Когда судья обратился к Огородникову и, предъявив ему расписки, спросил, признает ли он их? — Огородников как-то задумался, запнулся, хотел что-то сказать, но, увидав перепуганное бледное лицо юноши, а пуще всего дрожавшие его руки и ноги, улыбнулся и объявил:
— Точно так-с, мои!
Когда слова эти были сказаны, Фиолетов чуть не подпрыгнул от радости. В ту же секунду он ободрился, приосанился и стал просить о немедленном взыскании денег.
— Помилуйте, господин судья, — бормотал он, поминутно поправляя свою прическу, — этот самый Огородников разорил меня… После смерти родителя я кое-что продал, капиталец маленький скопил, а он меня пьяным напоил и выманил эти самые деньги… Он обольстил меня, что какое-то масло будет выделывать, деньги большие получать, а заместо того от этого масла люди дохнуть стали… Теперь у него опечатали все…
— Вы чего же хотите-то? — остановил его судья.
— Хочу, то есть прошу, как законы повелевают: предварительного исполнения о выдаче мне исполнительного листа и о взыскании за ведение дела и судебных издержек… Он пьяным меня напоил…
— Хорошо, садитесь! — перебил судья и принялся писать.
Прослушав определение судьи, Огородников молча вышел из камеры, молча надел шапку и опять-таки пешком пошел домой. На полдороге его обогнал Фиолетов, ехавший вместе с батюшкой. Дождь лил как из ведра, и потому оба они сидели, съежившись, под огромным зонтом. Когда тележка поравнялась с Огородниковым, он посторонился и диким голосом крикнул Фиолетову:
— Есть ли в тебе душа человеческая?..
Но Фиолетов словно не слыхал этого крика.
IX
Неделю спустя выпал такой снег, что сразу на пол-аршина[5] покрыл всю землю. Шел он ночью, тихо, большими хлопьями и пушистым покрывалом лег на непролазную грязь. День был ясный; ярко светило солнце. Пристукнул легонький морозец, и чумазую землю нельзя было узнать. Деревья и кусты запушились легким инеем; запрыгал по их веткам краснобрюхий снегирь, робкий заяц принялся печатать свои следы. Занесло снегом и усадьбу Огородникова. Пушистый первый снег покрыл ее всю своим белым пухом, и даже следа не было к ней, словно никто и не жил в этой усадьбе… Только горностай пробежал и цепочкой вытянул след свой мимо самой трубы злосчастной масленки. Любо было смотреть на этот роскошный девственный снег, не потоптанный еще человеческой ногой, не загрязненный еще ни единым пятнышком. Только лучи солнца играли на нем мильонами алмазов и радужным блеском своим резали не присмотревшиеся еще к этому блеску глаза. Отворил Огородников дверь своей хаты и невольно остановился, пораженный красотою этой картины. Он даже не перешагнул через порог, боясь потоптать и помять этот снег, и даже толкнул ногой Амалатку, боясь, как бы она не выскочила наружу. Не было ни малейшего ветра… Казалось, что и он притаил свое дыхание, чтобы не поколебать эту пушистую белую поверхность…
Но недолго этот снег оставался нетронутым.
Его потоптал и помял приехавший в тот же день к Огородникову, вместе с Фиолетовым и старостой, судебный пристав. Он приехал на тройке, с бубенчиками и колокольчиками, в больших рогожных санях, в дохе, мохнатой шапке, и в одну минуту всю белизну снега перепачкал грязью. Везде, по всей усадьбе он перетоптал этот снег. Он перетоптал его вокруг мельницы, вокруг кузницы, вокруг масленки; проложил целые дороги от одного строения к другому… Вся свежая красота мгновенно исчезла.
Судебный пристав, по иску Фиолетова, описал мельницу, весь кузнечный инструмент, винтовку, телку и штук пять поросят. Описав все это и поручив сельскому старосте охранение описанного, он объявил Огородникову, что если он, Огородников, не уплатит Фиолетову триста рублей по двум распискам, тридцати рублей за ведение дела, а ему, приставу, пятнадцати рублей прогонных и за произведение описи, то он, пристав, все описанное продаст с аукционного торга. Объявив, это, он уехал.
— Словно табуном истолочили! — ворчал Огородников, глядя на смешанный с грязью снег. Но, вспомнив все случившееся, развел руками и немощно уронил их на полы своего полушубка…
— Ах! — вырвался болезненный стон из груди его, и слезы покатились по его смуглому лицу.
Денег Огородников, конечно, не уплатил, и торги были назначены.
На торги собрались чуть ли не все жители села Сластухи, в том числе и батюшка, о. Егорий, в сопровождении Фиолетова. Когда пристав приступил к торгу и стал продавать телку, то Прасковья схватила ухват и с диким воплем ворвалась в избу защищать свое добро; но Огородников отнял у нее ухват, приказал замолчать, и баба мигом присмирела. Она уселась в угол, но не могла подавить грудного вопля.
Стали продавать мельницу, и она осталась за батюшкой. Он даже ахнул от удивления, когда пристав объявил об этом.
— Вот те, бабушка, и Юрьев день! — вскрикнул он, ухватив себя за бороду. — Что я теперь с нею делать-то буду!.. Что я, мельник, что ли? Я к ней приступиться не сумею…
— Небось, сумеешь! — подшутил кто-то.
— Я пришел-то сюда скуки ради, а заместо того вон что вышло!
Однако батюшка выложил на стол деньги и подвинул их приставу. После мельницы принялись за кузнечный инструмент. Тут выступил какой-то «тархан»[6], приехавший из города, побледнел как-то, прикусил губу и стал накидывать такую цену, что торговавшиеся только руками замахали и отступились. Инструмент остался за тарханом. Он даже плюнул с досады.
— Этих укционов нет хуже! — ворчал он, собирая инструмент и тщательно укладывая его в приготовленную рогожу. — Завсегда такой дряни накупишь, что опосля не знаешь, куда и деваться с нею.
Точно так же жаловались и остальные покупщики. Только один Фиолетов, купивший винтовку за три рубля, не мог скрыть по молодости лет своего восторга.
— Вот это так штука! — кричал он, любуясь винтовкой. — Уж так-то бьет, что только удивляться надо. — И, обратись к стоявшему поодаль Огородникову, прибавил: — Помнишь, Иван Игнатьевич, как ты в те поры, на Шуваловской-то степи, дрофу смахнул!.. Сажен в двести, никак… И хоть бы ногой дрыгнула… Так прямо в голову и залепил!..
Но Огородников хоть бы слово сказал!.. Когда все проданное было растащено, а мельница свезена и поставлена на выгоне неподалеку от церкви, Огородников словно подломился и рухнулся в постель. Сперва его знобить стало, дня два все знобило, а потом сделался такой жар, что он весь как бы огнем горел. Жена перепугалась и бросилась к фельдшеру. Фельдшер все расспрашивал Прасковью, «не обожрался ли Огородников своими репьями»; спрашивал о том же самого Огородникова, но так как последний оказался в беспамятстве и все бредил про свое масло, то фельдшер словно уверился в своем предположении и дал больному рвотного. Рвало Огородникова дня два, а когда перестало рвать и фельдшер убедился, что никаких репьев в желудке не было, он обложил его горчишниками, а потом перестал ходить. Прасковья подождала его дня два, а на третий опять побежала к фельдшеру и стала просить, чтобы он дал больному еще какого-нибудь «снадобья». Но фельдшер отказался.
— Его, матушка, лечить нельзя, — объявил он решительно, — кабы он в своем разуме был, другое дело! А то он без памяти и какая в нем болезнь сидит, никак невозможно узнать.
Прасковья бросилась к доктору в город… Но доктор даже рассердился на нее.
— Ах, голубушка! — вскрикнул он. — Мало ли по деревням мужиков больных валяется!.. Невозможно же к каждому из них ездить!.. К фельдшеру, голубушка, ступай, к фельдшеру… Ему там сподручнее… а мне невозможно…
X
Целый месяц Огородников пролежал в беспамятстве и только изредка приходил в себя, и то на самое короткое время. В бреду он все говорил про какого-то темного человека… А то вдруг вспоминал о Кавказе, Кахетии, каких-то виноградниках… И тогда глаза его словно прояснялись, губы его складывались в счастливую улыбку, и он принимался восхищаться этими виноградниками. Бывало, Прасковья подаст ему воды напиться, а он пьет эту воду и смакует, приговаривая:
— Ничего, вино доброе… доброе вино… не перебродило еще, а вот перебродит, так еще лучше будет!..
А жена слушает и не понимает, про какое такое вино говорит он.
— Это вода, Иван Игнатьич! — заметит она, бывало…
А он рассердится, назовет ее дурой, скажет, что это настоящее кахетинское вино, и даже назовет, какое именно. Иногда он бредил и Фиолетовым и тогда как будто бы вступал с ним в разговор. «Дурак ты, — говорил он, — а все-таки укладочку свою скоро сотенными пачками набьешь!» Раз он пришел в такое бешенство, что чуть было не зарезал ножом жену. «Ты обманула меня, — кричал он, схватив ее за горло и замахиваясь ножом, — сказывай, кто твой полюбовник?» Бог знает, чем кончился бы этот припадок, если бы Огородников, обессиленный болезнью, не выронил из рук ножа и не упал бы на свою постель.
А он рассердится, назовет ее дурой, скажет, что это настоящее кахетинское вино, и даже назовет, какое именно. Иногда он бредил и Фиолетовым и тогда как будто бы вступал с ним в разговор. «Дурак ты, — говорил он, — а все-таки укладочку свою скоро сотенными пачками набьешь!» Раз он пришел в такое бешенство, что чуть было не зарезал ножом жену. «Ты обманула меня, — кричал он, схватив ее за горло и замахиваясь ножом, — сказывай, кто твой полюбовник?» Бог знает, чем кончился бы этот припадок, если бы Огородников, обессиленный болезнью, не выронил из рук ножа и не упал бы на свою постель.
Только месяц спустя болезнь начала уступать сильному организму. Огородников стал быстро поправляться… Когда, оправившись, он в первый раз вышел на воздух, он опять увидал перед собою белую снежную равнину, точь-в-точь как и тогда, когда выпал первый снег. Только теперь снег не был так пушист и мягок, как в то время. От порога избы бежала тропинка, спускалась к реке, пересекала ее и терялась в сугробах леса… Лес этот стоял словно окутанный хлопьями ваты, и при малейшем шелесте ветра хлопья эти неслышно и мягко падали вниз. Огородников тотчас же догадался, что тропинка была пробита Прасковьей и что по тропе этой она носила ему воду и топливо. Кроме этой тропы, к усадьбе Огородникова не было ни малейшего следа. Он посмотрел в сторону села. — нетронутый снег белой скатертью раскидывался на необозримое пространство… Только там, вдали, где пролегала большая дорога, торчало несколько занесенных снегом соломенных ветел!.. Посмотрел Огородников на то место, где когда-то возвышалась его мельница, — и там та же гладкая, снежная равнина!.. Посмотрел на все это Огородников и молча вернулся в избу.
Поправлялся он быстро, не по дням, а по часам. Точно так же не по дням, а по часам он становился задумчивее и задумчивее. Сидит, бывало, повеся голову, и все о чем-то думает. Прасковья боялась даже заговорить с ним и только робко поглядывала на него… Взглянет и сама же испугается чего-то! А он все сидит опустя голову, со сдвинутыми бровями, и все что-то соображал… Поведет, бывало, глазами из угла в угол и опять уткнет их в пол. Даже Амалатка и та присмирела, словно побаивалась чего-то!.. Забьется, бывало, под лавку, да и смотрит оттуда своими умными глазами на своего хозяина!..
Проснувшись однажды, Огородников быстро вскочил с постели, умылся наскоро, надел на себя коротенький полушубок, подпоясался, взял шапку и свистнул Амалатку, направляясь к двери.
— Ты куда это, Иван Игнатьевич? — спросила робко жена.
— В город! — ответил Огородников и вышел из избы.
Чтобы достигнуть большой дороги, ему пришлось чуть не по пояс лезть по сугробу. Амалатка прыгала рядом с ним и после каждого прыжка по уши уходила в рыхлый снег… Огородников даже рассмеялся, глядя на эти отчаянные прыжки.
— Вали, вали! — кричал он. — Прокладывай дорогу!.. Ничего!.. Коли люди забыли про нас, то ведь мы и сами проложим!..
Огородников шел в город с целью узнать: не получил ли следователь ответа на свои запросы?
Придя к следователю, он на этот раз уже не прислонялся к притолке и говорил не плаксивым тоном, а собственным своим голосом, каким когда-то говорил прежде. Видно было но всему, что Огородников как-то приободрился, приосанился и, задумав что-то, решился смело идти к цели.
— Не получали ничего? — спросил он следователя.
— Ничего! — отвечал тот.
— А неизвестно, когда придут эти ответы?
— Неизвестно.
— Стало быть, мне и ходить нечего?
— Конечно, нечего!.. Придет ответ, — так дам знать…
— Такс…
И он вышел вон.
Домой он шел быстро, словно торопился куда-то, и делал такие громадные шаги, что Амалатка даже язык высунула… Пришел он к обеду, поел немного, прилег, а часам к двум дня опять вскочил и, обратись к жене, спросил:
— А где мои суконные штаны?
— Прибраны! — ответила та.
— А валенки длинные?
— И валенки то же самое.
— Достань-ка их.
И когда штаны и валенки были принесены, Огородников начал поспешно одеваться.
— Ты куда это, Иван Игнатьич? — спросила робко Прасковья, удивленная, что муж так тепло одевается.
— В город! — ответил он резко.
— Да ведь ты сейчас из города!..
— А теперь опять.
Прасковья замолчала, но, видимо, не верила словам мужа.
А тот продолжал молча свое дело. Он натянул на себя суконные штаны, две пары шерстяных чулок, валенки; поверх рубахи надел овчинную коротышку, намотал вокруг шеи суконный шарф, а затем уже стал натягивать полушубок.
— Иван Игнатьич, — шептала жена, сдерживая рыдания, — неправду ты говоришь мне!..
— Правду! — оборвал Огородников.
И Прасковья опять замолчала. Выскочила Амалатка и принялась юлить вокруг Огородникова.
— Отрежь-ка хлеба! — приказал он жене. Та отрезала.
— В мешок положи.
— Иван Игнатьич! — взвыла та.
— Делай, что приказывают.
Прасковья проглотила слезы, положила краюху в небольшой холстинный мешок и подала ее мужу. Тот заткнул мешок за кушак, стал перед божницей и, крестясь, начал делать земные поклоны.
— Иван Игнатьевич! — вскрикнула опять Прасковья. Но тот перебил ее.
— А теперь, — проговорил он, — прощай!..
Жена упала ему в ноги… Он поднял ее и крепко обнял.
— Нет! — кричала Прасковья, вырываясь и не сдерживая уже своих рыданий. — Не пущу я тебя!.. Или ты оставайся со мной, или меня бери!.. Я пойду, куда хочешь… на край света… А одна я не останусь… Будет с меня! Будет и того, что я целых пятнадцать годов прожила без тебя… А теперь не останусь… Бей меня, на части терзай, а куда ты — туда и я.
— Говорят тебе, в город иду…
— Нет! — кричала Прасковья. — Нет, неправда!
— В город…
— Не верю я тебе… хоть убей, не верю!..
Но Огородников крикнул на жену, топнул ногой, и та замолчала. Он присел на лавку и тяжело дышал, словно собирался с силами, словно собирался подавить охватившее его вдруг волнение… Наконец он встал и, снова подойдя к жене, положил ей руку на плечо.
— Слушай, Паша, — говорил он дрожавшим голосом, — не печалуйся… Я скоро приду… право, скоро… А теперь, прощай!..
И, крепко обняв жену, быстро выскочил за дверь.
А Прасковья упала на стол, и вопль, раздирающий душу, огласил избу… Так плакать может только русская баба, умеющая в то же время и молча терпеть!..
XI
Полчаса спустя Огородников вместе со своей Амалаткой был уже в квартире Фиолетова.
— Ну, приятель! — крикнул он, бросая шапку на стол. — Я с тобой рассчитался, долг свой тебе уплатил… Теперь за тобой очередь!
— То есть как это? — вскрикнул Фиолетов, вскакивая с места и с ужасом смотря на грозную фигуру Огородникова.
Несчастный юноша даже и не ожидал этого посещения.
— А нешто ты забыл, — проговорил Огородников, садясь на стул, — что за тобой полтораста рублей моих денег осталось?
— Я у тебя не брал!
— Нет, взял!
— Ты мне должен был триста, — я их и получил.
— Врешь! — крикнул Огородников и ударил по столу кулаком.
— А нотариус-то! — перебил его Фиолетов.
— Врешь! — снова крикнул Огородников и на этот раз такой метнул взгляд на Фиолетова, что тот сразу опешил.
— Что же это такое значит? — чуть не заплакал молодой человек.
— А то и значит, что я свои кровные деньги обратно получить желаю.
— Ну, уж это, брат, дудки! — вскрикнул Фиолетов и, собрав всю свою храбрость, ударил кулаком по столу. Но, заметив, что Огородников молча встал, подошел к двери и запер ее на крюк, он моментально присмирел, и мертвая бледность покрыла его лицо.
— Ты это что ж? — спросил он совершенно уже упавшим голосом.
— А вот дверь запираю, — проговорил Огородников, — не вошел бы кто…
— Так ты грабить пришел…
— Я не грабитель…
— Смотри! я кричать буду…
Но Огородников накинулся на Фиолетова и схватил его за горло.
— Что ты делаешь! — прохрипел тот.
— А то, что таким негодяям, как ты, на белом свете жить не следует… душить их надо…
Фиолетов хотел было крикнуть, но Огородников быстро опрокинул его на пол и наступил ему на грудь коленкой.
— Сказывай, где деньги! — кричал он, задыхаясь от гнева и с пеной у рта. — Я не шутки шутить пришел… Не дай мне человеческой кровью своих рук перепачкать… Я разорву тебя… Сказывай, где деньги…
И когда Фиолетов объявил ему, что деньги в шкатулке под кроватью, Огородников подтащил его к кровати, нагнулся и, все еще держа его за горло, достал шкатулку.
— Ключи! — крикнул он.
И, взяв поданный ключ, отпер левой рукой шкатулку, отсчитал сто пятьдесят рублей и засунул их в карман. Только тогда он выпустил помертвевшего от ужаса Фиолетова.
— А теперь, — проговорил Огородников, весь трясясь от гнева и вынимая из кармана трехрублевую ассигнацию, — получай с меня три рубля: беру свою винтовку…