Холмс бросил на меня быстрый взгляд.
— Надеюсь, вы ничего не будете иметь против, если я закурю трубку, мисс Феррерс? — сказал он, протягивая руку к каминной полке. — Так вот, сударыня, всем нам когда-нибудь придется встретиться с Черным ангелом, но вряд ли это обстоятельство является достаточно веской причиной для того, чтобы искать совета у двух немолодых джентльменов с Бейкер-стрит. Будет гораздо разумнее, если вы нам расскажете с самого начала все, что с вами случилось.
— Вы, наверное, считаете меня страшно глупой! — воскликнула мисс Феррерс, и бледность на ее щеках уступила место легкому румянцу, который ее очень красил. — Ведь когда вы услышите мою историю, когда я вам расскажу о своих страхах, которые медленно сводят меня с ума, вы, возможно, будете только смеяться.
— Уверяю вас, не будем.
Наша гостья помедлила с минуту, словно собираясь с мыслями, а потом заговорила, начав свой невероятный рассказ:
— Итак, должна вам сказать, что я — единственная дочь и вообще единственный ребенок Джошуа Феррерса из Абботстандинга в Хэмпшире, — начала она. — Сэр Роберт Норбертон из Шоскомба, с которым вы познакомились несколько лет тому назад, это кузен моего отца; он-то и посоветовал мне обратиться к вам в эту критическую минуту моей жизни.
Холмс, который сидел откинувшись в кресле и закрыв глаза, вынул трубку изо рта.
— Почему же вы тогда не пришли ко мне вчера вечером, сразу по приезде, а дождались утра? — спросил он.
Мисс Феррерс испуганно вздрогнула.
— Но сэр Роберт сказал мне о вас только вчера вечером, когда мы с ним обедали, мистер Холмс. А откуда вам известно…
— Но это же очень просто, сударыня. На правом локте и манжете вашего жакета видны явные следы паровозной сажи, которой непременно пачкается человек, сидящий у окна в вагоне, тогда как ваши туфли отлично вычищены — такого блеска добиваются только в хороших отелях.
— Вам не кажется, Холмс, — перебил я его, — что нам следует выслушать рассказ мисс Феррерс, ни на что не отвлекаясь? Я как врач считаю, что чем скорее мы снимем с ее плеч эту тяжелую ношу, тем лучше.
Наша прекрасная гостья очень мило поблагодарила меня взглядом своих синих глаз.
— Вам бы следовало знать, Уотсон, — строго заметил Холмс, — что у меня свои методы. Как бы то ни было, мисс Феррерс, мы преисполнены внимания. Прошу вас, продолжайте.
— Я должна объяснить, — продолжала она, — что молодые годы своей жизни мой отец провел на Сицилии, где он унаследовал значительное состояние — обширные виноградники и оливковые рощи. После смерти моей матери ему, по-видимому, разонравилась жизнь в этой стране, хотя за это время его богатство значительно приумножилось, и он, продав виноградники и все прочее, переселился в Англию. Более года он кочевал из одного графства в другое в поисках дома, который отвечал бы его несколько необычным требованиям, пока наконец не остановил свой выбор на Абботстандинге, неподалеку от Бьюли в Нью-Форесте.
— Одну минутку, мисс Феррерс, остановитесь, пожалуйста, на этих необычных требованиях.
— Мой отец отличается склонностью к уединению. Больше всего он настаивал на том, чтобы дом находился в малонаселенной местности и стоял по крайней мере в нескольких милях от ближайшей железнодорожной станции. В Абботстандинге, который представляет собой очень сильно разрушенный особняк, построенный с большими претензиями и служивший некогда охотничьим домиком поместья Абботс-Бьюли, он нашел наконец то, что искал, и после того, как был проделан кое-какой необходимый ремонт, мы поселились в этом доме. Это, мистер Холмс, произошло пять лет тому назад, и с того самого дня мы живем в состоянии неосязаемого страха, который невозможно определить словами, который не имеет под собой никакой реальной основы.
— Если он неосязаем, если не имеет в себе ничего реального, как же вы его ощущаете, как догадываетесь о его существовании?
— Через обстоятельства, определяющие нашу жизнь. Отец не допускает никаких отношений с нашими немногочисленными соседями, и даже необходимые покупки делаются не в ближайшей деревне, а привозятся в фургоне из Линдхерста. Прислуга состоит из дворецкого Макинни, мрачного, угрюмого человека, которого отец нанял в Глазго, его жены и ее сестры — эти женщины делают вдвоем всю работу по дому.
— А вне дома?
— Другой прислуги у нас нет. Сад зарос и окончательно одичал, сорняки и вредители заполонили все поместье.
— Во всех этих обстоятельствах я не вижу ничего тревожного, мисс Феррерс, — заметил Холмс. — Уверяю вас, если бы я жил в деревне, я бы создал вокруг себя точно такую же обстановку, чтобы отвадить непрошеных гостей. Значит, в доме живете только вы с отцом и трое слуг?
— В доме — да. Но в поместье есть еще маленький коттедж, где живет Джеймс Тонстон, который в течение многих лет был управляющим на виноградниках отца в Сицилии, а потом вместе с ним приехал в Англию. Он и сейчас служит у отца управляющим.
Холмс удивленно поднял брови.
— Интересно, — сказал он. — Двор и сад запущены и заросли, вернувшись к своему первозданному виду, в поместье нет ни одного арендатора, зато есть управляющий. Несколько странное положение вещей, как мне кажется.
— Это чисто номинальная должность, мистер Холмс. Мистер Тонстон пользуется доверием моего отца и занимает это положение в Абботстандинге исключительно в благодарность за его многолетнюю службу у отца на Сицилии.
— Ах так! Тогда понятно.
— Отец редко выходит из дома, а когда это случается, никогда не покидает пределов парка. Такая жизнь может быть вполне приемлемой при условии, если существует любовь и взаимное понимание. Но — увы! — в Абботстандинге ничего подобного нет. Мой отец, несмотря на то что он человек богобоязненный, не относится к людям, способным внушить любовь или привязанность, он всегда был суровым и замкнутым, причем порой эта его мрачность принимает совсем уж крайние формы, и тогда он запирается у себя в кабинете и не выходит по целым дням. Как вы легко можете себе представить, мистер Холмс, для молодой женщины, лишенной друзей ее возраста, лишенной всякой связи с обществом, обреченной проводить лучшие годы своей жизни в мрачном великолепии полуразрушенного средневекового дома, такое существование представляет собой мало интересного. Наша жизнь шла размеренно и монотонно, но потом, приблизительно месяцев пять тому назад, произошло событие, незначительное само по себе, которое тем не менее послужило первым звеном в цепи событий, вынудивших меня обратиться к вам с просьбой о помощи.
Я возвращалась домой после утренней прогулки в парке и, оказавшись на подъездной аллее, ведущей от ворот и сторожки привратника к дому, заметила, что к стволу дуба, стоящего на обочине, что-то приколото. Подойдя ближе, я обнаружила, что это обыкновенная цветная гравюра из тех, что используются в качестве иллюстраций для рождественских песенок и дешевых религиозных брошюр. Однако тема этой картинки была необычна, надо прямо сказать — поразительна.
На фоне темного ночного неба была изображена голая скала, на вершине которой стояли девять ангелов с крыльями, разделенные на две группы: в одной — шесть, а в другой — три. Глядя на эту картинку, я поначалу не могла понять, что в ней кажется несообразным, что так раздражает чувства своим несоответствием, но потом сообразила, в чем дело. Впервые в жизни я видела ангелов, изображенных не в радостном сиянии, а в мрачных траурных одеяниях. В нижней части картинки были нацарапаны слова: «шесть и три».
Когда наша гостья на минуту замолчала, я бросил взгляд в сторону Шерлока Холмса. Брови его были насуплены, глаза закрыты, однако по тому, как из его трубки то и дело поднимались тонкие спиральки дыма, я понял, что он глубоко заинтересован.
— Первой моей мыслью было, — продолжала она, — что разносчик из Линдхерста хочет таким образом привлечь внимание к какому-нибудь новомодному календарю, который он стремится продать, поэтому я и сорвала картинку, взяла ее с собой. Поднимаясь наверх в свою комнату, я встретила на лестнице отца.
«Вот что я нашла по дороге домой. Это было приколото к дереву, — сказала я. — Мне кажется, Макинни должен сказать посыльному, чтобы он доставлял свои товары, пользуясь входом для торговцев, а не прикалывал бы образцы где попало. И вообще я предпочитаю ангелов в белом. А вы, папа?»
Едва я успела произнести эти слова, как отец выхватил гравюру у меня из рук. С секунду он стоял, не произнося ни слова, глядя на листок бумаги, который держал в трясущихся руках, в то время как кровь отливала от его лица, приобретавшего мертвенно-бледную окраску.
«Что случилось, папа?» — воскликнула я, схватив его за руку. «Черные ангелы», — прошептал он, а затем, с ужасом оттолкнув мою руку, бросился в кабинет и запер за собой дверь.
С этого дня отец ни разу не выходил из дома. Целыми днями он либо читал, либо писал у себя в кабинете, или же подолгу совещался о чем-то с Джеймсом Тонстоном, чей мрачный, угрюмый характер чем-то напоминал его собственный. Я редко видела его, только что за столом, и жизнь моя была бы невыносимой, если бы не дружба одной благородной женщины. Это была миссис Нордхем, жена доктора из Бьюли. Она догадывалась, какую безрадостную жизнь я веду, и приезжала ко мне три раза в неделю, несмотря на открытую враждебность моего отца, который рассматривал ее визиты как нежелательное и бесцеремонное вторжение.
Несколько недель спустя, одиннадцатого февраля, чтобы быть точной, сразу после завтрака ко мне пришел наш слуга. У него было весьма странное выражение лица. «На сей раз это не посыльный из Линдхерста, — ворчливо сказал он, — и мне это совсем не нравится, мисс». — «В чем дело, Макинни?» — «Посмотрите на парадную дверь», — сказал он и удалился, ворча что-то себе под нос и поглаживая бороду.
Я поспешила к парадной двери и увидела, что к ней пришпилена картинка — аналогичная той, что была приколота к дубу. Однако она была не в точности такая же: на сей раз ангелов было только шесть, и внизу была нацарапана цифра «6». Я сорвала картинку с двери и смотрела на нее, чувствуя, как необъяснимым холодом сжимается сердце, и вдруг из-за моей спины протянулась рука и выхватила у меня картинку. Обернувшись, я увидела мистера Тонстона, который стоял позади меня. «Это к вам не относится, мисс Феррерс, — мрачно сказал он мне. — Благодарите за это Создателя». — «Но что это означает? — в отчаянии воскликнула я. — Если отцу грозит опасность, почему он не вызовет полицию?» — «Потому что полиция нам не нужна, — ответил он. — Поверьте, мы с вашим отцом вполне способны справиться с этим делом, милая барышня». Повернувшись на каблуках, он исчез в глубине дома. Он, должно быть, отнес эту картинку моему отцу, потому что тот после этого не выходил из своей комнаты в течение недели.
— Одну минуту, — прервал ее Холмс. — Не могли бы вы припомнить, когда именно вы нашли картинку на стволе дуба? Я хотел бы знать точную дату.
— Это было двадцать девятого декабря.
— А вторая, вы говорите, появилась на входной двери одиннадцатого февраля. Благодарю вас, мисс Феррерс. Прошу вас, продолжайте ваш интересный рассказ.
— Однажды вечером, это было, вероятно, недели две спустя, — продолжала наша клиентка, — мы с отцом сидели вместе за обедом. Погода была бурная, ненастная, лил сильный дождь, ветер завывал в каминных трубах старого здания, напоминая стоны потерянной души. Мы кончили обедать, и отец сидел задумавшись над своей рюмкой портвейна при свете тяжелого канделябра, освещавшего обеденный стол, как вдруг, подняв голову, он увидел мои глаза, — в это самое мгновение в них отразился ужас, от которого у меня вся кровь застыла в жилах. Передо мной и прямо над его головой было окно; оно было завешено неплотно, и в щели между полотнищами шторы было видно залитое дождем стекло, в котором отражался свет канделябра.
Сквозь эту щель в комнату смотрело лицо мужчины.
Нижняя часть его лица была прикрыта рукой, но из-под полей бесформенной шляпы можно было видеть глаза, горевшие злобным насмешливым блеском, устремленные прямо на меня.
Отец, должно быть, инстинктивно почувствовал, что опасность грозит нам сзади, из-за его спины, и, схватив со стола тяжелый канделябр, он швырнул его в окно,
Раздался ужасающий грохот, звон разбитого стекла, и я увидела, как взвилась штора, словно крылья гигантской летучей мыши, и в комнату через выбитое стекло со свистом ворвался ветер. Пламя оставшихся свечей померкло, и я потеряла сознание. Очнулась я у себя в комнате, в постели. На следующий день отец ни словом не обмолвился об этом происшествии, а окно было приведено в порядок — для этого пригласили кого-то из деревни. А теперь, мистер Холмс, мое повествование близится к концу.
Двадцать пятого марта — если быть точной, через шесть недель и три дня после того случая, — когда мы с отцом садились за стол завтракать, мы увидели на столе знакомую гравюру: девять черных ангелов в две группы: три и шесть. На этот раз в нижней части листка не было написано ничего.
— И что ваш отец? — очень серьезным тоном спросил Холмс.
— У моего отца был вид человека, который примирился с неизбежным и спокойно ждет свершения своей судьбы. Впервые за много лет он посмотрел на меня с нежностью. «Свершилось наконец, — сказал он. — Да это и к лучшему». Я бросилась перед ним на колени, умоляя его вызвать полицию и положить конец этим тайнам, которые бросали свою холодную тень на нашу уединенную жизнь. «Эта тень уже почти рассеялась, дитя мое», — ответил он. Потом, после минутного колебания, он положил руку мне на голову. «Если когда-нибудь к тебе обратится какой-нибудь незнакомый человек, — сказал он, — скажи ему только, что твой отец никогда не посвящал тебя в свои дела и велел передать, что имя мастера — на курке известного ружья. Запомни эти слова и забудь все остальное, если ты хоть сколько-нибудь ценишь лучшую, более счастливую жизнь, которая вскоре для тебя начнется». С этими словами он встал и вышел из комнаты.
С этого момента я его почти не видела, и наконец, собравшись с духом, я написала письмо сэру Роберту, сообщая ему, что у меня беда и мне необходимо с ним поговорить. И вот, придумав какой-то предлог, я ускользнула из дома и приехала в Лондон. Сэр Роберт, выслушав мою историю, посоветовал мне обратиться к вам и все откровенно вам рассказать.
Я никогда не видел, чтобы мой друг был до такой степени обеспокоен. Брови его были нахмурены, и он мрачно покачивал головой.
— Мне кажется, будет гораздо лучше, если я буду с вами откровенен, — сказал он наконец. — Вы должны подумать о том, чтобы начать новую жизнь, лучше всего в Лондоне, где вы быстро найдете себе друзей вашего возраста.
— Но мой отец?!
Холмс поднялся на ноги.
— Мы с доктором Уотсоном немедленно отправимся вместе с вами с Хэмпшир. Если я не сумею предотвратить, то, по крайней мере, смогу покарать.
— Холмс! — в ужасе воскликнул я.
— Бесполезно, Уотсон, — сказал он, ласково положив руку на плечо мисс Феррерс. — Было бы низко по отношению к этой мужественной женщине внушать ей надежды, которых я сам не могу разделить. Пусть лучше она знает правду и примирится с ней.
— Правду! — ответил я. — Но ведь человек может стоять одной ногой в могиле и все-таки жить.
Холмс посмотрел на меня с удивлением.
— Верно, Уотсон, — задумчиво проговорил он. — Но мы не должны терять времени. Если мне не изменяет память, хэмпширский поезд отходит через час. Возьмите с собой только самое необходимое.
Я торопливо собирал чемодан, когда Холмс вошел в мою комнату.
— Я бы посоветовал взять с собой револьвер, — негромко сказал он.
— А что, там может грозить опасность?
— Смертельная опасность, Уотсон, — Он с силой потер себе лоб. — Боже мой, какая ирония судьбы… Она опоздала всего на один день!
Когда мы выходили из гостиной вслед за мисс Феррерс, Холмс задержался возле книжной полки и, взяв оттуда тоненькую книжку в переплете из телячьей кожи, сунул ее в карман своего плаща-накидки, а потом быстро нацарапал какую-то телеграмму и отдал ее в передней миссис Хадсон.
— Позаботьтесь, чтобы отправили немедленно, — сказал он ей.
Извозчик быстро доставил нас на вокзал Ватерлоо, и мы как раз успели сесть в поезд на Борнемут, который останавливался в Линдхерсте.
Это было грустное путешествие. Шерлок Холмс сидел в уголке, откинувшись на спинку сиденья и надвинув на глаза свою дорожную фуражку с наушниками. Длинные его пальцы беспокойно барабанили по краю окна. Я пытался занять беседой нашу спутницу, выразить ей свое сочувствие в этот трудный для нее час, и она отвечала мне любезно и учтиво, но я прекрасно понимал, что она занята своими собственными мыслями. Мне кажется, мы все обрадовались, когда несколько часов спустя вышли на перрон маленькой хэмпширской станции. Когда мы подошли к калитке, ведущей на станционный двор, к нам сразу же подошла женщина с добрым, приятным лицом.
— Вы — мистер Шерлок Холмс? — сказала она. — Слава Богу, почтовое отделение в Бьюли вовремя доставило вашу телеграмму. Дафна, дорогая моя!
— Миссис Нордман! Но… но я не понимаю…
— Ну-ну, мисс Феррерс, — ободряюще сказал ей Шерлок Холмс. — Доверьтесь своей приятельнице, это значительно облегчит дело для всех нас. Я уверен, миссис Нордман, что вы как следует позаботитесь о ней. Пошли, Уотсон.
Мы окликнули пролетку, стоявшую на станционном дворе, и через несколько минут, оставив за спиной станцию, уже катили по пустынной дороге, которая, то поднимаясь вверх, то снова ныряя вниз, бесконечной лентой тянулась по вересковой пустоши с зеленеющими кое-где кустами остролиста, ограниченной вдалеке темной каемкой леса. Проехав таким образом несколько миль, после длинного подъема на холм мы увидели внизу полоску воды и серые развалины аббатства Бьюли, а потом дорога углубилась в лес, и через десять минут мы проехали под разрушенной каменной аркой и оказались на подъездной аллее, обсаженной старыми благородными дубами, ветви которых, сплетаясь наверху, образовали над аллеей мрачную тень. Холмс протянул руку, указывая куда-то вперед.