Не было бы Николая Рюмина – не было бы и Морозовых. Крепостной Савва Васильевич Морозов, с которого принято вести историю рода Морозовых, в 1820 г. выкупился именно у Николая Гавриловича Рюмина. Мог ли предполагать тогда Рюмин, что пройдет всего каких-то семьдесят лет и разбогатевшие Морозовы здесь, на Воздвиженке выстроят свои особняки – дома 14 и 16!
В доме на Воздвиженке Рюмин вместе со своей большой семьей поселился в 1834 г. Балы у Рюмина запомнились многим современникам. Одна из них, Е.А. Драшусова, вспоминала в 1881–1884 гг.: «В давно минувшие добрые времена Москва отличалась гостеприимством и веселостью. Приятно слушать рассказы о старинных русских домах, где всех ласково, приветливо принимали, где не думали о том, чтобы удивлять роскошью, не изобретали изысканных тонких обедов, разорительных балов с разными затеями, где льется шампанское, напивается молодежь, что прежде было неслыханно.
Тогда заботились только о том, чтобы всего было вдоволь. Радушие хозяев привлекало посетителей, тогда легче завязывались дружеские связи, тогда было у кого встречаться, собираться запросто, когда не представлялось какого-нибудь общественного увеселения или светского бала, тогда не сидели все по своим углам, не зевали и не жаловались на тоскищу (современное выражение)…тогда молодые люди не искали развлечения у цыганок, у девиц хора, в обществе своих и чужих любовниц… Роскошь убила гостеприимство точно так же, как неудачная погоня за наукой и напускной либерализм уничтожили в женщинах любезность, приветливость и сердечность. Когда мы поселились в Москве, существовали еще гостеприимные дома, давались веселые праздники, и у многих сохранились еще традиции русского радушия и хлебосольства.
Исчислять московские гостиные было бы слишком долго – скажу только… о беспрестанных праздниках и приемах Рюминых. Последние были мои наидавнейшие знакомые. Николай Гаврилович Рюмин нажил огромное состояние откупами. Говорят, он имел миллион дохода. Он прежде жил в семействе в Рязани, где еще его отец положил в самой скромной должности целовальника начало его колоссального богатства. Потом они переехали в Москву, поселились на Воздвиженке в прелестном доме, который периодически реставрировался и украшался, и в котором в продолжение многих лет веселили Москву.
Я бывала на балах у Рюминых молодой девушкой, и теперь, после долгого отсутствия из Москвы, нашла у них прежнее гостеприимство и прежнее веселье. Кроме больших балов и разного рода праздников, которые они давали в продолжение года, у них танцевали каждую неделю, кажется, по четвергам, каждый день у них кто-нибудь обедал из близких знакомых. Сверх того, они по воскресеньям давали большие обеды и вечером принимали. В воскресенье вечером у них преимущественно играли в карты. Я говорила, что Московское общество обязано было бы поднести адрес Рюминым с выражением благодарности за их неутомимое желание доставлять удовольствие бесчисленным знакомым».
Узнаем мы из мемуаров Драшусовой и о судьбе самого Николая Рюмина: «Можно ли было ожидать, что и такое громадное состояние пошатнется? Всегда находятся люди, которые умеют эксплуатировать богачей и наживаться на их счет. Н.Г. Рюмин много проиграл в карты, много прожил, много потерял на разных предприятиях. Казалось бы, для чего при таком богатстве пускаться в спекуляции? Неужели из желания еще больше разбогатеть? Как бы то ни было, но после его смерти дела оказались совершенно расстроенными. Вдова продолжала жить в великолепном своем доме, где сохранилась наружная прежняя обстановка, для чего прибегали к большим усилиям. Со смертью Елены Федоровны все рухнуло, и из колоссального состояния осталось очень немного».
У Рюминых было пять дочерей: Прасковья, Любовь, Вера, Екатерина и Мария: «Несмотря на светскую тщеславную жизнь, беспрерывные развлечения и суету, девицы Рюмины были вполне хорошо воспитаны, религиозны, с серьезным направлением и вовсе не увлекались светом».
«Старый, мрачный дом на Воздвиженке», – пишет Лев Толстой в «Войне и мире». Но сегодня этот дом вовсе не пугает нас – более того, он вызывает пристальный интерес. И все это благодаря архитекторам К.В. Терскому и П.А. Заруцкому. Первый из них в 1897 г. приложил руку к фасаду, придав его внешнему виду изящество и элегантность. Второй же зодчий в 1907 г. пристроил корпус по Крестовоздвиженскому переулку, а общую архитектурную законченность ансамбля он подчеркнул башенкой, выделяющей угол дома.
Дом Болконского, а кто-то говорит – Волконского. И так, и этак правильно. Как дом старого князя Болконского, это здание увековечено автором в романе «Война и мир» (в этом доме решалась судьба брака княжны Марьи и Николая Ростова).
И домом Волконского этот особняк тоже был.
Князь Николай Сергеевич Волконский (1753–1821) прикупил этот дом в 1816 г., задолго до рождения своего внука – Льва Толстого. Еще в середине XVIII в. здешним участком владели князья Шаховские. В 1774 г. его обладателем стал генерал-поручик В.В. Грушецкий. Его дочь, П.В. Муравьева-Апостол, и продала дом князю Н.С. Волконскому.
Волконский владел домом пять лет. «Князь Н.С. Волконский должен нас интересовать не только потому, что он дед Л.Н. Толстого и что его внук наследовал некоторые черты его характера, но также как один из видных и типических представителей своей эпохи и своей среды, как прототип кн. Николая Андреевича Болконского в «Войне и мире», – так начал рассказ о Н.С. Волконском сын писателя Сергей Львович Толстой в своей книге «Мать и дед Л.Н. Толстого».
В герб рода Волконских входят гербы Киевских и Черниговских князей, что подтверждает древность и знатность рода. Фамилия их происходит от названия тульско-калужской реки Волконы, на берегах которой простирались вотчины Волконских. Считается, что первый из князей Волконских – Иван Юрьевич – погиб в 1380 г. на Куликовом Поле. В дальнейшем ратная служба стала для многих представителей семьи Волконских главным делом жизни.
Как и полагалось в то время, дед Льва Толстого, дворянин Николай Волконский был записан в военную службу еще ребенком. В 1780 г. капитан гвардии Волконский состоял в свите императрицы Екатерины II при ее встрече с австрийским императором Иосифом II. В 28 лет он стал полковником, в 1787 г. – бригадиром, в 1789 г. – генерал-майором, состоявшим при армии. Живы семейные предания Толстых об участии Волконского в русско-турецкой войне во взятии Очакова. В 1793 г. Волконский – посол в Берлине, в 1794 г. – служит в Литве и Польше.
В 1794 г., по неясным причинам, Волконский уволился в отпуск на два года. По мнению Льва Толстого, случилось это из-за ссоры с екатерининским фаворитом Григорием Потемкиным.
В 1796 г. с воцарением Павла I Волконский и вовсе был уволен из армии, затем через полтора года вновь возвращен обратно и в декабре 1798 г. назначен военным губернатором Архангельска. Менее чем через год по указу Павла генерал от инфантерии Н.С. Волконский в сорок шесть лет от роду был окончательно отставлен с военной службы.
«Продолжать службу при Павле с его мелочными придирками было слишком тягостно для гордого, независимого характера князя. Он принял решение изменить свою жизнь, удалиться от двора с его интригами и заняться воспитанием дочери – ей уже исполнилось девять лет», – писал праправнук Волконского C.Л. Толстой в книге «Толстой и Толстые».
Между тем, воспитанием девятилетней дочери Марии Волконскому предстояло заниматься одному, т. к. его жена Екатерина Дмитриевна Трубецкая, представительница не менее знатного рода, скончалась в 1799 г. в возрасте пятидесяти лет. Интересно, что и Марии Николаевне (1790–1830) не дано было испытать долгого счастья материнства – она умерла, когда Льву Толстому не было и двух лет.
Оставшиеся двадцать два года жизни князь Волконский провел в Ясной Поляне. Но он не был забыт в своем уединении. Однажды Александр I во время одного из своих путешествий, проехав мимо Ясной Поляны, нарочно вернулся, чтобы нанести визит старому князю, выразив таким образом свое почтение к отставному генералу от инфантерии. Не забывал Николай Волконский наведываться и в Москву, на Воздвиженку.
Каким видели его в те годы в старой столице? «Князь был свеж для своих лет, голова его была напудрена, частая борода синелась, гладко выбрита. Батистовое белье манжет и манишки было необыкновенной чистоты. Он держался прямо, высоко нес голову, и черные глаза из-под густых, черных бровей смотрели гордо и спокойно над загнутым сухим носом. Тонкие губы были сложены твердо», – таким создавал образ своего деда Лев Толстой в одном из набросков к роману «Война и мир».
«В «Воспоминаниях» (1903 г.) Толстой добавил красок: «… я слышал только похвалы уму, хозяйственности и заботе о крестьянах и, в особенности, огромной дворне моего деда».
«Н.С. Волконский проявил исключительную заботу о том, чтобы дать прекрасное воспитание своей дочери, – писал С.М. Толстой. – Учителя и гувернантки обучали ее немецкому, английскому, итальянскому языкам и гуманитарным наукам. Французским языком она владела как родным, это было обычным в дворянских семьях того времени. Но Мари хороню знала и русский, чем не могли похвалиться девушки ее круга. Наконец, что касается математики и других точных наук, их преподавал дочери сам князь Волконский… Система воспитания, разработанная Волконским, предусматривала также изучение основ сельского хозяйства, необходимое для управления таким имением, как Ясная Поляна».
«Н.С. Волконский проявил исключительную заботу о том, чтобы дать прекрасное воспитание своей дочери, – писал С.М. Толстой. – Учителя и гувернантки обучали ее немецкому, английскому, итальянскому языкам и гуманитарным наукам. Французским языком она владела как родным, это было обычным в дворянских семьях того времени. Но Мари хороню знала и русский, чем не могли похвалиться девушки ее круга. Наконец, что касается математики и других точных наук, их преподавал дочери сам князь Волконский… Система воспитания, разработанная Волконским, предусматривала также изучение основ сельского хозяйства, необходимое для управления таким имением, как Ясная Поляна».
Скончался князь в Москве. Похоронили его на кладбище Спасо-Андрониевского монастыря. В 1928 г., в период большевистского лихолетья, при уничтожении монастырского некрополя прах Н.С. Волконского вместе с надгробием свезли на кладбище при Кочаковской церкви, что поблизости от Ясной Поляны. Н.П. Пузин в книге «Кочаковский некрополь» писал: «С восточной стороны, между склепом и оградой, находится могила деда Толстого по материнской линии, Николая Сергеевича Волконского. Его надмогильный памятник представляет собой закругленную сверху стеллу из красного мрамора, на которой высечено шрифтом начала XIX века: «Генерал от инфантерии и кавалер князь Николай Сергеевич Волконский родился 1753 года марта 30 дня; скончался 1821 года февраля 3-его дня.»
А с княжной Щербатовой у Толстого не вышло… Уже на другой день записал он в дневнике: «К. Щерб. швах». Она вскоре вышла замуж за историка и археолога, графа A.C. Уварова, основавшего Исторический музей. Уваров увлек молодую супругу археологией, что по представлениям XIX века выглядело весьма необычно. Изучать «мужскую» науку археологию он повез ее в Италию – в Рим, Неаполь, Флоренцию. В будущем Прасковья Сергеевна Щербатова (1840–1924) стала одной из известнейших фигур русской археологии, председателем Московского археологического общества.
Но самое главное для нас в этой женщине – ее художественное отражение в образе Кити Щербацкой: «Княжне Кити Щербацкой было восьмнадцать лет. Она выезжала первую зиму. Успехи ее в свете были больше, чем обеих ее старших сестер, и больше, чем даже ожидала княгиня. Мало того, что юноши, танцующие на московских балах, почти все были влюблены в Кити, уже в первую зиму представились две серьезные партии: Левин и, тотчас же после его отъезда, граф Вронский».
Так один дом стал жить в двух романах – «Анна Каренина» и «Война и мир».
Ул. Воздвиженка, дом 9, некогда принадлежавший деду Льва Толстого – князю Н. С. Волконскому. Здесь же в 1858 г. бывал и сам писатель. Фото начала XX в.
Ул. Воздвиженка, д. 9
Н.С. Волконский, дед Л.Н. Толстого, прототип старого князя Болконского. С картины неизвестного художника
Глава 6 Гостиница Шевалье. 1850,1858,1862 гг
Камергерский пер., д. 4, стр. 1Трудно узнать в этом утлом домишке, съежившемся напротив шехтелевского МХАТа, когда-то «лучшую гостиницу Москвы». А ведь именно так отрекомендовал ее Толстой в одном из своих произведений. И кто только не был постояльцем гостиницы Ипполита Шевалье[7]: и известные всей России люди, и выдуманные писателями персонажи…
Известно, что еще в конце XVII в. землею здесь владел ближайший соратник и собутыльник Петра I, имевший право входить к нему в любое время и без доклада, «князь-кесарь» Федор Ромодановский. Петр шутливо именовал его генералиссимусом и королем, прилюдно оказывал ему царские почести, ломая перед ним шапку, подавая тем самым пример своим подданным. Усадьба Ромодановского была обнесена деревянным частоколом, выходившим в современный переулок. Через полвека после смерти «князя-кесаря» владение отошло к князю Сергею Трубецкому, заново отстроившему усадьбу, впрочем, выгоревшую в 1812 г. во время оккупации Москвы французскими войсками.
Московским французам, согласно приказу московского же главнокомандующего графа Растоп-чина, незадолго до нашествия оккупантов было велено оставить свои дома и катиться из города подобру-поздорову, пока живы. Но уже лет через пять после окончания войны многие из них вернулись, причем в уцелевшую московскую недвижимость, которую им милостиво возвратили. Французы стали торговать, вновь пооткрывали свои лавки, служили домашними воспитателями и учителями, а также занялись гостиничным бизнесом.
В бывшей усадьбе Трубецких затеял свое гостиничное дело и Ипполит Шевалье. Гостиница вскоре стала популярной, превратившись, по современным меркам, в пятизвездочный отель. Иностранцы по достоинству оценили уровень сервиса. Один из соотечественников Шевалье писал в январе 1860 г.: «Мне дали комнаты, уставленные роскошной мебелью, с зеркалами, с обоями в крупных узорах наподобие больших парижских гостиниц. Ни малейшей черточки местного колорита, зато всевозможные красоты современного комфорта… Из типично русского был лишь диван, обитый зеленой кожей, на котором так сладко спать, свернувшись калачиком под шубой».
Захаживали сюда и московские жители – перекусить в гостиничном ресторане, например, после театрального представления в расположенных неподалеку императорских театрах. Драматург Островский здесь обедал, философ Чаадаев ужинал, поэт Некрасов пил минеральную воду…
Не единожды останавливался у Шевалье и Толстой. Впервые – 5 декабря 1850 г., когда Лев Николаевич в очередной раз приехал из Ясной Поляны. Он прожил здесь недолго, вскоре перебравшись в нанятую им квартиру в доме Ивановой на Сивцевом Вражке.
И после, приезжая в Москву, Толстой также бывал в этом здании – обедал в роскошном гостиничном ресторане, встречался с друзьями. «Утро дома, визит к Аксаковым…обед у Шевалье. Поехал, гадко сидеть, спутники французы и поляк», – отметил он в дневнике 29 января 1857 г.
А зимою 1858 г. Лев Николаевич вновь поселился в апартаментах Шевалье, о чем свидетельствует дневниковая запись от 15 февраля: «Провел ночь у Шевалье перед отъездом. Половину говорил с Чичериным славно. Другую не видал как провел с цыганами до утра…».
В этот период Толстой часто встречался здесь с историком Борисом Чичериным, о чем свидетельствует письмо от октября 1859 г.: «Любезный друг Чичерин, давно мы не видались, и хотелось бы по-примериться друг на друга: намного ли разъехались – кто куда? Я думаю иногда, что многое, многое во мне изменилось с тех пор, как мы, глядя друг на друга, ели quatre mediants («сухой десерт», фр.) у Шевалье, и думаю тоже, что это тупоумие эгоизма, который только над собой видит следы времени, а не чует их в других».
И, наконец, третий раз писатель поселился в номерах Шевалье уже не один, а с женой. То был самый большой период времени, проведенный Толстым в этом доме, – полтора месяца. В Москву супруги Толстые приехали 23 декабря 1862 г. Ровно за три месяца до сего визита, 23 сентября 1862 г. произошло венчание Льва Толстого и Софьи Берс в дворцовой церкви Кремля. Невесте было восемнадцать лет, а жениху – тридцать четыре.
Лев Николаевич приехал в Первопрестольную с рукописью только что законченной повести «Поликушка», чтобы передать ее в редакцию «Русского вестника». Ему были интересны и впечатления его московских приятелей от Софьи Андреевны, которую, в свою очередь, влекло в Москву желание повидаться со своей семьей, в том числе с матерью Любовью Александровной и отцом Андреем Евстафьевичем Берсами, что жили в Кремле.
«Чувствую и неловкость, и гнет, а вместе с тем дома все мне милы и дороги. Подъезжая к Кремлю, я задыхалась от волнения и счастия…» – передавала обуревавшие ее ощущения Софья Андреевна. Сам же Лев Николаевич по этому поводу говорил, смеясь:
«Когда Соня увидала свои родные пушки, под которыми она родилась, она чуть не умерла от волнения».
Приехав в Москву под самые рождественские праздники и осевши в гостинице, 27 декабря Толстой отметил в дневнике, что, «как всегда», отдал городской жизни «дань нездоровьем и дурным расположением». Встречи жены с его друзьями и знакомыми поначалу оставили у Льва Николаевича неприятный осадок: «Я очень был недоволен ей, сравнивал ее с другими, чуть не раскаивался», – откровенничал он в дневнике, зная, что и жена прочтет эту запись.
А младшая сестра Софьи Андреевны, Татьяна Андреевна Кузминская нашла ее «похудевшей и побледневшей от ее положения, но все той же привлекательной живой Соней». Положение Софьи Андреевны объяснялось ее беременностью первым сыном Сергеем.
Софья Андреевна, по причине недомогания от своего положения, неохотно соглашалась делать визиты. «Конфузилась я до болезненности; страх за то, что Левочке будет за меня что-нибудь стыдно, совершенно угнетал меня, и я была очень робка и старательна», – признавалась она.