Поэтесса-пилотесса любезно улыбнулась шоколаду, винограду и яблокам, смотревшимся особенно ярко на фоне зимнего заоконья. Демократичная кофейня была переполнена разношерстною публикой: от биржевых дельцов до театральных статистов, от зубных техников до гимназистов – но стоило ей переступить порог, все эти люди повскакивали с мест. В одну секунду Дашу провозгласили «гордостью Киева», «королевой авиации», «спасительницей отечества» и даже «национальной святыней». Оказавших честь усадили за лучший столик, где они могли поговорить без помех, поскольку восторженные взгляды поклонников, буравящие спину, Чуб не считала помехой никогда.
Ей нравилось быть королевой!
Но кем она будет, если пойдет к маме «прямо сейчас»? Ведь в настоящем время стоит. Это она не видела свою мать-маяковку шесть лет… А ее мама рассталась с дочкой всего час назад! Как доказать ей, что за этот час Даша успела прославиться на весь мир, научилась летать на самолетах С-6А, С-10, С-12, «Гранд», «Ньюпор», «Моран», «Илья Муромец»… Как объяснить, что на дочь нужно смотреть другими глазами?
– Но самое обидное, – сказала Чуб, – даже если б не эта нескладуха со временем, мама все равно б не поверила… Я б все равно была для нее ее «глупым мышоночком».
– Если бы моя мама увидела, – подхватила Акнир, – что я тут с тобой сижу, шампанское пью, она бы второй раз умерла или меня на месте убила. Она себе в голову вбила: Трех надо убрать. Но я же права… Скажи мне, я права?
– Сто процентов права! – заверила ее Даша Чуб. – Я во-още не въезжаю, чего твоя мать к нам прикопалась.
– Наливай, объясню, – махнула рукою Акнир.
Быть может, потому что все ведьмины тайны вмиг стали явью и ей больше не нужно было притворяться и лгать, быть может, потому что ей давно хотелось поделиться хоть с кем-то, но вскрытая Машей правда превратила Акнир в обычную девушку. Возможно, излишне нервозную и самоуверенную… Но Чуб понимала: чрезмерная самоуверенность не лишняя штука для той, которая вознамерилась поставить дыбом историю, дабы вернуть свою мать вопреки ее же запрету.
– Моя мама верила в Трех. То есть нельзя сказать, чтобы верила. С помощью формулы Бога она высчитала год, день и час, когда Трое придут. Потом увидела вашу Машу в Прошлом, и там она уже была Киевицей. Тут вера без надобности. И так понятно.
– Называется Вертум, – сказала Чуб с умным видом.
– Редчайшая вещь, – закивала Акнир. – Я тогда еще маленькой была. Вначале не поняла. Говорю: «Мам, как же она там Киевица, если она тут слепая еще? Она ж еще силу твою не получила. Как же без силы она могла в Прошлое пойти, да так далеко. Даже я до 1911 года не дойду, а я ведьма, не слепуха какая-то». А мама говорит: «Она не пошла, она пойдет туда много лет спустя. Но пойдет непременно. А раз пойдет, значит, станет Киевицей. А раз она ею станет – меня не станет. Вертум – это будущее, которое невозможно изменить». Редко, но бывает. Короче, лет десять назад мама узнала: ей придется погибнуть из-за вас Трех.
– Тогда понятно, отчего она взъелась, – понимающе протянула Чуб. – Явно не повод нас возлюбить.
– Мама не взъелась! – восторженно обелила маму Акнир. – Только слепые убивают другу друга от страха, спьяну, по глупости… Мама придумала, как обойти клятый Вертум! Уговорить вас отменить революцию, заманить вас сюда и заставить вас своими руками перечеркнуть вашу дату рождения. Гениальный план, правда? Вы ее погубите, вы же и вернете все взад…
– И честно, по-своему, – похвалила погибшую Киевицу Изида. – Мы ж не хотели ведьмачить. Мне лично здесь во-обще даже лучше. И мы живы и счастливы, и мама твоя, и пятьдесят миллионов…
– Все в шоколаде, – закруглила Акнир. – Я все детство ею гордилась. Только величайшая Киевица могла придумать, как сделать так, чтобы всем или почти всем стало лишь лучше! И вдруг – это был день моего рождения – мама говорит: «Прости, Акнирам, не могла сказать тебе раньше. Отмена – не выход. Я должна умереть – это единственный способ выжить. Я выпущу Огненного Змея…» Дальше ты знаешь. Чтоб освободить его, Киевица должна принять смерть.
Чуб посмотрела в окно: на Думскую площадь, которую пилотесса упрямо именовала «майданом», на подкову здания городской Думы с архангелом Михаилом на шпиле. Архангел поднимал грозный меч, собираясь убить извивающегося в его ногах мерзкого змея. То не было простой аллегорией. Маша рассказывала, что страх перед чудищем, обитающим в древней земле, преследовал киевлян вплоть до конца ХІХ века… не без оснований! Огненный Змей не был сказочным Змием. Но огненным – был. И кабы пожар, разожженный погибшей Киевицей Кылыной, встал над Градом сейчас, его было бы видно и отсюда.
За шесть лет пилотесса забыла многое, но достигающий неба огненный столп, неугасимый огонь, пожирающий Андреевский спуск, были незабываемыми. Прочее помнилось смутно… Обрывки фраз и событий. И сотканный из пламени огненный демон с женским лицом, чьи стопы поджигали траву – мать Акнир.
«…смерти – нет! Вот в чем ответ. Уроборос! Мой конец – это мое начало. В природе ничто не умирает…»
Чуб рефлекторно коснулась своей змеящейся под тканью цепочки – Уроборосом звали ее оберег, цепь-змею, кусающую собственный хвост. Но кроме имени, она не знала о нем ничего.
– Если честно, – призналась она, – я так и не поняла, зачем твоя мама пыталась сжечь Киев. Разве она не знала, что Город – живой и ему это совсем не понравится? Маша сказала, Киев сам убил твою мать.
– Потому что на нее наябедничал Левый! Ну, стоящий по Левую руку… Дух Города – Демон, слепые так его называют. Да и ерунда это все. Так или иначе, мама решила пожертвовать телом. Истинная гордыня – в смирении.
– Вот в эту тему я во-още не въезжаю!
– А думаешь, я въезжаю? – безрадостно ухмыльнулась Акнир. – Постараюсь объяснить по-простому. Слепые думают, будто Земля принадлежит им. Почему вы так думаете, никому не понятно. Один крохотный смерч сметает вас, словно мух. Но до того, как киевский князь Владимир крестил Русь, люди знали, кто кем владеет, и поклонялись своей Великой Матери. А Киевица не стояла тогда между Землею и Небом. Она была ведьмой – самой сильной, самой ведающей, знающей. Она одна знала язык нашей Матери и говорила с ней на равных. Ты представляешь, что это такое? Это как мы сидим вот с тобой сейчас, и я говорю: «Отодвинь эту вазу, а то мне улицу не видно». Кстати, отодвинь, не видно…
– Эту? – Чуб передвинула фруктовницу на край стола и удовлетворенно отметила, что на улице уже собралась небольшая толпа зевак, глазеющих на «королеву мировой авиации», восседающую за окном кафе, как в витрине.
– Вот так же Киевица могла сказать Земле: «Отодвинь эту реку, она мне пройти мешает». И Земля говорила: «Эту? Да пожалуйста…» Ты хоть представляешь, КАКАЯ ЭТО ВЛАСТЬ? – округлила ведьма глаза. – Но самой великой Киевицей была Марина. Она не говорила с Землей. Она стала Землей.
– Умерла, что ли?
Акнир с сомнением посмотрела на Чуб:
– Ты слепая, я не знаю, как тебе объяснить. Если уж мама не смогла объяснить это мне… То есть умом я понимала: она не умрет. Мама сольется с природой и станет самой Великой Матерью. Это не смерть… Но с другой стороны, ее все равно ведь не будет. И она никогда не заварит мне чай из синей травы. И не обнимет. И не вернется домой. Как я плакала, как я просила ее отказаться, вспомнить стыдно. Нет, – помрачнела Акнир, – тебе я скажу. Я на колени перед нею встала, умоляла: «Мама, не надо! Давай отменим Октябрьскую…»
– А она?
– «Нет, – говорит, – Трех можно победить только так. Иначе они примирят Небо с Землею». И хоть лбом в стену бейся! Я и билась, – хмуро добавила ведьма, – когда она приказала мне уехать из Города, а потом мне сказали, что вы победили. Город забрал ее тело… Но душу убили вы.
– Вообще-то, – сочувственно сказала Чуб, – мы защищались. Ты тоже себя на наше место поставь.
– Да знаю я! – скривилась Акнир. – Но как я вас ненавидела, как мечтала убить.
– Нормально, – успокоила девушку Даша. – Если бы ты мою мать, я б тебя тоже убить мечтала… А то и убила б. Вообще не знаю, что б со мной было, если б мне сказали, что моей мамы нет.
– А я знаю, – хрипло сказала Акнир. Она залпом допила шампанское, нервно заправила за ухо выбившийся золотистый локон. – Я ходила к ней, – созналась она. – В Прошлое. Я нарушила все запреты, но я пошла к ней, чтобы сказать: вы победили, а она умерла. Я надеялась, она передумает. Но она сказала мне: делай, как я велела. Не вздумай меня возвращать. Единственный способ уничтожить ее сделать это, пока она слаба. Призови Трех на Суд между Землею и Небом. Так я и сделала. Меня послушали и назначили Суд. Я могла бы убить ее… Но разве это вернуло б мне маму? И я не стала ее убивать.
– Ее, в смысле, Машу? – догадалась вдруг Чуб. – А почему твоя мама хотела убить именно ее? Почему не меня, например? Не Катю? – даже как-то обиделась она.
– А вас-то зачем? – удивилась девчонка. – Только слепые убивают без надобности. Достаточно уничтожить ее, и Трех не будет.
– Без любой из нас Трех не будет, – резонно заметила Чуб, беря в руки шоколадную сестру милосердия.
– Не скажи, – не согласилась Акнир. – На все ваши подвиги вас толкала она. Она всегда вела вас вперед: уговорила принять силу и отказаться от нее, перебраться сюда, отменить революцию… Стоило ей исчезнуть – вы превратились в обычных людей. Скажи, разве за шесть лет без вашей умопомрачительной Маши вы совершили хоть один подвиг?
– Конечно, – бодро начала Даша Чуб. – Как только мне С-20 сварганят…
И осеклась.
Растерянно посмотрела на свой хрустальный бокал, на сладкую сестру милосердия, согбенную головку которой она как раз собиралась откусить… Продавать в Киеве столь непозволительную для военного времени роскошь, как выпечка, торты и пирожные давно запретили специальным указом: с начала войны в стране царил жесточайший сухой закон. Но, услыхав Дашин капризный заказ: «Хочу шампанского! Я пью только Голицынское. Подай всем за мой счет!» – официант лишь улыбнулся кутящей «гордости Киева» всепонимающей улыбкой. На протяжении войны бесчисленные поклонники «национальной святыни» исправно снабжали ее спиртным и конфетами, духами и шелковыми пижамá. Люди, топтавшиеся за окном кафе, улыбались Изиде, восторженно тыча в нее пальцами – они считали ее героиней… Спасительницей отечества!
А она сидела в кафе, пила у них на глазах запрещенное шампанское, ела шоколадных солдат и разглагольствовала о том, что пойдет воевать, как только получит подходящий боевой самолет. В то время, как настоящий «король» – ее друг и учитель Петр Нестеров – три года как лежит в земле Аскольдовой могилы.
«Что с тобой, Ветер? Ты словно перестала видеть мир вокруг».
– За революцию!
– За новые времена!
Дашино насторожившееся ухо уловило звон хрусталя. Неподалеку от них, за круглым мраморным столиком, сидела семейная пара. Сытый господин, изысканная дама с лисой на плече. В руках у них были бокалы. И Чуб резанула наивность, с которой эти два буржуа пьют за новые времена, те самые, что всего год спустя придут и раздавят их.
Как они представляют себе это новое будущее? За какие свои иллюзии поднимают бокалы?
– Изида Андреевна! – господин увидел, что Даша смотрит на них. – За революцию! Мы все ее ждем!
– Ждете? – повторила Даша чуть слышно.
– Конечно! – подхватила дама с лисой на плече. Она была белокура, очень молода и красива. От нее шел нежный запах фиалок и мятных конфет. – У меня на душе так чудесно, так радостно, будто все плохое навеки ушло: проклятая война, нелепая монархия. И теперь впереди только чудесное, радостное… Едва царь отрекся, я поняла – нас ждет что-то совершенно новое, что-то прекрасное! Небывалый, невиданный мир… Уж скорей бы!
Чуб резко отвернулась. За столом у двери собралась компания каких-то юнцов. Поймав Дашин взгляд, один из них вскочил на ноги и послал Изиде воздушный поцелуй. Остальные поддержали его громкими возгласами.
– Изида, прекрасная, поцелуйте меня. Может, завтра я уйду на войну… – он засмеялся – он не верил в свою смерть.
Пахнущий нежными духами и шоколадом швейцарца Семадени, раззолоченный куполами церквей и наивной верой в прекрасное будущее беззащитный дореволюционный мир не подозревал, что скоро умрет. Но она – его первейшая звезда, героиня – знала. И остро, толчком, Даша ощутила одновременно поджелудочный стыд и материнскую ответственность за весь этот мир, которому не на кого больше надеяться.
Маша отказалась спасать его, а Катя побежала за ней…
Укачанная годами Дашина память проснулась от резкого толчка событий и разом выбросила все приключения, дебаты, события. Маша Ковалева заговорила, заспорила с ней, словно это было вчера. Чуб вспомнила Машу – затюканную студентку педагогического вуза, трусливо шарахающуюся от незнакомых людей. Вспомнила Машу – упрямую, убеждающую их отменить революцию. Их немыслимо добрую Машу, для которой пятьдесят миллионов жертв никогда не были бескровною цифрой, для которой чужая боль никогда не была чужой. Чуб вспомнила Машу наивную, Машу смешную…
И Машу несчастную, потерявшую все!
– Знаешь, Акнир, – с пафосом огласила она, – Машка, быть может, самым лучшим человеком на свете была… Была да вся вышла! И ее можно понять. Говорю под огромным секретом: у нее любовь большая была, и она ребенка ждала… Это нам с Катькой классно, что время стоит: мы тут не стареем, не седеем, можем жить вечно. Но с другой стороны, у нас ни волосы, ни ногти тут не растут и детей у нас тут быть не может, потому что время для нас стопанулось. А Маша, когда Отмену затеяла, на второй неделе беременности была! Прошло шесть лет, а она все на второй неделе беременности… Понимаешь теперь, почему она рвется назад? Там, в настоящем, она родить его сможет. Вот на этом она и сломалась. Но мы и без нее обойдемся. Я и без нее собиралась идти воевать. Три года собиралась – хватит! Нахвасталась, назвездилась. Спасти царя могу лишь я? Я и спасу! Ты говорила, что сделаешь все, чего мы не попросим? Так вот, я согласна. Но с условием: Машу не трогай!
– Не буду. Зачем? Дай сигарету, – быстро попросила Акнир. – Можно мне твой мундштук? Стильная штука. – Девчонка вкрутила папиросу в янтарь, приняла изящную позу богемной курильщицы и сразу перестала походить на Учительницу, став типичной курсисткой – девицей с прогрессивными взглядами.
– Я ж главное тебе не сказала! – с удовольствием выпустила Курсистка дым изо рта. – Мама зря меня не послушала! Зря не верила мне. Зря предостерегала: не убьешь ее сразу, второй возможности не будет – она победит. Шестнадцать лет – слишком много. Ее сила успеет прорасти.
– Какие шестнадцать?
– Ты не прощелкала? – загорелась девчонка. – Отрок действительно появился в Пустыни очень давно – семнадцать лет назад. Оставив вас, Маша ушла в еще более давнее Прошлое.
– Но ты ж победила ее сейчас.
– Но смогу ли я победить ее через час? – спросила Акнир. – Я не знаю. Но это не важно. Мама ошиблась! Маша умрет. И мне нет нужды ее убивать. Я больше скажу: даже я не смогу отвратить ее смерть. Сделать это способны лишь вы.
– А что с ней случится?
– Так ты говоришь мне «да»? – спросила Акнир. – Слово Киевицы? – недоверчиво присовокупила она.
– Слово Киевицы…
– Слово Наследницы! – Акнир импульсивно схватила Дашину ладонь обеими руками и затрясла ее. – Я сразу поняла, в тебе живет Великая Мать. Мы с тобой вместе…
– Стой! – Даша вырвала руку – Как я могла забыть? – воспользовавшись вновь обретенною дланью, Чуб радостно хлопнула в ладоши. – Катя будет с нами! Сегодня ко мне приходил один гимназист и сказал земплепотрясную вещь. Он видел Вертум! Вертум!
– Он так и сказал: «Я видел Вертум»? – усомнилась ведьма.
– Да он сам не понял, что видел. Он на Малоподвальной живет, в доме напротив твоего. Так вот, три месяца назад он увидел, как туда вхожу я, Катя и вдовствующая императрица.
– Три месяца назад? – землепотрясная новость однозначно произвела на Акнир положенное впечатление.
– Он сказал, это было 13-го декабря. Царица послушает нас без всякого Отрока! Это говорю тебе я, Изида Киевская.
* * *Как только экстравагантная пара скрылась за дверью крещатицкой кофейни Семадени, Маша подошла к окну.
Они сидели за круглым мраморным столиком. Оживленные, жестикулирующие… Она не слышала слов. Ей не нужны были слова. Финал был известен.
Сейчас один человек попросит сказать «да», а другой даст короткий, непоправимо неверный ответ, который не сможет взять назад.
– Скажите «да»! – порывисто попросил молодой белокурый мужчина с тонкими правильными чертами лица.
Сидящая напротив него юная 22-летняя Маша испуганно приоткрыла рот, не подозревая о том, что все счастье, отмеренное на ее жизнь, станет невозвратимым прошлым в тот миг, когда она выдохнет «нет»…
Эта давнишняя Маша была нежноглазой и пушистоволосой, наивной и смешной, открытой и искренней, глупой, восторженной и бесконечно влюбленной… Но главное, она – была. Была только в Прошлом.
Ее давно нет.
Существо в мужской шапке и овчинном тулупе понуро пошло прочь. Снег стонал под ее сапогами. Она не видела, что снег шел за ней, посыпая белым холодом ее воротник. Бывшая Маша прошла мимо строящегося здания биржи с Меркурием на фронтоне; мимо ювелирной фабрики Маршака, изготовившей обручальные кольца для Михаила Булгакова и его первой жены Таси Лаппа – мимо, мимо, не поднимая глаз.
Покоривший ту, прежнюю, 22-летнюю Машу, Крещатик 1884 года со смешными омнибусами и газовыми фонарями на чугунных столбах, полный свершений Киев 1884 года, только-только выпросивший у Санкт-Петербурга разрешенье построить свою первую телефонную сеть, озаривший электрическим светом свой первый и пока единственный дом-отель «Бель-Вю» и поднявший над Царским садом свой первый воздушный шар, сузился в сознании нынешней Маши до одного рокового события в швейцарской кофейне. Весь 1884 год стал для нее только годом, когда она ответила «нет».