберегло желание французов найти для себя зимние квартиры, впрочем, так им и не понадобившиеся. Но они все же успели здесь освоиться. На Девичьем Поле, в доме Нарышкиной стоял штаб маршала Даву, в дом Всеволожского водворился генерал Кампан, а типография Всеволожского превратилась в «Императорскую типографию Великой армии».
…С 1832 г. дом «зачислен за Авдотьею Новосильцевой», которая владела им до 1837 г., когда усадьба перешла в новые руки: «…зачислен дом сей за майоршею Анною Николаевною Новосильцевою». С 1842 г. зданием обладала дочь асессора Елизавета Похвистнева, затем с 1858 г., после смерти ее, усадьба переходит по наследству к ее двоюродному племяннику – штабс-капитану Николаю Васильевичу Максимову. В 1867 г. Максимов продал дом A.B. Ячницкому за 10 тысяч рублей, у которого, в свою очередь, его в 1784 г. купил коллежский секретарь Иван Александрович Арнаутов.
У Арнаутова Толстой и приобрел дом в Дол-гохамовническом переулке. Покупке предшествовали поиски нового жилья, которыми писатель занимался в конце апреля – начале мая 1882 г. Предварением к сему был разговор с супругой, которой он заявил: «Москва есть… зараженная клоака», потребовав от Софьи Андреевны согласия на то, что больше они в Москве жить не будут. Прошло несколько дней, и Лев Николаевич «вдруг стремительно бросился искать по всем улицам и переулкам дом или квартиру». «Вот и пойми тут что-нибудь самый мудрый философ», – сетовала на непоследовательность мужа Софья Андреевна в письме к сестре от 2 мая 1882 г.