Вот если бы на время уехать. Или если бы уехал Пьетро…
Троянда засмеялась, но этот короткий, истерический смех тотчас сменился рыданием. Неужели это она думает? Неужели это ее мысли? Она мечтает о разлуке с Пьетро?! Так она сидела и плакала, то придумывая какие-то нелепости, то приходя от них в отчаяние, пока не поняла: надо или признаться Пьетро и быть готовой к его отвращению, когда он увидит то, что изошло из ее тела, или… или не обойтись без помощи друга.
Друга! Да разве у нее были друзья?!
Троянда едва вновь не впала в истерический припадок, стоило ей представить, как она делится своей бедой с Филуменой или Фиордализой. Луиджи? Ну нет. Он не способен ничего скрыть от Аретино. Мать Цецилия? Помнится, кто-то говорил, будто она уехала в Рим, какие-то у нее неприятности.
Да ведь Троянда одна на свете. Совсем одна!
И вдруг ей стало легче дышать. Внезапное воспоминание осенило ее подобно благотворному дуновению в душный день. Джилья говорила, что будет благодарна Троянде всю жизнь. Ну что ж, вот теперь ей и представится случай доказать свою благодарность!
Троянда вскочила и, кое-как ополоснув зареванное лицо, ринулась из комнат. Конечно, это ужасно – все рассказать Пьерине. Но на это придется пойти, ведь та иначе не поймет, почему должна приложить все усилия, чтобы сделать свои приемы еще более заманчивыми для Аретино! Но этого мало. Надо еще что-то придумать…
Троянда бежала через пышные залы, спускалась и поднималась по лестницам, не замечая всегдашней толпы, не замечая презренных Аретинок и озабоченных слуг. И мысли бежали в ее голове, обгоняя одна другую.
Надо сделать так, чтобы Аретино не видел ее эти дни. Что может удержать его на расстоянии? Только болезнь. Скажем, у Троянды откроется какая-то женская болезнь, при которой нельзя совокупляться с мужчиной… Нет. Аретино сделается противно, он потом и не захочет к ней подойти. Лучше какие-нибудь пятна на лице, при которых, скажем, вреден солнечный свет и надо проводить время в затворничестве, полутьме и глубоком покое. Ну, что-то в этом роде. Надо хорошенько придумать, это они сейчас сделают вместе с Джильей. И Троянда попросит ее «ухаживать» за ней – как бы в благодарность. Джилья не откажет. Джилья будет стоять на страже ее одиночества, как дракон на страже принцессы! И она сумеет убедить Пьетро, ведь у них такие хорошие отношения!..
Она добежала до передней комнаты покоев Джильи и уже схватилась за край портьеры, как вдруг ее остановил презрительный голос:
– Как там зовет тебя эта вечно траурная Вероника Гамбарра, дама Корреджо? Божественный синьор Пьетро? Фу-ты ну-ты! А в это время божественный синьор изумляет всю Венецию своими похождениями. Циник ты и порнограф, а никакой не божественный!
Господи! С кем это говорит Джилья в таком тоне? Неужто с Пьетро?! Да как она осмелилась?! Да он просто убьет ее!..
Троянда от ужаса замерла на пороге, но новый голос ее немного ободрил. Аретино, похоже, не так уж и сердится.
– Да, я таков! – усмехнулся Пьетро не без самодовольства. – И ни за что не хотел бы измениться. Это, знаешь ли, несравненное искусство – распознавать у каждого самое больное место и безошибочно бить именно в него.
– Ну да, вцепляться зубами, как вцепляется собачонка, – ехидно проронила Джилья. – Да чего еще от тебя ждать? Bottoli – шавки! Так, кажется, назвал великий Данте всех вас, аретинцев?
– Других аретинцев не существует. Я – один! – огрызнулся Пьетро, и по голосу его Троянда поняла, что он закипает.
– Да полно! – бесстрашно усмехнулась Джилья. – Если ты назвался Аретино, это еще ничего не значит. На самом деле ты всего лишь Пьетро Биччи, сын сапожника Луки из Ареццо, а все твои земляки столь же безродные аретинцы!
– А тебе-то что? Можно подумать, твой род восходит, самое малое, ко времени крестовых походов! Иногда мне кажется, что жизнь выбрасывает всякую шваль в Венецию точно так же, как венецианки выбрасывают мусор в каналы. Вот и тебя занесло из неизвестно какой ямы! – фыркнул Аретино. – Ну а я… Да, я из тех самых bottoli, «более злобных, чем позволяет им сила», если продолжать цитировать Данте. Но не следует забывать, что среди аретинских шавок появлялись порою и самые настоящие волкодавы, которых природа наградила вполне достаточной силой, задором, злобностью и способностью обидеть.
– Это ты о себе, что ли? – пренебрежительно спросила Джилья. – Вот уж правда, лаешь ты громко. Обидеть?.. О да! Эти твои способности не умеряются у тебя ничем, потому что ты с детства был чужд какой-либо деликатности и изысканности.
– Чужд изысканности? – взревел Аретино. – Ну и что? Я ведь не мальчик с накрашенными губами и подведенными глазками! Зато я свободен в своих грубых удовольствиях и могу поэтому считать себя счастливым. Педанты скорее лопнут от бешенства, чем обеспечат себе такую жизнь, какой живу я! Деликатность? Изысканность? Да на кой ляд тебе эта изысканность, если мой… длиннее и толще самых высокообразованных и изысканных?
Троянду словно кипятком ошпарило. Неужто это Пьетро, сладкоречивый, любезный Пьетро ругается так грязно, словно последнее отребье?! Безумная Джилья! Зачем она так разозлила человека, которому обязана всем на свете? Да Аретино сейчас убьет ее – и будет прав, потому что такая черная неблагодарность…
– Нет деликатности? – перебил ее мысли рык Аретино. – А если без нее? А если вот так? Ну, как? Это тебе как?!
Джилья пронзительно взвыла. В ее голосе слышалась боль!
Все, поняла Троянда: разъяренный Пьетро начал ее избивать. Надо немедленно остановить это. Джилья – единственный человек, который способен помочь Троянде, и хотя она самая неблагодарная из всех…
Ох, как она кричит! Да он убьет ее до смерти!
Троянда рванула портьеру в сторону – и замерла на пороге.
Аретино не избивал Джилью, хотя, взглянув на ее одежду, изорванную в клочки и валяющуюся на полу, можно было подумать, что эта безвинная парча стала жертвой лютой злобы.
Вовсе голая, Джилья валялась поперек длинного стола, у края которого стоял одетый столь же скудно Аретино и, поддерживая Джилью под колени, с силой вонзался в ее тело своим могучим естеством, выкрикивая:
– Да, я вымогаю, клянчу, курю фимиам сильным мира сего – но и злословлю. Ну и что? Tебе не нравится? А если так? – Он ударился в тело Джильи, и та выгнулась другой. – Это верно, но все это ходячая монета в наше время, которая приносит еще множество монет. На них можно купить все: жизнь, смерть, свободу, красоту… любую женщину, от невинной монахини до… до такой распутницы, как ты, моя Джилья!
Он схватил Джилью за маленькие острые грудки и потянул к себе с такой грубостью, что она вновь закричала, но принуждена была подняться. Чтобы снова не упасть, она обхватила Аретино за шею, и Троянда увидела ее лицо.
Джилья смеялась! Ей не было больно!
И Троянду осенило: это совсем не насилие. Аретино набросился на Джилью не по злобе. Они оба охвачены страстью, свирепой, грубой, звериной похотью, когда наслаждение тем острее, чем сильнее боль.
Да, правда! Аретино с размаху влепил Джилье пощечину, а та в отместку оставила десять кровавых полос на его смуглой, волосатой спине.
Tеперь взвыл от боли Аретино, а Джилья злорадно захохотала, с силой стискивая его чресла ногами и закинув голову. И тут она заметила Троянду.
Мгновение они смотрели в глаза друг другу, и все это бесконечное мгновение Троянда ждала, что Джилья с криком отпрянет от Пьетро, со стыдом прикроется.
Hичуть не бывало! Алые, вспухшие от поцелуев губы раздвинулись в улыбке, а тело ее задвигалось так быстро, что Аретино тяжело, учащенно задышал, ускорив в ответ свои мощные толчки.
– Эй… смотри, кто здесь! – шепнула Джилья, не сводя глаз с Троянды, но Пьетро ее уже не слышал: разверзнись пред ним бездны преисподние, он не заметил бы и их, самозабвенно извергаясь в распяленное тело любовницы и все крепче наваливаясь на нее всей своей тяжестью.
Тут и Джилья закатила глаза, забила кулачками по столу. Наслаждение настигло и ее… но дальше Троянда смотреть уже не стала.
* * *Она не помнила, как вернулась к себе и что было потом. Какая-то тьма – без мыслей, без чувств и даже без боли – поглотила ее, и Троянда испуганно прикрыла глаза ладонью, когда вдруг три ярких, болезненно-ярких язычка пламени прорезали эту тьму и отогнали ее в углы комнаты.
Аретино поднес подсвечник к самому лицу Троянды, и та повыше подтянула колени, даже сейчас не забывая о том, что ей нужно скрывать.
Пьетро смотрел ей в глаза не без тревоги, но прямо и открыто.
– Говорил же я тебе, что эту шлюху нужно было сбросить в канал! – попытался он рассмеяться, но смеха не получилось. – А тебе не следовало идти, когда не зовут. Меньше знаешь – лучше спишь, как говорится. Я ведь не вчера родился. Я жизнь прожил до встречи с тобой! И Джилья была немалой частью этой жизни. Ох, немалой! Я когда-то нашел ее на улице: она спала на ступеньках канала. Меня заинтересовало: кучка грязного тряпья плачет во сне! Привел ее к себе, отмыл, приодел… Тогда-то ее и назвали Джильей. Ты видела, какими способностями к чудесным превращениям она обладает. К тому же она горела таким желанием выразить свою благодарность, что в знак этого едва ли не изнасиловала меня. Ну что ж, она меня крепко зацепила! И запросто очаровала всех моих друзей, потому что все они убеждены: женщину следует любить не только за фарфоровую красоту, но и за огонь, который бьется и играет в этом сосуде. А огня, ума, чувств у Джильи предостаточно! Только, бывает, этот огонь очень больно жжется… Спустя неделю девчонка исчезла, прихватив кошель с хорошей суммой. Я поверить не мог в такую черную неблагодарность! Очень страдал, но плюнул и забыл. И что, ты думаешь, было потом? Однажды Лазарио обнаружил на ступенях моего палаццо знакомую кучку лохмотьев. Оказывается, это была Джилья, которая, спустив все деньги и подцепив где-то чахотку, жестоко раскаялась и приползла ко мне умирать.
Губы Троянды чуть дрогнули, и Аретино в ответ горько усмехнулся:
– Да-да, ты сама видишь: ее уловки не больно-то разнообразны. Но хоть я тогда еще ничего о ней не знал, а все же не хотел брать ее обратно. Меня поддерживал Луиджи, но Лазарио просто из кожи вон лез, заступаясь за Джилью. Они тогда жили вместе, эти двое моих содомитов, и, казалось, никто им больше не нужен.
Я ничего не имел против. Что с того, что кому-то не нравится любовь двух мужчин? Я с недоверием смотрю на тех молодых людей, которые после четырнадцати лет все еще остаются девственниками, а с кем они занимаются любовью – с мужчиной или женщиной, – они выбирают сами. Я и заподозрить не мог, что… Ну ладно. Лазарио меня уговорил, Вероника Гамбарра тоже руку приложила: эта святая женщина почему-то любила нашу потаскушку, будто младшую сестру. В конце концов Джилья водворилась здесь – умирать, разумеется! – и я был настолько глуп, что поверил ей. Тем более что доктор подтвердил: у нее и впрямь чахотка. Знаю, ты считаешь меня вульгарным развратником, но я тринадцать месяцев изображал из себя самую заботливую сиделку! К тому времени, как Джилья выздоровела, она настолько забрала в свои руки и меня, и всех домашних, и Лазарио, и даже с Луиджи помирилась, что мы все вместе благодарили бога за ее спасение.
Не скажу, что мы все время миловались и целовались: мы ссорились, спорили, да как! Чуть не дрались! Джилья никогда не стеснялась в выражениях, но это только подстегивало мои чувства. К тому же она умна – чертовски умна! Вот был такой случай… В то время я жил еще не здесь, не в этом дворце, но уже присмотрел его для себя и яростно торговался с бывшим хозяином, чтобы купить эту древнюю груду камня, содержать которую ему было не по карману. У меня был один соперник… теперь его уже нет. Я его так отхлестал в своих giudizii, что он счел за благо покинуть Венецию! – объявил Аретино. – Но прежде он был человек могущественный и строил мне козни где только мог. И насмехался на каждом углу. Ну, купил я палаццо и первый раз явился сюда хозяином. Естественно, масса народу собралась поглядеть на это событие. Я вышел из гондолы, будто король, в сопровождении свиты… и вдруг нога моя подвернулась – и я упал чуть ли не на первой же ступеньке, да так ушиб колено, что и подняться не мог.
«Ужасное предзнаменование!» – услышал я выкрики из толпы зевак, а потом – ехидный голос моего соперника: «Этот дворец не для Аретино, вот и не желает его принять как хозяина!» А я лежал – и встать не мог от боли, и думал, что опозорен навеки… Прошла какая-то минута, но мне она показалась вечностью. И вдруг Джилья, склонившись, шепнула мне: «Цезарь! Африка!» – и меня осенило. Цезарь! Ну конечно! Я вспомнил историю: высаживаясь на берег Африки, чтобы следовать за остатками республиканской армии, великий Цезарь упал – и тут же, не растерявшись, крикнул: «Африка, я держу тебя!» Он гениально обратил в свою пользу случай, который другие могли бы дурно истолковать. И я последовал его примеру и заорал: «Мой новый дом! Ты мой! Я держу тебя!» – после чего толпа разразилась криками восторга, а я поднялся и пошел дальше, обнимая Джилью. Не могу высказать, как я был ей благодарен. И это стократно усилило мою привязанность к ней. Да, я любил ее – почему я должен это скрывать? И она говорила, что любит, и даже все время твердила, что мы должны пожениться. Я только хохотал в ответ, но она настаивала. Конечно, я не сдался, но эта ее настойчивость, оказывается, была только дымовой завесой. Канюча, чтобы я повел ее к алтарю, она тем временем совратила Лазарио.
Ну, скажу я вам! – хлопнул себя по коленям Аретино с искренним восхищением. – Затащить в постель убежденного содомита – это же надо ухитриться! Причем они оба действовали так хитро и ловко, так таились, что даже ревнивый Луиджи ничего не заподозрил, пока преступные любовнички не сбежали, изрядно обчистив при этом мои карманы.
Долго моя душа хранила следы удара, который нанесла эта двойная измена! Я любил Джилью и впрямь как жену, а Лазарио – как родного сына. Я ведь взял его в дом совсем мальчишкой… Не скоро я пришел в себя. С меня кожа слезала от горя! Но я вырвал Джилью и ее пособника из сердца. С тех пор мне нравились совсем другие женщины. Я полюбил покорную нежность, беззаветную преданность, всетерпение и всепрощение. Клянусь, я искренне ненавидел ее и, если бы никогда не увидел больше, был бы просто счастлив! И если бы ее сбросили тогда в канал, я бы ничуть не раскаивался. Она только получила бы по заслугам! Но ты притащила ее в дом, ты вылечила ее… и когда эти зеленые глаза заглянули в мои, мне почудилось, будто передо мною – сочное, горячее огненно-острое жаркое с чесноком и томатами, в то время как я ел только вареное пресное мясо.
Троянда на миг крепко сжала ресницы. Вареное пресное мясо – это, надо думать, она. А огненно-острое жаркое – конечно, Джилья…
– Сам не пойму, откуда у нее такая власть надо мной! – развел руками Аретино, глядя на Троянду так, словно искал у нее сочувствия. – Я презираю ее, я знаю ей цену, но, как только она начинает бранить меня, я просто сам не свой, так хочу ее. Да какая она Лилия? Ее следовало бы назвать Репейник, Колючка! Ты должна понять меня. Джилья больше никогда не одурачит меня, но она такая же часть моей жизни, как… как мои книги, и деньги, и друзья, и этот дом, и Аретинки… как ты, Троянда!
Она почувствовала, что уголки ее губ слабо дрогнули в подобии усмешки. Ну, спасибо: Аретино все же назвал ее частью своей жизни – хоть и в последнюю очередь. Стало быть, он теперь намерен делить себя между лилией и розой? Ее всю так и передернуло, и это не укрылось от глаз Аретино, который был несказанно поражен.
– Я совершенно не обязан был оправдываться перед тобою, – буркнул он. – Мои женщины должны принимать меня таким, какой я есть.
Его женщины!.. Троянда сама не знала, чего было в ее порыве больше: брезгливости или страха, что ее тайна будет открыта, – но она снова отпрянула от протянутых рук Аретино.
– Вот как? – проговорил он холодно. – Ты желаешь ссоры? Ты, верно, забыла, что я – свободный человек! Homo libero per la graziadi Dio! [30] Я делаю только то, что хочу, – но и другим предоставляю право быть свободным. Сегодня ты сама отталкиваешь меня – ну что ж, я не переступлю этого порога, пока ты меня сама не позовешь.
И, не взглянув более на фигуру, скорчившуюся в углу, он вышел так стремительно, что Троянда не успела бы его окликнуть, даже если бы захотела. А может быть, это он не хотел дать ей такой возможности…
10. Лепестки на траве
Всю ночь до утра Троянда просидела в темноте, потому что Аретино унес подсвечник, но и после, когда рассвело, ей чудилось, будто она пребывает в глухом мраке, словно Пьетро унес с собою весь свет мира.
Как легко и внезапно разрешился мучивший ее вопрос! Вот она и свободна от объятий Пьетро. И помогла ей в этом именно Джилья, у которой Троянда намеревалась просить помощи. Да, все в конце концов сложилось точно так, как она хотела. Смешно? Но почему же тогда она, Троянда, не смеется? Она бы засмеялась… если бы могла делать хоть что-то еще, а не только бесконечно рыдать. Вот уж воистину: ничего не проси у бога – он ведь может исполнить твою просьбу!
Аретино сдержал слово и больше не приходил. Ни разу не появилась и Джилья: может быть, в ней заговорила совесть? Впрочем, Троянда старалась не думать о ней – видимо, из чувства самосохранения. Научиться не думать об Аретино было куда труднее… Троянда ждала с замиранием сердца, иногда думая, что пусть уж лучше возненавидит ее потом, после рождения дьяволенка, чем теперь. Иногда была готова бежать к нему, звать его, но в последнее мгновение ноги отказывались слушаться.
Нет, она не судила Пьетро, не винила его. Он всего лишь искусился женщиной, а ее, Троянду, искусил дьявол! Что бы она там ни говорила аббатисе и самой себе, но она не могла забыть острого, всепоглощающего томления, владевшего ею той роковой ночью в монастыре. Тогда она была глупа, неопытна – теперь, став женщиной, она понимала, что хотела инкуба, как можно хотеть мужчину… Она куда большая грешница, чем Джилья! И должна нести тяжесть своего греха, искупить его. Затворничество, на которое она себя добровольно обрекла, и будет искуплением греха. А простил ли ее господь или нет, она узнает, взглянув на дитя.
Троянда все решила для себя: с ребенком Аретино она пойдет к своему любимому и будет смиренно умолять его о прощении; если же родится дьяволенок, она задушит его и тут же покончит с собой, потому что это будет означать, что бог от нее отвернулся, и грех самоубийства будет лишь незначительным довеском на весах его кары.
Теперь мир ее, и прежде замкнутый, сузился еще больше. Все-таки раньше она могла ходить по дворцу, каждый день видеть Пьетро… Теперь к ней являлась лишь пожилая служанка, которая приносила еду, уносила грязную посуду на кухню и забирала белье для стирки. Троянда держала себя так грубо и надменно, как только могла, стараясь уходить в сад, лишь только служанка появлялась, и в конце концов добилась, чего хотела: добрая женщина возненавидела гордячку и ни на мгновение не задерживалась в ее покоях дольше того времени, какое было нужно, чтобы шваркнуть на стол один поднос и забрать другой. В комнатах все заросло бы грязью, но Троянда старательно убирала сама. Этому она научилась в монастыре, где монахиням предписывалось содержать свои кельи в сверкающей чистоте, и теперь мытье полов и обметание пыли стали ее главным развлечением, благо вода в фонтане не иссякала. В доме Аретино царствовала симметрия: в саду, где скрывалась теперь Дария, стояла точно такая же вечно плачущая Ниобея, как в том месте, где до смерти Моллы жила Троянда. В конце концов добровольная затворница так привыкла к Ниобее, что даже разговаривала с ней, когда возилась в крошечном садике. Это было приятным занятием, потому что в эти часы она вспоминала милую, добрую Гликерию, и горькие слезы ее становились тихими и светлыми.