– Юлия, вы мне приснились.
– Что-нибудь непристойное, – заключила саркастически Юлия и была недалека от истины. Хотя – смотря что считать непристойным.
– Смотря что считать непристойным.
– Я многим снюсь. Бывает.
Разволновался. Разволновался, честно скажу. Как бы я ни старался подстроиться под Юлин тон спокойно-насмешливый, внутри-то меня поклокатывало. Внутри меня внутренностями моими несамоощущаемыми, самонеощущаемыми, само по себе ощущаемо, ощутимо – овладевало, страшно сказать, неясное предощущение не случая, но судьбы. И то, что забыл (теперь уже в зачет зачитываемое), и то, что вообще пришла (при всей несолидности миссии, прямо скажем), и то, что вот наконец – всему венец – троллейбусная старуха беспричинной бранью своей нас так по-сумасшедшему облучила и обручила – во всем увиделся знак.
– Много совпадений, – сказал я, – много совпадений в последнее время.
На это Юлия резонно ответила мне, что совпадений в жизни у нас больше, чем думаем, замечаются лишь немногие.
На это я резонно заметил, что как посмотреть, может, все, что есть, и есть одни совпадения.
Но развивать не стал теорию.
Я только сказал Юлии, кто знает, может, мы и раньше встречались – в какой-нибудь прошлой жизни.
– Зачем же в прошлой, – сказала Юлия, – наверняка в настоящей.
– Юлия! Ты была на тридцатилетии художника Б.!
И ответом мне было Юлино:
– Да.
– Был салат, был из липовых листьев салат!
Только зря про салат, он не главное. Опять полезла бестолочь кулинарная.
– И море «Ркацители», – сказала Юлия.
– Ты помнишь меня?
– Теперь вспоминаю.
– Ты сдавала какой-то экзамен...
– А ты учился... где ж ты учился?..
– Неважно. Мы с тобой танцевали, – вспомнилось мне. – И целовались.
– Но не более того, – сказала Юлия неуверенно.
– Я наклюкался. Был хорош.
– Я тоже была хороша.
– Тебя увел от меня Костя Задонский.
– Видишь, какая память, – сказала Юлия.
Я подвел черту:
– Потрясающе.
Был потрясен. Мы глядели друг другу в глаза, потрясенные. Юлия – тоже. Без каких-нибудь «будто», без «что-то», будто что-то не что-то, а все – я – в ее – соразмерно моим – расширяющиеся зрачки – глядя – понял – не что-то, а все – и не что-то, а все – что могло лишь мгновение быть понимаемым, лишь мгновение – быть.
И прошло. И следа не осталось – исчезло.
Юлия отвела взгляд в сторону, а я завершил вдох.
Жаль.
Жаль, что так бестолково.
Но не биться же в падучей, в конце концов.
Шел транспорт. Ярко фургоновыраженное и мебелью груженное, ехало по Владимирской «Найденов и компаньоны». Играл уличный музыкант на баяне. Со стороны Кузнечного рынка тянуло гнилым картофелем.
– Я тороплюсь. Меня ждут, – проговорила Юлия. – Надеюсь, встретимся послезавтра.
Я спросил:
– Где?
– Тебя Долмат пригласил. Я должна была сразу сказать. Долмат приглашает. Им хочется дома. Заседание общества. Ужин и все такое... У тебя есть адрес?
– Чей? Фомича? Он оставил мне визитную карточку.
– Значит, в семь. Послезавтра.
Я спросил:
– Ну а ты?
Она сказала:
– А как же.
– А завтра? А что ты делаешь завтра?
– Завтра, – сказала Юлия, – я должна передать вам, Олег Николаевич, официальное приглашение на послезавтра.
Я спросил:
– Значит, завтра придешь?
– Будем считать, передала сегодня. Завтра у меня выходной, – сказала Юлия.
– Зачем выходной? – уже не зная, что спрашивать, спросил я еще.
Не удостоив меня ответом, взмахнула Юлия рукой – остановилась машина.
– Пока!
Помахала мне из кабины, я видел.
Сама стремительность.
3
Окулист – оккультист. Уролог – уфолог. Диагностик – агностик.
Мне нужен был невропатолог. У него была необычная фамилия – Подоплек.
Я опоздал, невропатолог уже закончил прием. Сестра, худощавая старушка с заячьей губой, не пускала меня в кабинет.
– В среду, в среду, доктор устал.
– Я не могу в среду.
– Тогда в понедельник, – и скрылась за дверью.
Я человек исполнительный, я пришел, потому что мне сказали в больнице: через месяц-другой покажись невропатологу. А надо ли? Может, и не надо. Я опять постучал. Заглянул.
– Извините. Один вопрос. Меня после больницы направили, сотрясение мозга, я не жалуюсь, у меня все хорошо, надо ли мне приходить или вы меня совсем отпускаете?..
Невропатолог сидел за столом, перед ним лежала картонка, он лепил из пластилина фигурки.
– В понедельник! – не поднимая головы, отрезал невропатолог, бликуя лысиной.
Я подивился на невропатолога: зверюшки – медведь, корова, жираф...
– Вы не поняли? В понедельник! Закройте дверь! – закричала сестра.
Закрыл дверь и пошел прочь. Ну их. Уже был на лестнице, когда услышал: «Стойте!» – невропатолог, тот самый, лысенький, приземистый, догонял меня, едва не выскакивая из халата.
– Сотрясение мозга – когда?
– 19 августа.
– Секундочку, – он взял у меня медицинскую карту, взглянул на фамилию, крякнул. И уже другим, ласковым тоном: – Идемте, Олег Николаевич, прошу вас.
Я последовал за ним. Сестра в кабинете застегивала сапожки. Пластилин со стола она уже убрала вместе с картонкой. Собиралась домой.
– Лидия Владиславовна, я поговорю с молодым человеком, вы можете идти, только вот что, пока не ушли, попрошу-ка я вас, голубушка, выпишите-ка мне... ему то есть... парочку направлений... ну, на кровь само собой клинический... и на, хорошо бы, мочу, нет? – спросил он меня, – не возражаете?..
– На кровь... и мочу? – переспросил я невольно. – А зачем?
– Хочу все знать, – сказал невропатолог, моя руки под краном. – Кровь да моча – слабость врача. – Хихикнул. – Утречком до половины одиннадцатого, в любой день... первый этаж, двенадцатый кабинет...
Долго и задумчиво вытирал руки вафельным полотенцем.
Я удовлетворил все его просьбы: следил глазами за молоточком, предоставлял коленку для ловкого тюка, стоял с вытянутыми руками и закрытыми глазами – все как положено.
Лидия Владиславовна ушла. Она уходила как будто на цыпочках, без «до свиданья», почти по-английски, не обнаружив ничем ни присутствия, ни, тем паче, отсутствия, словно ее и не было. Ее и не было, когда ушла.
– Головокружения?.. Как спите?.. Хорошо спите?.. Хорошо, это хорошо... А что плохо?
Я сказал, что сны вижу чересчур выразительные. Но не жалуюсь.
– Кошмары?
– Нет, как раз нет. Я не жалуюсь. Но уж очень рельефные. Раньше такого не было.
– Расскажите последний.
– Сон?
– Да, будьте любезны.
Невропатолог приготовился слушать, он удобно, насколько это позволяла форма стула, развалился, раскинулся, правая рука повисла на спинке, обмяк.
– Только с подробностями, не халтурить!
С подробностями так с подробностями...
Про Юлию я ему не стал рассказывать, рассказал предпоследний. Про Африку. Моя поездка на Мадагаскар в компании четырех китайцев.
Доктор слушал внимательно, можно сказать увлеченно, почему-то с закрытыми глазами. Он то улыбался, то хмурился, то тяжело вздыхал; казалось, он сам видит мой сон и пуще меня самого переживает мои похождения.
– В жизни не так интересно, – сказал я в конце.
– Жизнь скучна, – согласился невропатолог. – Спасибо. Еще парочку не расскажите?
Я рассказал, мне не жалко.
– Просто заслушаешься, – произнес мечтательно доктор. – А мне ничего не снится. Или такое говно... – он поморщился. – Представьте, столб телеграфный, утюг... к чему бы это?
Откуда ж мне знать, к чему ему снится утюг? Я не Фрейд.
– А как ваша печень? – спросил невропатолог и принял рабочую позу врача, когда тот сидит по обычаю за столом и смотрит на пациента.
– По-моему, ничего.
– А селезенка?
– Вроде нормально.
– Разденьтесь по пояс и лягте.
Я подчинился. Он пальпировал мой живот, щупал печень, искал селезенку. Нашел.
– Не худеете?
– Нет, не худею.
– Но полнеете?
– Да нет, не полнею.
– Как так, не полнеете? Почему не полнеете?
– А зачем мне полнеть?
– Должны полнеть. Идите на весы, – сказал невропатолог.
Взошел на весы.
– Э-э-э-э, дружище, так никуда не годится!.. – рассердился Подоплек, перемещая движки. – Как это прикажете понимать? Недобор минимум килограммов семь!.. Да куда ж они смотрят, господа-товарищи?
Я застегивался.
– Какие господа?..
Невропатолог сел за стол и стал энергично что-то писать, но не в моей медицинской карте, а в своем журнальчике.
– Какие товарищи?..
– Ладно, давайте начистоту, – сказал Подоплек, отложив ручку. – Я про вас, Олег Николаевич, вы даже предположить не можете, сколько знаю. Мне Скворлыгин про вас часами рассказывал...
– Вы знакомы с профессором Скворлыгиным?
– А мир тесен, голубчик. А мир медицины – совсем с гулькин нос...
– Он ведь палеопатолог... Болезни древних людей...
– «Болезни древних людей»! – передразнил меня доктор. – Да что вы знаете о болезнях?.. От палеопатологии, голубчик, и до невропатологии всего полтора шага. Но не будем об этом. Хотите кофе?
– Он ведь палеопатолог... Болезни древних людей...
– «Болезни древних людей»! – передразнил меня доктор. – Да что вы знаете о болезнях?.. От палеопатологии, голубчик, и до невропатологии всего полтора шага. Но не будем об этом. Хотите кофе?
Я отказался.
– И что же вам про меня рассказывал Скворлыгин?
– Только хорошее. Он ценит вас. Молодец, что кофе не пьете, один только вред. Особенно от растворимого... Я и с Долматом знаком, и с Мукомоловым...
– А кто такой Мукомолов?
– Не всех знаете даже. А я всех знаю, всех. Во всяком случае библиофилов.
– Так вы библиофил? Член Общества?
Невропатолог повел головой неопределенно, ни да, ни нет – не кивнул, но и не мотнул отрицательно, а как-то наискось так:
– Не совсем... Впрочем, да... Разумеется, да.
Застонал водопроводный кран, что-то с прокладкой.
– Вам бы отдохнуть, голубчик, вам бы на море... Солнечные ванны, морской воздух... Чайки кричат, а вы плывете себе на корабле... аргонавтом себе, понимаете ли, Ясоном... Ась?.. Там – берег Тавриды, там – берег Эллады... скалистые острова!.. Кипр... Родос... Пиренеи!.. что там еще?.. Колыбель цивилизации, голубчик!.. А корабль белый-белый, палуба чистая-чистая, кухня... кухня, скажу вам, одно объеденье... Женщины... Какие женщины!.. Музыка!.. Вы про музыку мне не рассказали... я имею в виду ваши сны бесподобные... ведь снится же музыка, снится?..
– Да, мне часто музыка снится.
– Не только, наверное, снится? Вам и наяву мерещится музыка, не так ли?
– Я бы не сказал «мерещится». Это не галлюцинации. Просто звучит во мне музыка, вот и все.
– При том, что у вас начисто отсутствует музыкальный слух, и вы не способны напеть даже самую простую мелодию?..
– Откуда вы знаете?
– Я же врач.
– Да, это так. Я как Бетховен, только Бетховен был глух, а у меня отсутствует слух.
– Отлично сказано! Отлично!.. Послушайте, голубчик, я буду с вами предельно откровенен. У меня хронический простатит, ужасно запущенный. Не удивляйтесь, если врач, то и не болеет? Болеет, болеет... Я что хочу сказать? У меня постоянный зуд в промежности, непрекращаемый. И когда чай пью – зуд, и когда оперу слушаю – зуд, и когда с вами беседую, вот сейчас – зудит, зудит, зудит... Скажите мне, пожалуйста, с вашей музыкой не так ли происходит?.. Что-то ведь есть общее, а?
– Да как же можно сравнивать музыку с зудом?
– А я и не сравниваю. Я не про эстетику говорю, я про природу восприятия... Ведь есть аналогия, нет?
– По-моему, нет.
– А по-моему, есть, – убеждая себя самого, сказал Подоплек. – Кстати, как у вас насчет мочеполовых органов, все ли в норме?
Я ответил:
– Не жалуюсь.
– Но... скажите мне, доктору, я никому не скажу, я знаю, у вас в семье не все хорошо, дело житейское, давно ли вы имели последний контакт?
Я сказал:
– Как посмотреть.
– То есть после травмы ни-ни?
– После травмы ни-ни.
– А почему?
– Знаете, я об этом не задумывался...
– Хорошо, хорошо... Еще вопрос. Гепатитом болели?
– Нет.
– Слава Богу, – сказал невропатолог. – Не пейте, не курите, проветривайте каждый день помещение, возьмите себе за правило каждый вечер выходить на прогулку, ешьте больше овощей, больше витаминов, клюкву купите, сейчас она есть, помните, что за вами кровь и моча, приходите ко мне, когда захотите, я приму вас в любое время. И еще. Никому не рассказывайте о нашем разговоре.
Глава шестая БЕЗ ГАЛСТУКА
1
Что надо пружина. Хлоп!
Входная хлопнула. У меня за спиной. И я в темноте очутился. В кромешной.
Рука искала перила, нога – ступеньку. Не нашли: ни та ни другая – ни того ни другого. Пришлось назад попятиться и приоткрыть дверь ногой для пущей видимости, светлее не стало, но хотя бы теперь было во что всматриваться, – радуясь, что не угодил в подвал, я выбирал направление шага.
Хлоп! – и с подхлопом.
У меня не было спичек. Уважающие себя люди тогда ходили с фонариками.
Я был на втором, когда дверь отворилась на третьем.
– Олег, это ты? – голос Юлии.
– Я, – ответил я по-немецки.
Поднимался, встречаемый.
– Лампочки гады воруют... Я слышала, ты внизу грохотал... Осторожно...
В светлом прямоугольнике – в светлом платье. Почти светящаяся.
– Пришел все-таки.
Стоит, светлая.
– Здравствуй, – говорю, входя.
Я пришел последним, как оказалось. Из-за нее.
Не последним – из-за нее, а пришел из-за нее – вообще. Если бы ее здесь не было, я бы вообще не пришел. Боялся, не будет.
Вешаясь на вешалку в прихожей:
– У нас тоже света на лестнице нет никогда. Ввернешь – сразу выкрутят. (Честно говоря, я никогда не ввертывал. (И не выкручивал.))
– У вас понятно, у вас барахолка рядом.
– А где все?
– Там. – Небрежный взмах рукой в сторону комнаты.
Узнаю голос Долмата Фомича, он что-то читает. Его слушают.
– Слушай, Юлия, ты умеешь завязывать галстук? Я не помню как. Разучился.
Достал галстук из кармана. В самом деле, забыл. Никакой задней мысли.
– Пойдем к зеркалу, – сказала Юлия.
Однако не все в комнате, двое на кухне. Готовят. Оба в передниках, оба на меня уставились, любопытствуют, кто такой.
– Это Олег Николаевич, – говорит Юлия, проводя меня мимо кухни по узкому коридору.
Успеваем раскланяться.
Кроме них и Юлии, о моем появлении никому не известно.
– А кто такие? – спрашиваю.
– А черт их знает. Всех не упомнишь.
Вошли. Юлия свет зажгла. Трельяж. А вошли, стало быть, в спальню.
На стене – ню. Мясисто-розовотелое.
– Идеал женской красоты Долмата Фомича?
– Не думаю, – сказала Юлия.
Занавески не задернуты. Дерево за окном. Кусок Загородного проспекта. Обрезан двумя домами. Первый план – темный двор, второй – движение, пешеходы, машины, люминесцирующие витрины.
– Как в кино, правда?
– Только, – уточняю, – экран узкий.
И вот открытие:
– Смотри-ка, – показал я на форточку. – Московская. Наружу открывается.
– А как надо? – спросила Юлия.
– В Москве наружу, а у нас внутрь. Я в Питере ни у кого наружу не видел.
– Никогда не задумывалась. Начнем?
Начнем. Обдаваемый запахом ее духов, я послушно вытянул шею и выставил вперед подбородок, пальцы Юлии закопошились у меня на горле. Ее пальцы пахли кинзой. Резала, наверное.
– Сейчас на Сенной, – продолжал я тему лампочки, – даже перегоревшие продаются.
– А кому они нужны? (Узел у нее не получался.)
– Тем, кто ворует. Очень удобно на службе... Будто сама перегорела... На место хорошей вкручивают перегоревшую... А ту – себе.
(Что-что, а нравы Сенной я изучил основательно.)
– Не крути головой, – сказала Юлия.
Очень сосредотачивалась.
Две вертикальные складки выступили на переносице, губы шевельнулись, как если бы захотела дунуть в свисток, но обуяло сомнение.
Я в зеркало посмотрел. В зеркала. Их было три (трельяж). В одном никого не было, в другом она завязывала галстук (для чего зеркало, кстати, не обязательно было), а в третьем (вид со спины, с ее спины) изображалось ущербное что-то – недообъятие, – она на грудь ложится ему, а он, как истукан, руки по швам и голову задирает. Что-то вроде. И все вертикально.
– Не вертись.
Вот именно. Я положил ей руки на талию – для устойчивости. Зеркальная композиция запретендовала на смысл. Юлия, голову назад откинув и не переводя взгляда, словно обращаясь к неполучающемуся узлу и как бы в задумчивость погружаясь, тихо спросила:
– Так?
Риторический гибрид насмешливости и заинтересованности.
– А давай, – сказал я, – дернем отсюда.
– Это невозможно, – сказала Юлия.
– Почему? – спросил я, сочетая пальцы в замок у нее за спиной и в кольцо ее замыкая.
– Потому что есть обстоятельства, – нараспев проговорила Юлия, ровно настолько сопротивляясь моему замыканию, насколько требовалось это для продолжения манипуляций с галстуком. Впрочем, к последнему интерес у нее явно падал. Все равно не получалось.
– Тебе не нужен галстук, – сказала Юлия с грустью в голосе. – Выброси его к чертовой матери.
– Куда? – спросил я, слыша, как бьется сердце.
– В окно.
Тут она выпрямила руки и освободилась.
Я подошел к окну и выкинул галстук в форточку. К чертовой матери, в псевдомосковскую форточку Долмата Фомича.
Галстук издевательски повис на дереве.
– Легко берется на слабо, – сказала Юлия в пустоту с таким видом, словно кому-то сообщала, подобно тайне, важнейший пункт моей характеристики.
Я молчал.
– У жены хозяина дома будут проблемы, – сказала Юлия, глядя на галстук, повисший на дереве.
Я спросил:
– Жена здесь?
– Чья? – спросила Юлия.
– Фомича, хозяина дома.
– Здесь, – ответила Юлия.
– Юлия! Юлия! – послышался женский голос. – Где Юлия?
– Вот. Спохватились.
– Если так, – сказал я, – надо его скинуть чем-нибудь.
– Не надо, – сказала Юлия. – Сам упадет. Идем.
Мы вышли из комнаты.
По прихожей бродили библиофилы.
Коллоквиум окончился. Время кулуарных бесед.