Захлопнулись врата пустыни, врата, перед которыми он трепетал в день приезда и на которые теперь смотрел со слезами на глазах.
— Мы запоздали, надо прибавить ходу, — заметил отец казначей, — и лошадь понеслась по дороге во всю прыть.
Дюрталь узнал своего спутника, которого видал поющим на хорах за богослужением в ротонде.
В его чертах одновременно сквозили благодушие и твердость, а серые глазки пытливо улыбались за стеклами очков.
— Как перенесли вы наши порядки?
— Превосходно. Я приехал к вам больной телом, с испорченным желудком и излечился суровым питанием траппистов!
Дюрталь вкратце рассказал о своем духовном искусе, и монах пробормотал:
— Сущая безделица. Бесовский натиск у нас иногда вызывает случаи одержимости.
— И брат Симеон укрощает сатану!
— А вы знаете?..
И когда Дюрталь поделился с ним своим восхищением скромными послушниками, он совершенно просто ответил:
— Вы правы, сударь. Если б вы могли беседовать с этими малоучеными крестьянами, вы изумились бы глубоко разумным ответам, которые получали бы нередко. Лишь они одни обладают истинным мужеством среди траппистов. Мы, отцы, охотно прибегаем к дополнительно разрешенному яйцу, мня себя слишком ослабевшими. Они — никогда. Усерднее погружаются в молитву, и, очевидно, она доходит до Господа, ибо они поправляются и в общем никогда не хворают.
На вопрос Дюрталя, полюбопытствовавшего, в чем состоят его обязанности казначея, инок объяснил:
— Я веду счета, заведую торговыми оборотами, разъезжаю, — увы! — занимаюсь всем, что относится до монастырского хозяйства. Но в обители Нотр-Дам-де-Артр мы так малочисленны, что поневоле перегружаем себя должностями. Возьмите хотя бы отец Этьена, он ключник аббатства и гостинник, наряду с этим — ризничий и звонарь. Равным образом и я, помимо казначея, состою также регентом хора и наставником древнего пения.
Экипаж катился, трясясь по колеям, а казначей рассказывал Дюрталю, который выразил свой восторг богослужебным пением пустыни:
— Его следует слушать не у нас. Хор наш слишком ограничен, слишком слаб, чтобы смочь вознести мощную тяжесть древних напевов. Если вы ищете грегорианских мелодий, как они исполнялись в Средние Века, поезжайте к черным инокам Солезма или Лигюже. Кстати, знакомы вам, сударь, в Париже бенедиктинки улицы Месье?
— Да, но не находите вы, что они несколько голосят?
— Пожалуй, что не мешает им владеть подлинным репертуаром. Но выше их стоит Версальская семинария, где пение в точности воспроизводит исполнение Солезма. Обратите также внимание, что парижские храмы, нисходя до литургических мелодий, большей частью пользуются неверными нотами, напечатанными и обильно распространяемыми во всех французских епархиях фирмой Пюсте.
Это издание кишит погрешностями и искажениями. Ошибочна легенда, на которой основываются его сторонники. Они утверждают, что их переложение составлено Палестриной, которому папа Павел V поручил пересмотр литургической церковной музыки. Но это — довод лживый и неубедительный: весь мир знает, что Палестрина умер, едва начав исправление октоиха.
Добавлю, что если б даже названный музыкант докончил свою работу, то это отнюдь не довод, что его толкование следует предпочесть тексту, недавно установленному аббатством Солезма после терпеливых изысканий. Бенедиктинские тексты покоятся на копии антифонария святого Григория Турского, хранящейся в монастыре святого Галла и являющей древнейший, достовернейший памятник истового пения, которым владеет церковь.
Эта рукопись, с которой имеются точные снимки и фотографии, есть истинное уложение грегорианских напевов, невматическая, так сказать, библия, которою надлежит руководствоваться хорам.
И безусловно правы ученики святого Бенедикта притязая на исключительную достоверность и подлинность своих толкований.
— Почему прибегает тогда столько церквей к изданию Пюсте?
— Увы! Чем объяснить, что Пюсте столь долгое время владел монополией литургических книг… нет… лучше помолчим… Но несомненно, что немецкие списки создают полнейшее отрицание грегорианских преданий, величайшую ересь древней музыки.
— Кстати, который теперь час? А…. Надо поспешить, — сказал казначей, взглянув на часы, которые протянул ему Дюрталь. — Ну, ну, красавица! — И стегнул лошадь.
— Вы правите с душой! — воскликнул Дюрталь.
— Ах, да, я забыл упомянуть вам, что помимо всех прочих должностей я в потребных случаях несу еще повинность возницы.
Дюрталь задумался над необычностью этих людей, которые живут жизнью созерцательной в Господе. Снисходя до земли, они выказывают себя в высокой степени прозорливыми и отважными предпринимателями.
На собранные гроши игумен основывает фабрику, каждому из своих монахов избирает подходящий род труда, создает из них ремесленников, конторщиков, превращает в приказчика, наставника древней музыки, осваивается с водоворотом торговых сделок, и мало-помалу растет, ширится предприятие, которого сперва от земли было не видать, и питает своими плодами аббатство, его возрастившее. Перенести их в другую среду — и эти люди так же легко воздвигали бы большие фабрики, царили бы над банками. То же и с женщинами. Как подумаешь о практичности делового человека, о хладнокровии старого дипломата, которыми должна обладать мать игуменья, чтобы править своей общиной, то невольно напрашивается вывод, что разумных, замечательных женщин не найти ни в свете, ни в гостинных, но лишь во главе монастырей!
И он вслух подивился на искусство, с которым монахи развивают предприятия.
— Приходится, — вздохнул отец. — Но не подумайте, что нам не жаль тех времен, когда можно было прожить, возделывая землю!
Дух не порабощался тогда, и человек мог вкусить святости молчания, которое чернецу необходимо не менее, чем хлеб. Лишь оно заглушает зародыш тщеславия, обуздывает ропот непокорства, устремляет к Богу все помыслы и воздыхания, дарует видение Божества. А вместо того… Но вот и вокзал! Не беспокойтесь о саквояже и спешите купить билет, я слышу, как свистит поезд.
И действительно, Дюрталь едва успел пожать руку отцу, внесшему его вещи в вагон.
Оставшись один, сидя, смотрел вслед удалявшемуся шарабану, и мучительно сжалось его переполненное скорбью сердце.
С грохотом и лязгом тронулся поезд.
Ясно и отчетливо в единый миг сознал Дюрталь все ужасающее смятение, в которое повергла его пустынь.
— Ах! Все безразлично мне, — воскликнул он вне себя, — я равнодушен ко всему!
И содрогнулся, понимая, что никогда уж не приобщиться ему больше к влечениям и радостям людей! Столь неукротимо укоренилось в нем сознание в тщете всего иного, кроме мистики и литургии, в ненужности иных мыслей, помимо обращенных к Богу, что он спросил себя: какая ожидает его судьба в Париже?
И он представил себя застигнутым сумятицею споров, трусливым снисхождением, тщеславными утверждениями, суетными доводами. Представил себя осажденным, оскорбляемым мыслями большого света. И нет отныне иного выбора, как выйти вперед или отстраниться, бороться или молчать.
Но, так или иначе, прежняя жизнь утрачена навсегда. И не обрести ни крова, ни покоя душе, тревожимой прохожими путниками, распахнутой для всех ветров, доступной толпе мирских душ!
Усилилось его презрение к знакомствам, отвращение к близким связям. «Нет, все, что угодно, — сетовал он, — лишь бы вновь не смешиваться с обществом!» — И умолк, в отчаянии, зная, что не выжить ему пустынником вдали от иноческих стен, что не замедлит подкрасться к нему скука, пустота. Почему не сохранил он ничего, зачем отдал всего себя монастырю? Не пощадил даже наслаждения внутренней обстановкой своего жилища, ухитрился потерять способность любованья изящными безделушками. В белой наготе кельи погубил последнюю свою радость. Ничто больше не влекло его, и поверженный, разбитый, подумал: «Я отверг частицу счастья, на которую все еще мог надеяться, а чем заменить?»
И устрашенный, предвкушал тревоги души, склонной к самоистязанию, и вечные упреки в закоренелом равнодушии, и муку сомнений против веры, и ужас яростных призывов чувственности.
Повторял себе, что главная трудность даже и не в обуздании вспышек плоти, а в том, чтобы жить в Париже по-христиански, исповедоваться, причащаться в церкви. «Нет, никогда этого мне не достигнуть». — И он предугадывал беседы с аббатом Жеврезе, его отсрочки и отказы, предвидел, что их дружба увязнет в спорах.
Да и куда укрыться? При сравнении с обителью траппистов, уже одна мысль о театральных представлениях Сен-Сюльпис бросала его в трепет. Сен-Северин казался и рассеянным и тусклым. Наконец, невыносимо сидеть среди толпы тупых ханжей и без скрежета зубовного слушать завывания капеллы. И невозможно в церкви бенедиктинок или даже у Нотр-Дам-де-Виктуар обрести тот неуловимый пыл, который источался из душ монахов и постепенно растоплял лед его исстрадавшегося существа!
Но, в сущности, дело и не в этом! Истинный ужас, открытая рана в том, что не дано, конечно, тебе испытать больше тех дивных восторгов, когда, уносясь от земли, человек подьемлется неведомо куда, за пределы чувственного бытия!
Ах! Эти монастырские аллеи, по которым гулял он на рассвете, аллеи, где Господь расторг однажды после причастия плен его души, и самозабвенного, погрузил в бесконечность Своего Божественного моря, растворил в небесах Своего лица.
Без причастия, в миру не достичь ему впредь наития этой благодати. Нет, этому конец!
И его пронизал такой порыв печали, такое безудержное отчаяние, что он подумал, не сойти ли ему на первой станции и возвратиться в пустынь. Но опамятовался и пожал плечами, рассудив, что нрав его не настолько терпелив, воля недостаточно упорна, а тело не такое крепкое, чтобы снести непомерные лишения иноческого искуса. А давящая перспектива не иметь своей кельи, спать одетым, вповалку, в общей спальне!
Но что же тогда? И он грустно подвел себе итог.
«За десять дней я в монастыре пережил двадцать лет. И выхожу оттуда с изнемогшим мозгом и разбитым сердцем. Я отравлен навсегда. Меня, словно подкидыша, поочередно отринули Париж и Нотр-Дам-де-Артр и обрекли, влачить пустую жизнь, ибо я слишком писатель, чтобы сделаться монахом и слишком монах, чтобы оставаться среди писателей!»
Затрепетал и умолк, ослепленный потоками электрического света, хлынувшими, когда остановился поезд.
Он возвращался в Париж.
«Если б знали они, — подумал он о писателях, с которыми ему не избежать, конечно, встреч, — если б знали они, насколько последний послушник выше их! Если б смогли они себе представить, насколько сильнее влечет меня божественный экстаз траппистского свинопаса, чем все их рассуждения, все книги! Ах, жить, жить под сенью молитв смиренного Симеона… Господи!»
1896
Примечания
1
Бегите во грады прибежища, где вы сможете покаяться в грехах прошлого, жить в благодати в настоящем и с верою смотреть в будущее — лат.
2
Отче наш — лат.
3
Богородице Дево, радуйся… — лат.
4
Из глубины — лат.
5
Из глубины воззвах к Тебе, Господи… — лат.
6
Господи, услышь глас мой — лат.
7
От стражи утренния — лат.
8
Славь, Сион — лат.
9
Слався Царица — лат.
10
Стояла (мать, скорбящая) — лат.
11
Тебя, Бога, славим — лат.
12
Царица Небесная — лат.
13
Придите к Младенцу, верные — лат.
14
День гнева — лат.
15
Покой вечный даруй им, Господи — лат.
16
Покой вечный даруй им, Господи… — лат.
17
Не введи во искушение раба своего, Господи! — лат.
18
Спаси меня… — лат.
19
Верую — лат.
20
Вочеловечившегося — лат.
21
Господи, помилуй — лат.
22
Славься в Вышних Богу — лат.
23
Осанна в Вышних Богу — лат.
24
Агнец Божий — лат.
25
Сказал Господь Господу моему… — лат.
26
Слава Отцу и Сыну — лат.
27
Научи меня творить волю Твою, ибо Ты — Бог мой — лат.
28
Убежище для грешников — лат.
29
Избави, Господи — лат.
30
Славься — лат.
31
Славься жертва — лат.
32
Видит вера — лат.
33
Славься, Царица — лат.
34
Сойди, Дух творящий — лат.
35
Прими, сестра благодатная, Свет Христов — лат.
36
Отворите мне врата правды: войду в них, прославлю Господа — лат.
37
Вот врата Господа; праведные войдут в них — лат.
38
Я ходил в многолюдстве, вступал с ними в дом Божий — лат.
39
Се дом Господень, прочно утвержденный: покоится на камне крепком — лат.
40
Это покой мой навеки: здесь вселюсь, ибо Я возжелал его — лат.
41
Утверди, Боже, то, что ты сделал для нас — лат.
42
Из храма Твоего, что в Иерусалиме — лат.
43
Не введи нас во искушение — лат.
44
Бенедикт на высоте, а Бернар в долинах — лат.
45
Господь с вами — лат.
46
Господи, я не достоин… — лат.
47
Внемли, Боже, склонись, Боже, к мой защите — лат.
48
Господи, спаси меня — лат.
49
Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу — лат.
50
Как было в начале… — лат.
51
Тебе перед закатом дня, Создатель мира… — лат.
52
Славься, мать Милосердия, сладчайшая… — лат.
53
К Тебе взываем в изгнании, чада Евы; к Тебе воздыхаем, стеная и плача в этой долине слез — лат.
54
О Заступница наша! К нам устреми Твоего милосердия взоры, и Иисуса, благословенный плод чрева Твоего, яви нам после этого изгнания — лат.
55
О кротость, о милость, о отрада, Дева Мария! — лат.
56
57
Радуйся, Мария, благодати полная! Господь с Тобою — лат.
58
И благословен плод чрева Твоего Иисус — лат.
59
Боже, в помощь мою вонми — лат.
60
Все, что имеем, мы обрели через Марию — лат.
61
Отпускаю тебе… — лат.
62
Мнение Брюно недавно было принято всеми игуменами ордена. Генеральный капитул траппистов, заседавший в Тильбурге в Голландии с 12 по 18 сентября 1894 года решил, чтобы за исключением постов, монахи закусывали утром, обедали в одиннадцать и ужинали вечером.
Статья CXVI нового чина, постановленная пастырским собранием и одобренная Святейшим Престолом, гласит:
«Diebus quibus non jejanatur a sacto Pascha usque ad Idus septembris, Dominicis per totum annum et omnibus festis sermonis aut feriatis extra Quadre gesimam, omnes monachi mane accipiant mixtum, hora undecima prandeant etadseram Coenent». — Во все дни непостные от святой Пасхи и до сентябрьских ид, во весь год Господень и во все дни праздничные, кроме сорокадневного поста, все монахи да вкушают в день по две трапезы, первую — в час одиннадцатый, а вторую — в вечернее время — лат.
63
В руки Твои, Господи — лат.
64
Окропи меня, Господи, иссопом, и буду чист — лат.
65
Слава в вышних — лат.
66
Поклоняемся тебе — лат.
67
Верую — лат.
68
«Вознесем сердца», «Во истину», «Отче», «Свят», «Агнец Божий» — лат.
69
С последним солнечным лучом — лат.
70
В руки Твои, Господи, предаю дух мой — лат.
71
Ныне отпущаеши — лат.
72
Боже, в помощь мою вонми — лат.
73
Придите на помощь, святые Божии — лат.
74
Когда вышел Израиль из Египта — лат.
75
Молитесь небу — лат.