Чему – не успел: послышались удивленные возгласы.
Я увидел парашютистов. С трехцветными флагами и чем-то к тому ж пламенеющим (вроде факела, что ли) они падали вниз, исчезая за крышей величественного ЛЕНВНИИЭПа. Так вот зачем вертолет! Я ускорил шаг и вновь оказался на площади.
Митинг закончился, но праздничная часть еще продолжалась. Над площадью пролетела неспешная «этажерка», за ней развевалась ленточка: «Санкт-Петербург». Три самолета появились со стороны Адмиралтейства – спортивные; пролетев над Александрийским столпом, они оставили за собой ядовито-оранжевый, по-своему декоративный след. Некий комментатор провозгласил торжественным голосом:
– Дорогие санкт-петербуржцы! Мы впервые видим это зрелище. Над Дворцовой площадью самолеты! Ура!
– Ура-а-а! – ответили рожденные не летать и летать не рожденные.
Между тем самолеты уже возвращались. Теперь были выброшены листовки, ветер относил их за ограждения. Толпа подалась по направлению ветра – в сторону Зимнего, уплотнилась. Некоторые сумели схватить. Я – нет. Обладатели листовок, не скрывая радости, показывали обделенным:
«Красуйся, град Петров, и стой неколебимо, как Россия!
А.С.Пушкин»
– Сохраните эти листовки на память об этом дне! – с необыкновенной торжественностью зазвучало над площадью.
И вновь самолеты. Три. Они разделились над нашими головами – один налево, другой направо, а третий – третий взвил вверх, сделал мертвую петлю и, пугая народ, вошел над площадью в штопор. И вышел. Толпа сказала: «Ух». Не прошло и минуты, как номер был повторен. Третий штопор публику утомил, из толпы закричали: «Хватит, хватит, улетай!» – что и было исполнено.
Настроение сразу как-то улучшилось, повеселели все. Еще чего-нибудь захотелось.
С интонацией «знайте наших» громогласно возвестил ведущий о начале недолгого перерыва. Впереди – звезды эстрады. А пока:
– До встречи в четырнадцать тридцать! – прогремел его ликующий голос, причем ударение делалось почему-то на последнем слове. Но последнее слово осталось за другими. Ибо в тот же момент, как в хорошо отрепетированном спектакле, со стороны Невского из-под арки Главного штаба с красными флагами и портретами Ленина вышла на Дворцовую площадь уже мне знакомая прокоммунистическая колонна. «Ле-нин-град! Ле-нин-град!» – воодушевленно скандировали демонстранты, для которых сегодняшнее 7 ноября было, несомненно, лучше всех предыдущих.
Толпа, желавшая развлечений, вновь уплотнилась, подаваясь поближе к незаконной колонне. «Ле-нин-грдад! Ле-нин-град!» – те проходили по правой стороне площади, вдоль фасада, обращенного к Адмиралтейству, мимо бронзовой мемориальной доски, заключенной в изящную литую раму: «В ночь с 25 на 26 октября...» – «Ле-нин-град! Ле-нин-град!» – и, совершив свой победоносный проход в стороне от собчаковской трибуны, не останавливаясь, поворотили на бывшую Халтурина, стало быть, теперь опять Миллионную, увлекая за собой (в чем гениальность расчета!) не столько сочувствующих, сколько ищущих развлечений. Или просто поддавшихся известному инстинкту. Таких как я: мне задали импульс.
Мне задали импульс, и через несколько минут я очутился около Марсова поля. Не дожидаясь трамвая, побрел в сторону Сенной – к дому. Какие-то люди тусовались на ступеньках Инженерного замка, стоял рядом автобус телевещательного ведомства. Я вспомнил, что тут был обещан живой Петр I в камзоле, он всех самолично сегодня поздравит.
Из булочной на Садовой высовывалась огромная хлебная очередь. Прыгал, крича, сумасшедший карлик напротив Гостиного и бил по струнам гитары ладонью. К нему привыкли. Собирали подписи. Продавали дешевые гороскопы.
Зачем-то я повернул на Невский. Какая-то все-таки сила меня все время тянула к Дворцовой.
Теперь я оказался в потоке желавших послушать концерт.
Погода портилась, моросило.
Прокламации за 30 копеек я не купил, хотя и просили. Не понимаю, почему прокламации надо обязательно продавать? Тут, за аркой, стояли троцкисты. Узок был круг этих революционеров – человек пять, зато за их спинами – Маркс, Ленин, Троцкий и Че Гевара, правда, разноформатные и черно-белые.
Рядом топтались анархисты под угольным знаменем, они тоже держали что-то печатное. Один в черной папахе в порядке дискуссии наскакивал на пенсионера: «Имейте в виду, я профессиональный историк!»
Поклокатывало небольшое собрание у Александрийской колонны. Те, кто сегодняшний день считал не праздником, но днем скорби, говорили о преступлениях большевиков. Но вот грянула музыка, начинался концерт. Публика, предпочитавшая развлечение трауру, переместилась поближе к Пьехе и Кобзону – напротив Зимнего дворца десятками прожекторов освещалась эстрада.
Я уходил, когда выступали куплетисты. Пели об актуальном, приплясывая. Один начинал, другой подхватывал. Вроде: «Не хватило курочек...» – «Но нашел окурочек...»
Еще посмотрел наверх, задрав голову.
Ангелу в лицо светил прожектор.
Стемнело.
В троллейбусе играли в молчанку.
Шарахнула шутиха во дворе. Дворничиха ответила на запуск бранью, но столь нечленораздельной, что можно было принять за приветствие. Я поднялся по лестнице и обнаружил в дверях записку.
«Дорогой друг! Где вы? Надеемся, вы не забыли о нашем скромном торжестве. Ждем с нетерпением. Ваши друзья».
Засунул в карман, скомкав.
– А я думала, ты уже там...
Обернулся.
– Три часа на подоконнике...
Она отделилась от подоконника, от батареи, спускалась ко мне – легкий плащ и сумка на плече, и чемодан стоит на ступеньке.
– Юлия? Ты откуда?
– С Мальты.
– С чего?
– С острова Мальта – «с чего»! Остров Мальта в Средиземном море, не знаешь?
Увидел бирку «Аэрофлота».
– Ты там... что делала?
– Это ты что тут делаешь?.. Ты!.. Ты зачем ей билет отдал? Я тур в лотерею выиграла! И ты выиграл!.. Оба – по туру!.. У тебя что – нет головы?
«Спокойно!» – мелькнуло у меня в голове, словно в доказательство ее наличия.
Голос Юлии был с хрипотцой, простуженный.
– Меня до семнадцатого не ждут... Я досрочно... И руки холодные, ледяные. А сама – сама загорелая. А сам... а сам – головой, головой: сегодня-то будет какое?.. Седьмое!
– Ну ты откроешь когда-нибудь или нет?.. Отпусти... Ведь правда замерзла...
Пока, торопясь, открывал французским ключом, снизу соседка тоже открыла. Вышла под нами на лестницу выбросить мусор в бачок и громко сказала кому-то – да был ли там кто? – кому-то несуществующему последнюю новость:
– Ульяновск-то переименоваться хочет!.. В Ленинград-на-Волге, блин горелый!
И дверью хлопнула.
Глава восьмая ВДВОЕМ И С ДРУГИМИ
1
Ленинградский комар-мутант, прозванный в народе подвальным, потому что лишь там, в ленинградских вечно залитых водой подвалах, могло уродиться такое чудовище, – этот ночной террорист, обитатель теперь уже всех этажей, от нижнего и до мансарды, хитрый, осторожный, коварный, с каким-то диковинным кишечником, или что там внутри у него? – длинноносый, ненасытный – мелкий, зараза, но злой, – он пил ее кровь, негодяй.
Сумрак лиловый наполнял комнату, тускло светилось окно. Уже давно отгрохотал во дворе мусорщик помойными баками. Трамвай скрежетал, огибая Сенную.
Я проснулся от холода, она стянула с меня плед во сне, но не накрылась им, а сбила в комок, плед был зажат у нее между коленей. Она спала ко мне спиной – на боку, съежившись; зацепила край пледа правой рукой и подтянула к самому подбородку. Эта правая – была теперь нижняя. Другая же – левая, в данном случае верхняя – та, согнутая в локте, лежала на ее лице, словно защищала глаза от яркого света. Яркого света не было и не предвиделось.
Я не мог понять, дышит ли она. Понимал, что дышит, потому что нельзя ведь совсем не дышать, но она дышала так неприметно, что я, склонясь над ней, сам невольно затаил дыхание.
Снится ли тебе что-нибудь, красавица, в столь замысловатой позе? И не чувствуешь ли ты, как я тебя рассматриваю?
Шевельнулась.
Холодно, да?
Я подумал: мурашки, – но они были крупные, слишком крупные для мурашек, и я увидел, что прихотливый узор на лопатках – никакие там не мурашки, а след недавней борьбы все с тем же узорчатым пледом.
У нее почти не было родинок на теле. Были, но редкие. Рука, откинутая на лицо, весело и бесстыдно открывала подмышечные просторы, там-то и красовалось на склоне выбритой ложбинки сразу созвездие из четырех родинок... Трех! Одна была – вот я и застукал его! – мимикрирующий комар, сволочь какая... Он уже давно вонзил сладострастный нос по самое основание, он осваивал территорию, мною еще не открытую (ну а ты, ты-то неужели не чувствуешь, с нежной кожей своей?..), тулово его потемнело, набухло и едва заметно подергивалось. Наслаждаясь, он потерял бдительность.
Я боялся разбудить ее грубым прикосновением пальцев, а потому медленно поднес к негодяю руку и аккуратно взял его сверху двумя – большим и указательным. Даже не дернулся, даже не попытался вытащить нос. Капелька крови, упав, покатилась по коже – и, не достигнув груди, быстро иссякла.
Я боялся разбудить ее грубым прикосновением пальцев, а потому медленно поднес к негодяю руку и аккуратно взял его сверху двумя – большим и указательным. Даже не дернулся, даже не попытался вытащить нос. Капелька крови, упав, покатилась по коже – и, не достигнув груди, быстро иссякла.
– Не щекотись.
Она повернулась на спину, смотрела на меня большими глазами.
– Я убил комара.
Сказала:
– Ревнивец.
Плед умудрился и здесь отпечататься – и на животе, и на груди. Мелкозернистая елочка, зигзагом.
Она потягивалась.
Елочка расползалась, раздваивалась.
Ладонь моя еще не знала, на какую ей лечь. Выбрала правую. Мягкая кнопка податливо вжалась. Узор пледа читался пальцами.
«А ведь кусаются только самки», – мелькнуло в мозгу из какой-то статьи про кровососущих. Но мысль развить не успел. Она обняла за шею меня, притянула.
2
Ну и вот, говорю: с толку сбитое, с ритма сбитое время – отступило на какую-то постоянную счастья, не выражаемую ни в часах, ни в минутах... Один, два и – много... Как у тех туземцев, только еще хуже: были всего-то вместе 2 (два) дня пока, а дням уже потеряли счет.
И позавчера так же было давно, как было давно шесть лет назад, когда повстречались мы шесть этих лет назад – при не до конца осмысленных обстоятельствах – у художника Б., в мастерской, в шумной и пестрой компании. Позавчера. В другую эпоху.
А вчера? День вчерашний, завершился ли он? Или все еще длится сегодня?
Я боялся очнуться, боялся потерять ощущение ошеломляющей безотчетности, беспричинности, нелогичности, невозможности, ощущение веселой нечаянной бестолковости, дури, словно взял да и обманул злую реальность. За что же мне подарок такой? Но не задавай вопросов, молчи и не думай – не за что, просто так – без мотиваций, без предпосылок, без вопрошаний – как с неба свалилась и теперь ходит по не твоей квартире в твоей длинной застиранной рубашке, переставляет стулья, что-то двигает, заваривает чай. Мало тебе, отвечай?
Нет, вполне достаточно.
Потому и не было Мальты. То есть была где-то там, в Средиземном море, и дорожная сумка тоже была, хотя и была не до конца распакована. Просто их не должно было быть, ни Мальты этой нелепой, ни сумки, – потому что Мальта, подумай-ка сам, это уже перебор, большой перебор; быть должно, что должно быть, – оно и было.
Так же как перебор в смысле веса (и смысла) тащить за границу «Графа Монте-Кристо», причем оба тома. Зачем? Из библиотеки, поди, просвещенного мужа, ну конечно: Киргизское государственное издательство, Фрунзе, 1956, а вот и печать: «Библиотека кабинета политпросвещения, Смольный».
Первое время (часы?) мы почти не разговаривали и, уж точно, избегали касаться отвлеченных тем, всяких там рискованных областей, где и шагу нельзя шагнуть, чтобы не наткнуться на причины-следствия и отрезвляющие несоответствия. Мы просто трахались, как сумасшедшие – подолгу и много. И словно отвоевывая себе зачем-то пространство – метр за метром, бессовестно самоутверждались в разных концах чужой квартиры.
Запах чужой комнаты сразу же уступил запаху ее духов, воздуху нашей близости.
Мы не выходили из дома. На случай голодной зимы Екатерина Львовна запасалась консервами, атлантической сайрой в масле, китайской тушенкой, майор-отставник успел к тому ж натаскать вермишели, хранилась на полке между дверей в металлических банках.
Екатерина Львовна простит.
Майор-отставник поймет.
Должна простить.
Должен понять.
В эти дни мы были до крайности неприхотливы.
Звонок. Юлия – за руку.
– Это Долмат!
– С чего ты взяла?
– Узнаю по звонку. Не открывай. Нас нет.
Нас не было.
Мы затаились.
Что Долмат, я не верил.
Шаги затухали на лестнице.
– А что он здесь позабыл? Тебя ищет?
– Ну нет. Он знает, где я.
– Где?
– На Мальте, – неохотно ответила Юлия.
Меня чуть-чуть иногда ведет, но когда зашкаливает, я тверд: не надо, не усугубляй. Пусть.
Жизнь не должна казаться бредом. Жизнь должна казаться жизнью.
– Знаешь, я подумала, она похожа на сон... Как будто снится тебе, а потом забывается...
Я не понял:
– Она?
– Музыка... Твоя музыка... Которую ты не способен выразить.
А еще я сказал:
– Да у тебя же бешенство матки, счастье мое.
Она сказала:
– Ты сам маньяк.
3
Был ли там действительно Долмат Фомич или кто другой, сама действительность позвонила нам в дверь, и я не мог ее более игнорировать.
Мы сами не заметили, как вновь обрели способность выражаться иногда даже вполне распространенными фразами. Хотелось бесед.
Угрызений совести я не испытывал, но все же некоторый дискомфорт присутствовал.
– Получается, я любовник своего благодетеля.
Сразу дохнуло XIX веком. Будуар, трюмо, шелка...
Было что-то ненастоящее в моем «получается».
Нехорошо. Несообразно.
– Ты часто изменяешь Долмату? (Разговор на кухне – за чаем.)
– Постоянно.
– И с кем?
– Ни с кем.
Расфасован рязанской фабрикой № 2. «Грузинский». С большими чаинками.
– Ни с кем – это, наверное, мысленно, да?
– Нет.
Пьем из стаканов, обжигаемся. (Екатерина Львовна продала чашки и блюдца.)
– Наверное, в ванной или как? – я допытывался.
– Много будешь знать, скоро состаришься.
Ночью она порывается рассказать мне свою историю.
– Мы жили на Васильевском острове с мужем, на Второй линии, в двухкомнатной квартире. Может быть, ты помнишь Леню Краснова? Он был у Женьки на тридцатилетии, помнишь – тогда?
Нет, я не помнил. Я вообще плохо помнил, что было на том тридцатилетии.
– И я тоже, – сказала Юлия. – Но он был. Я с ним потом и сошлась.
– С кем?
– С Леней Красновым, я тебе о муже рассказываю. Через год после Женькиного тридцатилетия.
– А, – сказал я, не сильно вникая.
О давнишнем ее муже мне было не очень интересно, просто мне нравилось, как она рассказывала. Мне все, что она делала – что бы она ни делала, – нравилось – как. Как ходила, как ела, как пела (иногда она пела), как листала своего потрепанного Дюма, как смотрела на меня (или не на меня как смотрела), как улыбалась, как хмурилась, как старательно перебинтовывала мне порезанный палец, как одевалась – изящно, как раздевалась – легко, или – как в данный момент – как рассказывала обстоятельно неважно что, накинув, потому что «у вас не топлено», одеяло на плечи и зачем-то обнимая подушку, и сидя у меня в ногах, как та голая кошка, не помню, египетская, а я, значит, лежал, изогнув, должно быть, очень неестественно шею, упершись в стену затылком, и все разглядывал ее – естественно и завороженно.
– Не держи голову так, будет второй подбородок.
Я повиновался – и сдвинулся.
Время бесед.
– Ну так вот. Мы бы все равно разошлись, рано или поздно, я уже тогда это чувствовала. А прожили мы с ним три года.
Чуть было не спросил «с кем?». Сообразил сам, сопоставив.
– Сначала было все хорошо, потом у него крыша поехала, забросил свою оптику, решил грести лопатами деньги.
Ну да, муж. Геометрический ход лучей. Инженер, наверное.
– У него был приятель в Москве, сейчас он в Германии, а тогда болтался между Москвой и Кельном. Матрешки для иностранцев, шкатулки, ложки деревянные, всякая чушь сувенирная, у него точка была на Арбате, сначала одна, потом две, а потом он придумал картинную галерею открыть, так ее называли... одну из первых... Снял квартиру в центре, обошел художников, они ему картин понадавали, он их там все развесил, стал ловить иностранцев. Привел одних, привел других. Все распродал. Получил кучу денег.
– Муж?
– Приятель мужа.
Я плохо вникал.
– У мужа все круче было. Сейчас расскажу... Ну а потом ему показалось мало быть... этим... менеджером, решил сам стать художником, а сам никогда даже кисточки в руках не держал...
О приятеле. Я понимал.
– Нанял студентов из художественного, дал им краски, сам на холсте размечал что и где изобразить, а они ему красили. Горбачев, Ленин, Кремль, шестеренки, будильники, винтики, гайки, русалки на ветвях, муравьи всякие, бабочки, все что хочешь, цветочки, паучков особенно много было... С других картинок срисовывали. Или просто проектором наводили на холст какой-нибудь слайд, и понеслась! Такой суперкитч невероятный. Ужасно. Я видела. А он еще сам подправлял потом, своей рукой. Нарочно уродовал, залеплял, портил, пачкал, загаживал, я видела эти шедевры... И ставил подпись размашистую. И знаешь, что он сделал? Он умудрился издать каталог всей этой гадости, отправил ее всю целиком в Германию, сам туда съездил как великий художник наших дней, да еще двух рабов с собой прихватил, которые ему прямо на месте что-то там изображали, устроил выставку и всю мазню продал оптом. Вот так. Ты меня слушаешь?
Нет. То есть да. Да, слушаю (слушал). Продал оптом. Как раз был пик интереса к нашей стране.
Арт-бизнес. В своей первобытной формации. Все тогда так и начиналось – примерно. (Только оптик при чем?)