Алёна Дмитриевна взяла телефон… И, так и не набрав номер, осторожно положила трубку и даже выключила. Потом снова включила. Работа. Пока ещё есть работа. Главврач отпуск за свой счёт подмахнул на весь сентябрь. Всё равно плановая помывка, вернее, ремонт, после которого, как он шепнул ей по секрету, Ульяновский родильный дом уже не откроется. Никогда. Да и ремонта никакого не будет. Смета не утверждена, но распоряжение закрываться имеется. Ищите работу, Алёна Дмитриевна. Спасибо. Вы были отличным нач-медом.
И что делать? Согласиться выйти замуж именно сейчас? И всю жизнь она будет думать, что к такому решению подтолкнул её ещё один страх – страх безденежья. И совершенно неважно, что по этому поводу будет думать он. Скорее всего ничего не будет думать. А расскажи она ему о таких своих мыслях – возмутится совершенно искренне.
А как же дочь? Не будет же Алёна просить у него денег на не его дочь.
А если он захочет детей? Своих детей. Ей что, рожать на старости лет? Ей – сорок. Ему – пятьдесят. Вспоминается американская комедия «Отец невесты». «Мы даже сможем увидеть, как наш ребёнок пойдёт в колледж! Если мы ещё будем видеть…»
Сплошные «а как же?..» и «а если?..» на фоне сумасшедшего, ничем не обоснованного желания немедленно выскочить за этого чёртова чудесного, замечательного Всеволода Алексеевича Северного замуж. Алёна вся тает и млеет, как его видит. Иронизирует, а сама так и смотрела бы на него, открыв рот. Так и шла бы, как крыса за дудочкой Нильса.
Раньше за неимением лучшего она довольствовалась лучшим из имеющегося. Но выбор мужчин для неё всегда – всегда после отца её дочери – был делом очень осознанным, взвешенным. И вовсе не в какой-то там корысти дело – денег у мужчин она никогда не брала. Но первый опыт был настолько… Господи, то когда было?! Давно пора уже забыть… Нет, никогда она не забудет «то, когда». Хорошо, что дочь её – Алёнин фенотипический слепок. Иди-знай, как и что она чувствовала бы, будь Алина похожа на своего отца. Отец – тут слишком громкое слово. Биологического соучастника. Неужели именно он так напугал? Это же маразм – всю жизнь зависеть от чувства боли, страха, чувства обиды… зависеть от сомнений. Уж лучше ещё раз ошибиться! Уж лучше честно ошибаться хотя бы раз в двадцать лет, чем всю жизнь выстраивать безошибочные, но недолговечные комбинации.
Алёна Дмитриевна схватила телефон и набрала Северного.
– Севка, я, скорее всего, выйду за тебя замуж, если ты не хочешь просто так! Но только твоя мама права про поездку. Я выйду за тебя замуж после поездки. Если ты сам не передумаешь. Со мной очень неудобно жить.
– Да, я не хочу «просто так». Я с тобой не могу «просто так». Здравствуй, Алёна. – Всеволод Алексеевич был чуть серьёзен, чуть ироничен. Даже всего лишь голос его успокаивал. Ей становилось тепло и хорошо. Проблемы, ситуации – «а если», «а как же» – уходили и растворялись. Хотелось, чтобы он был рядом. Чтобы сидел рядом и говорил, говорил… – Алёна, можно, я к тебе приеду сейчас? – сдержанно поинтересовался Северный.
– Нет!.. – Алёна Дмитриевна набрала побольше воздуху и выпалила: – Я не хочу, чтобы ты ко мне приезжал, потому что у меня давно не стрижен газон. Потому что давно пора покрасить забор. Потому что надо отрезать кучу сухих веток берёзам и соснам. Потому что вчера сломался колодезный насос и перестал загораться сенсорный фонарь на веранде. Потому что картину уже полгода надо повесить. И потому что женщине очень тяжело жить одной. И потому что женщина, живущая одна, – она и есть настоящий мужчина. А на все эти звонки работникам и специалистам не хватает то времени, то денег, то сил!.. И потому что мне стыдно. И потому что мне очень хочется, чтобы ты приехал. И мне стыдно за то, что стыдно. И за то, что я люблю тебя, кажется, гораздо больше, чем свою no man’s land, и боюсь этой слишком сильной любви. Я думала, что замечательно живу и никто мне не нужен. И что «любовник-любовница» – лучшая форма отношений между мужчиной и женщиной. Женщине это позволяет как можно дольше оставаться в форме. Мужчина дольше любит женщину, которая не мозолит глаза своим неустанным старением, своим нытьём на бытовые и душевные темы. Я настолько втайне от себя мечтала о самой обыкновенной любви и самом обыкновенном браке, проистекающем из подобной любви, что тайна мумифицировалась. Мумифицировалась внутри меня и не беспокоила. А ты – ты стал тем самым пусковым механизмом, и мумифицированная тайна нагноилась и отравила меня. И мне больно! Мне больно, Северный, мне очень больно и страшно!.. – Она даже не замечала, что кричит и плачет.
– Алёнушка, стакан-другой премедикации тебе не повредит, – мягко прервал её Всеволод Алексеевич. – Хирург уже выезжает. Разворачивай операционную! В смысле – стол, постель и газонокосилку. Мы вырежем нагноившуюся тайну, и твоя нежная детская душа больше никогда не будет болеть!
Всё-таки профдеформация имеет место быть! Тот ещё образчик любовной лирики: разговор акушера-гинеколога с судмедэкспертом.
Алёна рассмеялась сквозь слёзы.
– И тебя не будет раздражать стоящая у стеночки картина и перегоревшая лампочка? И то, что у меня из-за этого дурацкого насоса нет горячей воды? Да и холодная – только в вёдрах из того самого колодца через дорогу, которым я пугала Риту?.. Но у меня приличный домик и замечательный интерьер! – в ней проснулась красивая женщина, привыкшая быть во всеоружии.
– Алёна, живи ты в собачьей конуре! Меня ничего не будет раздражать. Я люблю тебя безусловно. Даже если ты не выйдешь за меня замуж, я буду любить тебя, терпеливо, прилежно и смиренно. Я не знаю, почему так получилось, и знать не хочу. Не интересуют ни этиология, ни патогенез. Впервые в жизни не интересуют анализ и логика. Я люблю тебя всю. Люблю навсегда. Говорят, у людей это большая редкость и подавляющее большинство умирают, так и не познав… Ещё говорят: это химия. Об этом все говорят. Пусть говорят. А я – люблю и буду любить…
– Приезжай!
– Уже еду.
– Ты же не знаешь мой адрес!
– Мне достаточно направления. – Он опять стал чуточку насмешлив. Почувствовав, что её отпустила спазматическая путаница опыта, мыслей, чувств и переживаний, он позволил себе быть чуть ироничным. – Я найду тебя по запаху!.. Шучу-шучу. Алёна, я же судмедэкперт. Это что-то среднее между санитаром леса и комиссаром Мегрэ. Я давно знаю твой адрес.
– Почему же ты до сих пор не ехал?!
– На ночь я расскажу тебе сказку про Ивана-дурака, ошибочно записанного в метрике царевичем. Помнится, он был любителем без спросу палить лягушачьи шкурки в печи. Закончилось всё, конечно же, хорошо. Но я не люблю зря тратить драгоценное время: я профессионал.
Глава шестая
Ровно месяц спустя Алёна Дмитриевна и Всеволод Алексеевич сидели на простор-ном балконе мансарды одного милого гостевого дома в Балаклаве.
Была поздняя ночь. Густая, южная ночь, иногда даже в сентябре не приносящая прохлады. Но, слава богу, сегодня дул лёгкий ветерок, мерцала бухта – рукой подать! Алёна уже приняла душ, и настроение её немного улучшилось. Последние сутки, признаться честно, не слишком задались.
Сперва они чуть не опоздали на самолёт. Из-за пробок. Вина целиком и полностью лежала на Северном. Алёна настаивала на метро и аэроэкспрессе. Но Всеволод Алексеевич с упорством, достойным лучшего применения, настоял на машине, причём на своей: мол, комфортнее, привычней. «Дефендер», конечно, лучший товарищ и брат во многих ситуациях, но только не в утренних московских пробках первых чисел сентября. Даже на такси не согласился, хотя Алёна настаивала на извозчике как альтернативе общественному транспорту, к которому Северный так нетерпим. И к общественному транспорту, и к массовому пользованию.
– Ты что, олигарх? – взвилась Алёна. – Ты упёртый осёл! Ты мне что, пыль в глаза пускаешь? В этом нет никакой необходимости. Насколько я помню, стоянка в аэропорту, мягко скажем, недёшева. А нас не будет почти месяц. Это выйдет… – она смешно пошевелила губами, – почти тысяча долларов! Лучше бы нашей больничке перечислил! Богатей хренов!
– Нет, Алёнушка. Не олигарх. И никогда им не стану! – смеялся Всеволод Алексеевич. – Но могу себе позволить без особого ущерба для состояния лицевого счёта оплатить стоянку. Потому что хочу, чтобы моя любимая женщина имела возможность с комфортом сидеть, как ей удобно, например задрав ноги, выпивать, не таясь, и курить. Последнее не во всех такси разрешено. Даже если вызвать их так называемый представительский класс и заранее обговорить, что курящий. Но ноги там не задерёшь.
– Моя покойная бабка тебя бы высекла за подобное транжирство!
– Алёна, ну на что ещё тратить деньги, как не на удовольствие и удобство себе, любимым. Чулок набивать? Вкладывать? Делец из меня никакой, тут тебе с мужчиной не повезло. Есть на жизнь, и на жизнь приличную. Зарабатываю – и хорошо. Где бы урвать покрупномасштабнее – никогда не думал и думать не буду. А вот о том, чтобы заработать столько, чтобы с удовольствием потратить – думал, думаю и всегда буду думать. Так что не волнуйся за будущее и не считай текущее. Тем более что к устному счёту ты явно неспособна!
– Моя покойная бабка тебя бы высекла за подобное транжирство!
– Алёна, ну на что ещё тратить деньги, как не на удовольствие и удобство себе, любимым. Чулок набивать? Вкладывать? Делец из меня никакой, тут тебе с мужчиной не повезло. Есть на жизнь, и на жизнь приличную. Зарабатываю – и хорошо. Где бы урвать покрупномасштабнее – никогда не думал и думать не буду. А вот о том, чтобы заработать столько, чтобы с удовольствием потратить – думал, думаю и всегда буду думать. Так что не волнуйся за будущее и не считай текущее. Тем более что к устному счёту ты явно неспособна!
– Ладно, всё-всё! Не буду строить из себя Гобсека. Ты ещё подумаешь, что я скупа. И больше не предложишь выйти за тебя замуж.
– Не подумаю. И не подумаю больше не предлагать! Это я буду делать до тех самых пор, пока ты не согласишься!
Поехали. Ну как – поехали… Ездой это можно было назвать с большой натяжкой. Хотя выехали с большим временным люфтом на регистрацию, досмотры, дьюти-фри и кофе выпить. К регистрационной стойке поднеслись взмокшие, ровно за три минуты до окончания регистрации. Благо багажа у них с собой не было – только ручная кладь. И… ещё двенадцать часов сидели в здании аэропорта.
Потому что рейс переносили и переносили, не объясняя причин. Первое время представители украинской авиакомпании вещали о туманных погодных условиях. Но хохлы-гастарбайтеры, летящие домой, звонили жёнам, и жёны заверяли их, что во всём Крыму, включая Симферополь, вовсю сияет солнце. Впрочем, как почти всегда, кроме разве что ночи.
Двенадцать часов в здании аэропорта – то ещё удовольствие! Все зарегистрировались. Пересекли границу – вуаля, и печать в паспорте имеется. Прошли таможню… И куда теперь? Никуда не рыпнешься. В зальчике для бизнес-класса курить нельзя. Курить можно в задымлённом помещении или в одном из углов очень дорогого кабачка, именующего себя пабом. Паб в Домодедове. Угу. Пирожковая в Эдинбурге. Северному удалось занять место в курящей зоне. За соседним столиком сидела компания уже сильно нагретых спиртным украинских граждан. Они возмущались и возмущались. Возмущались и возмущались. Об одном и том же – по кругу. Алёна, подслушивая их незамысловатые разговоры, хихикала, затем стала раздражаться и даже злиться. А затем один из красномордых украинцев стал строить ей глазки. Тут уж расхохотался Северный. Кажется, авиакомпания даже окармливала своих задержанных «пациентов» в связи с задержкой. И предлагала «прохладительные напитки». Прохладительные напитки оказались простой водой с привкусом пластиковой бутылки. Кормёжка представляла собой фольгированный пакет со слипшимся рисом. Это всё доложили с соседнего столика. Потому что рачительные мужики хоть и напивались в кабаке, но за «положенным!» ходили исправно, хоть и слегка пошатываясь. Наконец, ближе к ночи объявили, что «командир экипажа принял решение лететь, несмотря на погодные условия и техническое состояние самолёта». Ну, с погодными условиями ладно – может, не любит парень летать днём, солнце глаза слепит. А вот «техническое состояние самолёта» насторожило Алёну Дмитриевну и Всеволода Алексеевича. Большей части пассажиров было по известной причине уже всё равно. Стюардессы сгоняли всех к выходу, что было не так-то и легко. Несколько возвращающихся на независимую родину мужиков плотно засели в туалете: липкий рис был смешан с несвежей рыбой.
– Будь я одна или не с тобой, я страшно злилась бы и скандалила! – рассмеялась Алёна Дмитриевна. – Наверное, я тебя люблю…
– Ты так забавно это говоришь – «я тебя люблю», как будто пробуешь на вкус совершенно новый для тебя продукт или как научающийся устной речи глухонемой.
– Но всё-таки говорю!
– Забавное совпадение, – сказал он, помолчав. – Приблизительно так же задержали рейс пять лет назад, когда я впервые обнаружил в Балаклаве заведение Маргариты Павловны. И вот я снова просиживаю штаны в аэропорту. Но не один, а с тобой. По тому же марш-руту, в том же аэропорту – но с тобой. Олеся Александровна, жена нашего внезапно обезумевшего друга, нашла бы это знаковым. Она у нас большая любительница эзотерики. Что больше шло бы экзальтированной ленивице, никак не подходит Леськиному бизнесовому складу ума и по-крестьянски рачительному характеру.
– А Дон Хуан как же? Фабрика швейная, все дела. В перерывах между «я курил тебя!», разумеется.
– Не знал, что ты читала Кастанеду!
– Хо-хо! – Эллочкой-людоедкой сгримасничала Алёна. – Ну не курить же его, в самом деле! И не грызть, как уже не твой Мальчик!
– Не напоминай!
– Не выносишь предательств?
– Он не предатель.
– Он же бросил тебя ради Риты.
– Он? Ты слишком плохого мнения о собаках. Лохматый чемодан просто остался ухаживать за старейшиной стаи, пока молодые волки гоняют за добычей.
– Ты его не очеловечиваешь? – Алёна лукаво прищурилась. – Ты, оказывается, сентиментален, Северный!
– Да. Я сентиментален, как любой жёсткий человек. Но как раз я не очеловечиваю пса! – Всеволод Алексеевич шутливо щёлкнул Алёну по носу. – Потому что предательство свойственно как раз людям. А собакам – нюх. Чутьё. Давай, вываливай, что у тебя там по твоей человеческой женской жизни с предательством не так и где и как тебя чутьё подвело? – Он стал серьёзен.
Иногда всё, что нужно для человека, чтобы стать свободнее, – это возможность выговориться. Особенно если лет двадцать этот человек кое о чём молчал.
За эти двенадцать часов в аэропорту Соловецкая вывалила на Северного всю свою жизнь. Чуть ли не в мельчайших подробностях. От и до. Она пила и говорила. Говорила и пила. И снова говорила. Понимая, что разумная взрослая женщина, собирающаяся замуж, не должна столько и такого говорить своему… Кому своему? жениху? будущему мужу? Таковой мужской статус она тоже никак не могла на себя примерить. И снова вываливала на Всеволода Алексеевича всё. О маме, о бабушке. О первой любви. О том, как смешно в неё был влюблён их общий друг Сеня Соколов и даже, помнится, хотел сделать её честной женщиной[8]. И снова о первой любви. Ну не любви, конечно же. Страсти, влюблённости. Но это теперь. С высоты, так сказать, прожитых лет. А тогда… Она молола и не могла остановиться. Если двадцать лет не говорить о всяком таком… важном… На двенадцать часов беспрерывного трёпа обязательно наберётся.
Соловецкая вываливала на Северного такие детали, что любой другой давно психанул бы. Но Всеволод Алексеевич только слушал. Внимательно. Нежно. Осторожно. Боясь спугнуть. И гладил Алёну по щеке. И целовал ей руки. И называл её ласковыми словечками. Алёне Дмитриевне давно не было так хорошо, спокойно и беззаботно. Точнее сказать, не было никогда. Казалось, бог (природа? судьба? случайность?) решил щедро вознаградить её за сорокалетнее отсутствие надёжного мужского плеча и выдать, наконец, и мужа, и брата, и отца, и даже, пожалуй, дедушку в одном флаконе. Плохое слово – казалось. А вдруг именно что казалось… и завтра он опомнится, переспит с рассказанным ночь, переживёт день и поступит, как любой мужик? Как поступают любые мужики? О, даже самые лучшие из них щедро одаривают своими собственными подробностями взамен. И/или тычут в глаза твоим выболтанным.
Откровенность – это плохо.
Излишняя откровенность – ещё и глупо.
Безграничная откровенность есть нападение и является лучшей тактикой защиты.
Алёна боялась. Боялась любви. А на нелюбовь уже не было ни времени, ни сил, ни – что важнее – желания. Так что если это любовь – съест не подавившись и переварит без остатка. А если нелюбовь – то и не надо, бога ради!
У Северного был крепкий пищеварительный тракт… Тьфу ты! В смысле – психика.
Два часа перелёта тоже были не самые приятные. Стюардессы не то в лёгком хмелю, не то в возбуждённом всеми перипетиями состоянии разнесли положенную еду. А пассажиры гомонили и гоняли туда-сюда по салону, не обращая внимания на «классовость» занавесочек. От храпа одного из возвращавшихся на родину вибрировал весь самолёт. Возможно, огромная летательная машина вибрировала по другим причинам. Но было приятнее думать, что от храпа. И вовсе не хотелось размышлять на тему «командир экипажа принял решение, невзирая на…». Чёрт его знает, на что он там в самом деле не взирал.
Таможенный контроль прошли без особых проблем.
Выбирая таксиста, не капризничали. Хотя одна бодрая старушка буквально избила одного из водил своей торбой. За рвачество. Поделом. Автобусы ночью не ходят, и шакалы на колёсах задирают такие цены, что старушку понять можно. Двенадцать часов просидев в одном аэропорту, дожидаться рассвета (и значит, рейсового автобуса) не очень хочется. Алёна пыталась было толкануть какую-то исполненную язвительности остросоциальную речь, но Северный схватил её за руку и впихнул на заднее сиденье более-менее комфортабельной телеги. Неизвестно, как это получилось, но когда автомобиль рванул с места одновременно с выкриком шофёра «Курить нельзя!», Соловецкая пролила на себя остатки из фляжечной бутылки виски. И из вредности просила останавливаться каждые пару километров. На перекур. И чтобы отдохнуть от таксиста – он, не затыкаясь, всю дорогу от симферопольского аэропорта до Балаклавы говорил о том, как хорошо в Москве и плохо здесь. «Вам-то, в Москве, хорошо! А нам здесь…» – и махал рукой. Причём собеседников таксисту не требовалось. Северный невпопад поддакивал, Алёна молчала из последних сил. Потому что понимала, что говорить бессмысленно, но всё-таки один раз не удержалась и спросила: «Так почему в Москву не едете, если там так хорошо?» Ответ получила серьёзный, развёрнутый, аргументированный: «Так там же ж надо на работу устроиться, а это сложно! А тут у меня жена и садик-огородик. И дети. Им же учиться надо. А в Москве цены на всё такие, что…» – и водила снова махнул рукой. К тому моменту, как он доставил их на улицу Куприна славного города Балаклавы, Алёна хотела таксиста разорвать. Северный подал ей руку и быстренько вытащил из машины.