— И куда же?
— Вот тут-то весь вопрос, — воскликнул Эд и, взяв со стола стопку бумаг, протянул их мне.
Это была фотокопия телеграммы от одного сотрудника ЦРУ в Цюрихе с сообщением о появлении в кафе на Цилштрассе Владимира Орлова, бывшего председателя советского КГБ. Его сопровождала Шейла Макадамс, помощник по текущим делам директора Центрального разведывательного управления Харрисона Синклера. Телеграмма была отправлена всего месяца полтора назад.
— Не уверен, что я что-нибудь понял, — заметил я.
— А это значит, что за три дня до смерти Хэла Синклера его секретарша и — я полагаю, что не открываю тебе тайну, — любовница Шейла Макадамс встречалась в Цюрихе с бывшим шефом КГБ.
— Неужто встречалась?
— Встреча была организована, видимо, самим Синклером.
— Вероятно, они договорились о какой-то сделке?
— Конечно же, — нетерпеливо подхватил Мур. — На следующий день сведения о Владимире Орлове исчезли из большинства картотек и банков данных ЦРУ, по крайней мере из доступных всем сотрудникам, оставшись только там, куда допущены пять-шесть высших руководителей. Небывалый случай! После этого и сам Орлов исчез из Цюриха. Теперь нам неизвестно, куда он уехал. Похоже на то, что Орлов передал секретарше Хэла кое-какие сведения в обмен на то, чтобы мы исключили его из наших досье и потеряли из виду.
— Но мы никогда не узнаем, что же было в действительности. Спустя два дня Шейлу убили в переулке в Джорджтауне, а на следующий день погиб Хэл в той ужасной «катастрофе».
— Так кто же убрал их?
— Вот это-то, мой дорогой Бен, как раз и намерен разузнать Александр Траслоу. — Огонь в камине затухал, и Мур нехотя шевелил головешки. — В Центральном разведуправлении сейчас кавардак. Ужасный кавардак. Разгорается борьба не на жизнь, а на смерть.
— Между?..
— Слушай меня внимательно. В Европе воцарился страшный хаос. Англия и Франция находятся в плачевном состоянии, а Германия, по сути дела, уже переживает депрессию.
— Да, все так. Но ведь что-то должно делаться…
— Говорят — это только слухи, уверяю тебя, но исходят они от хорошо информированных бывших высокопоставленных чиновников ЦРУ, — что кое-кто в Управлении уже нащупал пути проникновения в европейский хаос.
— Эд, все это очень и очень неопределенно…
— Да, — согласился он, но так категорически, что даже озадачил меня. — Кое-кто… Проникновение… и прочие расплывчатые короткие фразы мы применяем тогда, когда наши знания основываются на слухах и непроверенных фактах, но дело в том, что отставники, которым остается теперь лишь играть в гольф да потягивать сухое мартини, сильно встревожены. Мои друзья, которые прежде руководили нашей организацией, поговаривают об огромных суммах денег, которые перекидывают с одних счетов на другие в Цюрихе…
— А о чем это говорит? Что мы расплачиваемся с Владимиром Орловым? — перебил я. — Или же он платит нам за протекцию?
— Дело тут не в деньгах! — пылко возразил он, сверкнув золотыми зубами.
— А тогда в чем же? — тихо спросил я.
— Прежде всего позволь мне заметить, что скелеты еще не начали выползать из чуланов. А когда выползут, ЦРУ к тому времени вполне может объединиться с КГБ на куче обломков истории.
Долго мы сидели в полной тишине. Я уже собрался было заметить: «А разве от этого будет так уж плохо?» — но тут глянул на лицо Мура. Оно стало совсем бледным. Вместо этого я спросил:
— Ну а что думает обо всем этом Кент Аткинс?
С полминуты Эд молчал, собираясь с мыслями, а потом сказал:
— Ничегошеньки я не знаю, Бен. Кент запуган до смерти. Он сам спрашивал меня, что творится.
— Ну и что же вы ответили ему?
— А то, что бы там ни затевали наши доморощенные ренегаты совершить в Европе, самим европейцам все это как-то безразлично. Непосредственно это затронет нас — тут уж как пить дать. Да и весь остальной мир затронет. И я дрожу от одной лишь мысли о том, какая угроза мирового пожара таится во всем этом.
— А поконкретнее что это значит?
Эд ничего не ответил на этот вопрос, лишь слабо и печально улыбнулся и покачал головой, а затем сказал:
— Мой отец умер на девяносто втором, а мать — восьмидесяти девяти. Долгожительство присуще всему нашему роду, но никто из его членов не сражался в годы «холодной войны».
— Не понимаю, Эд. Что за мировой пожар?
— Видишь ли, когда твой тесть в последнее время еще возглавлял «фирму», он все время думал о том, как спасти Россию. Он был убежден, что если ЦРУ не примет решительных мер, то власть в Москве захватят реакционные силы. А тогда «холодная война» покажется сладким сном. Может, Хэл до чего-то и додумался. — Эд поднял свой маленький пухлый кулачок и, приложив его к поджатым губам, сказал далее: — Всем нам угрожает опасность, всем, кто работает на Центральное разведуправление. Уровень самоубийств среди нашего брата, как тебе известно, довольно высок. — Я согласно кивнул. — И хотя наших агентов убивают при исполнении служебных заданий довольно редко, все же и такое случается, — произнес он скорбным тоном. — Тебе ведь известно и это.
— Так вы опасаетесь, как бы вас не убили?
Эд снова улыбнулся и покачал головой:
— Мне уже вот-вот стукнет восемьдесят. Мне вовсе не улыбается прожить остаток жизни с вооруженным охранником под кроватью. Ну допустим, что ко мне приставят одного. Не вижу я никаких причин жить в клетке.
— А вам доводилось получать угрозы?
— Пока ни одной не получал. Меня больше волнуют заведенные порядки.
— Порядки?..
— Скажи мне вот что. Кто знает, что ты приехал ко мне?
— Только Молли.
— И никто больше?
— Никто.
— Но ведь остается еще телефон. — Я пристально посмотрел на него, задавшись вопросом, уж не к паранойе ли скатывается он, той самой, которая поразила Джеймса Англетона в последние годы его жизни. И как бы прочитав мои мысли, Мур заметил: — Обо мне, Бен, не беспокойся. Шарики у меня крутятся нормально. Конечно, мои подозрения могут быть и ошибочными. Если со мной должно что-то случиться, то этого не миновать. Именно этого мне следует опасаться, не так ли?
Я никогда не видел, чтобы Эд впадал в панику, поэтому его здравое отношение к возможным угрозам несколько успокоило меня. Но все же я счел нужным заявить:
— Думаю, что вы, по-видимому, слишком чувствительны.
Он опять печально улыбнулся, сказав при этом:
— Может, и так, а может, и нет. — Затем он взял большой крафт-пакет и подвинул его ко мне, заметив: — Его прислал мне один друг… вернее, друг моего друга.
Открыв конверт, я вынул оттуда глянцевую цветную фотографию размером восемь на десять дюймов.
За считанные секунды я опознал человека на фотографии, и у меня сразу же заныло под ложечкой.
— Господи Боже мой, — только и вымолвил я, похолодев от ужаса.
— Извини меня, Бен, но ты обязан знать правду. Фотография разрешает все сомнения насчет того, убили или не убили Хэла Синклера.
Я безучастно глядел в одну точку, чувствуя головокружение.
— Алекс Траслоу, — продолжал Эд, — теперь, может, последняя реальная надежда для нашей «фирмы». Он геройски сражался, чтобы спасти нас от этой — лучшего слова не подобрать — раковой опухоли, поразившей организм ЦРУ.
— Неужели дела столь плохи?
Мур молча отрешенным взглядом смотрел на отражение комнаты в темных стеклах французских дверей.
— Видишь ли, много лет назад, когда мы с Алексом были еще младшими аналитиками в Лэнгли, над нами стоял инспектор, который, как нам стало ясно, в выводах и оценках допускал жульничество — он всячески преувеличивал угрозу, исходящую от одной итальянской крайне левой раскольнической группировки. А делал он это для того, чтобы увеличить бюджетные ассигнования на оперативные расходы. И вот Алекс не побоялся осадить его и назвать вещи своими именами. Уже тогда за Алексом закрепилась репутация справедливого парня. Его неподкупная честность казалась неуместной, даже странной в таком бесцеремонном учреждении, каковым является наше Управление. Помнится, еще его дед был пресвитерианским пастором в Коннектикуте, вот от него-то Алекс, по всей видимости, и унаследовал такую непреклонность в вопросах порядочности. Да ведь ты и сам что-то знаешь? Люди уважали его за порядочность и справедливость.
Мур снял очки и, прикрыв глаза, погладил веки.
— Единственная проблема заключается в том, что я не уверен, есть ли в ЦРУ другие люди, подобные Алексу, — сказал он напоследок. — А если ему уготовят путь, схожий с путем Хэла Синклера… ну что ж, кто знает, что тогда может произойти?
4Спать я лег только после полуночи. Лететь обратно в Бостон челночным рейсом было уже поздно, а Мур и слышать не хотел, чтобы я отправился в гостиницу, в то время как в его доме пустовало несколько комнат в связи с тем, что дети выросли и разлетелись из родного гнезда. Итак, спать я отправился в удобную комнату для гостей на третьем этаже и установил сигнал будильника на шесть часов утра, чтобы в урочное время быть уже у себя в конторе.
Спать я лег только после полуночи. Лететь обратно в Бостон челночным рейсом было уже поздно, а Мур и слышать не хотел, чтобы я отправился в гостиницу, в то время как в его доме пустовало несколько комнат в связи с тем, что дети выросли и разлетелись из родного гнезда. Итак, спать я отправился в удобную комнату для гостей на третьем этаже и установил сигнал будильника на шесть часов утра, чтобы в урочное время быть уже у себя в конторе.
Пролежав без сна около часа, я вдруг подскочил на кровати с колотящимся сердцем и включил ночную лампу. Фотография лежала на месте. «Молли ведь никогда не видела ее», — подумал я. Я поднялся с постели и под ярко-желтым светом ночника вложил фотокарточку обратно в крафт-пакет и спрятал в боковое отделение кейса.
Затем я погасил свет, лег и начал ворочаться и метаться в постели, пока не понял, что уснуть не удастся, и тогда опять включил свет. Как правило, я избегал снотворного отчасти благодаря службе в ЦРУ (его сотрудники должны быть готовы свернуть постель по первому вызову), а отчасти потому, что, будучи правоведом по проблемам интеллектуальной собственности, считал себя вправе встряхнуться от дел, наводящих тоску и сон.
Итак, встав с постели, я включил телевизор и принялся искать какую-нибудь усыпляющую передачу. Обычно такие передачи велись по каналу «Си-эн-эн». По программе же канала «Си-эн-эн», как оказалось, в это время передавали беседу «Германия в тисках кризиса».
На экране показывали трех журналистов, обсуждающих германские проблемы: ситуацию, крах Немецкой фондовой биржи и демонстрации неонацистов. В результате довольно горячего спора они пришли к выводу, что Германия вплотную приблизилась к неминуемой угрозе установления новой диктатуры, которая поставит мир перед ужасной перспективой. Будучи журналистами, они, похоже, утвердились в таком мнении.
Одного из них я узнал сразу же. Это был Майлс Престон, корреспондент английской газеты, — румяный здоровяк (не в пример большинству знакомых мне англичан), обладающий блестящим, искрометным умом. Я знал его еще с самого начала своей карьеры в ЦРУ как великолепного, чрезвычайно информированного, с солидными налаженными связями компанейского малого. Естественно, я заинтересовался и стал внимательно прислушиваться к тому, что он говорит в передаче.
— Давайте называть вещи своими именами, договорились? — предлагал он из студии телекомпании «Си-эн-эн» в Вашингтоне. — Так называемые неонацисты, стоящие за всеми массовыми беспорядками, являются на деле самыми настоящими прежними нацистами. Я считаю, что они просто сидели и выжидали этот исторический момент. Смотрите, немцы наконец-то, спустя много лет, все же создали объединенную фондовую биржу, в лице «Дойче бёрзе», а что в результате произошло: она раскачивалась туда-сюда, а потом лопнула, не так ли?
До службы в парижской резидентуре, как я уже упоминал ранее, меня направили на стажировку в Лейпциг, чтобы пообвыкнуть и набраться опыта. Я только что закончил обучение на «ферме» и находился за границей без жены. Лаура осталась в Рестоне, в штате Вирджиния, чтобы продать дом, а потом уже выехать ко мне. И вот я сижу в одиночестве в маленькой, битком набитой пивной «Тюрингер хоф» на Бургштрассе в Альтштадте и потягиваю пивко из огромной кружки, не обращая внимания на окружающих.
И вдруг я заметил, что позади меня встал какой-то человек, явно западноевропеец.
— По всему видно, вам скучновато, — сказал этот человек с явным акцентом англичанина.
— Ничуть, — ответил я. — Нахлещитесь этой бурды как следует, и все покажется вам интересным.
— В таком случае не разрешите ли мне подсесть к вам?
Я пожал плечами, и он сел за мой столик.
— Американец? Дипломат или кто-то еще? — поинтересовался он.
— Из госдепартамента, — представился я. Я находился в ГДР «под крышей» торгового атташе.
— А я из журнала «Экономист». Майлс Престон. Давно здесь?
— Да около месяца.
— И уже ждете не дождетесь, когда уедете?
— Немцы мне уже начали надоедать.
— Вне зависимости от количества выпитого пива, — добавил он шутливо. — А сколько еще пробудете?
— Да пару недель. А потом махну в Париж. Вот куда я стремлюсь. Французы мне всегда нравились.
— О-о, — согласился он, — французы — это те же немцы, только с хорошей едой.
Так мы перекидывались ничего не значащими фразами, а потом до моего отъезда в Париж несколько раз встречались в барах или в ресторанах за обедом. Похоже, он поверил, что я из госдепартамента, по крайней мере уточняющих вопросов не задавал. Может, он и подозревал, что я сотрудник ЦРУ, но мне об этом не известно. Раза два, когда я обедал с друзьями из «фирмы» в «Ауэрбах келлер», одном из немногих приличных ресторанов города и популярном среди иностранцев, он случайно приходил туда, видел меня, но не подходил, возможно, понимая, что мне не хочется знакомить его с моими коллегами. Он мне, вообще-то, нравился, и вот почему: был он журналистом или не был, но он никогда не лез с расспросами, не выведывал информацию и не интересовался, чем я в действительности занимаюсь в Лейпциге. Он мог быть грубым в беседе, допускать даже глупости — что вызывало смех у нас обоих, — но в то же время мог быть и чрезвычайно тактичным. Оба мы вели одну линию, делали одно дело, что, вероятно, и влекло меня к нему. Оба мы охотились за информацией, разница заключалась лишь в том, что я собирал ее на теневой стороне улицы.
И вот теперь, увидев Майлса по телевидению, я поднял трубку стоящего у постели телефона. Было уже полвторого ночи, но в вашингтонской студии компании «Си-эн-эн» кто-то дежурил, без сомнения, из молодых практикантов. Он-то и сообщил мне нужную информацию.
Мы встретились с Майлсом Престоном за завтраком рано утром в гостинице «Палм». Он был все такой же энергичный и радушный, как и прежде.
— А ты женился вновь? — спросил он после второй чашки кофе. — То, что случилось с Лаурой в Париже… Боже мой, не знаю, как ты только пережил такое несчастье…
— Да, — перебил я. — Женат на женщине по имени Марта Синклер… Она детский врач.
— Врач, говоришь? Беда с ними, с врачами, Бен. Жена должна быть в меру умной, чтобы оценить ум мужа, и глупой, чтобы восхищаться им.
— Она, может, немного смышленее того, что требуется, но это ради моего же блага. Ну а как насчет тебя, Майлс? Помнится, у тебя был довольно устойчивый поток женщин.
— Никогда не совершал грязных поступков. Разве только угодишь в женские руки, но и то быстро выскальзываешь из объятий. — Он сдавленно рассмеялся и знаком подозвал официантку, чтобы заказать третью чашку кофе. — Синклер, — пробормотал он. — Синклер… На наследнице владельца большого магазина ты, конечно, не женился бы, не так ли? Уж не дочка ли Харрисона Синклера?
— Она самая.
— В таком случае прими мои соболезнования. Его что… убили? А, Бен?
— Ну ты, Майлс, как всегда, проницателен. Почему спрашиваешь?
— Извини меня, прости. Но в своем деле… не могу же я отмахиваться от слухов.
— Ну что ж, а я-то надеялся, что ты, возможно, сумеешь просветить меня на этот счет, — сказал я. — Убили его или нет, понятия не имею, но ты не первый даешь мне намек на такую возможность. Смысла в этом не вижу: насколько мне известно, у моего тестя личных врагов не было.
— Тут мыслить личностными категориями не следует. Вместо этого нужно руководствоваться политическими соображениями.
— Как это?
— Харрисон Синклер был известен как открытый и активный сторонник оказания помощи России.
— Ну и что?
— А то, что многие не хотят ей помогать.
— Конечно, — заметил я. — Немало американцев выступают против того, чтобы бросать деньги России. Они говорят: хорошие деньги не след давать после плохих дел, и все такое прочее. Особенно сейчас, во время глобальных финансовых трудностей.
— Да не это я хотел сказать. Есть такие люди — нет, не так, лучше назвать их силами, Бен, — которые хотят совсем уничтожить Россию.
— Что за силы такие?
— Вот рассуждай: Восточная Европа полностью развалилась. Она богата природными ресурсами, но ее раздирают разногласия. Многие восточные европейцы успели позабыть сталинские порядки и снова мечтают о диктатуре. Собственно, Восточная Европа уже созрела для этого. Кажется, Вольтер сказал примерно так: «Мир — это огромный храм, в котором царит разлад».
— Я как-то не усекаю твоей логики.
— Германия, парень. Германия — вот что главное. Мы вскоре увидим рождение новой германской диктатуры, и возникнет она, Бен, совсем не случайно. Ее возрождение замышлялось еще в добрые старые времена. А те, кто замышлял, вовсе не хотят иметь возрожденную, усиливающуюся Россию. Нужно всегда помнить, что германо-российское политическое соперничество явилось главной причиной возникновения в нашем столетии двух мировых войн. Слабая Россия — залог силы Германии. Может — лишь только может, — твой тесть, будучи влиятельным сторонником становления сильной демократической России, встал кое-кому поперек пути. Кстати, а кого прочат вместо него?