– Не будет, нечего беспокоиться, – засмеялся Виктор. – Видел бы ты, как он деру дал. Небось в штаны наложил со страху. Нет, он больше не придет. И вообще, бояться его не стоит, слабак. Тамарочка куда покрепче будет…
– Да, – сказал Павел задумчиво. – Тамарочка нам подойдет.
– Сумеет, думаешь? – Голос Виктора звучал недоверчиво.
– Сумеет, сумеет, я таких видел, знаю. Из кисейных барышень иной раз удивительные штучки получаются! Ручонки в перчаточках, а не дрогнут на курок нажимать. Дамы – существа загадочные, ты мне поверь, – произнес Павел наставительно.
– Да знаю я баб! – буркнул Виктор. – Не учи ученого.
– Ты про баб, а я про дам, – поправил Павел. – Да вот, кстати, о дамах. Что мы будем с ней делать, а?
– С Шатиловой, что ли? – покосился на него Виктор.
– А с кем еще? Ведь она тебя видела…
– Видела. Так и что? Я в кудрях был да в дурацкой фуражке.
– Которую ты именно как дурак потерял, – пробормотал Павел.
– Ну и ладно, это псам полицейским ложный след. А что до Шатиловой… Ну ладно, она меня видела, но ни за что не узнает, если встретимся.
– Рискованно… И, главное, на дно не заляжешь. Ты мне сейчас в Сормове будешь нужен как никогда.
– Можно подумать, эта мадам там окажется, где я ходить буду. Что она, по распивочным потащится? На круг выйдет отплясывать? По оврагам будет таскаться, где мы якобы выпить собираемся? В подвал полезет, где печатный станок стоит? Не беспокойся. Не сойдемся мы с ней.
– А вдруг? – не отставал Павел.
– Слушай, вот какая мысль, – оживился Виктор. – Надо проверить ее. Причем там, где мы окажемся один на один. Взять да и появиться перед ней! Если узнает, я сразу и…
– Никаких «и», ты спятил! – чуть не закричал Павел. – Я только-только начал Шатилова к рукам прибирать. А если его жену убьют… Это же какое потрясение, ему не до наших дел будет!
– Думаешь, горевать станет? – усомнился Виктор. – Из-за бабы, что ли? Да небось другую найдет.
– Эх, простота ты, простота… – вздохнул Павел. – Хорошо тебе, простоте, на свете жить! Ладно, вон наши санки. Оставим этот разговор, мне надо подумать. Может, ты и прав, конечно. Может, так и надо – быть проще…
* * *
«До суда… до суда еще есть время…»
Шулягин протяжно вздохнул и повернулся на другой бок.
«До суда еще…»
Перевернулся снова.
– Чего пляшешь, фабрикант? – недовольно прошипел лежащий рядом карточный шулер Петька Ремиз. – Спать не даешь. Каждую ночь с тобой одно и то же, ровно воши тебя жрать начинают. Угомонись, добром прошу!
– Ладно, ладно, – чуть слышно выдохнул Шулягин. – Сплю! Больше не буду!
Сна – ни в одном глазу. Мысли кусают куда больнее, чем эти самые «воши»…
Тюрьма! Невеселое местечко!
Шулягин первый раз попал в тюрьму. Конечно, есть известная пословица: «Сколь веревочке ни виться, конец все равно будет!», но Шулягин очень долгое время был уверен, что пословица не про него сложена. Он, как тот колобок, знай уходил и от зайца, и от волка, и от медведя. Подвернулась хитрая лиса, вернее, хитрый лис, агент Охтин, подвернулся – проглотил колобка-Шулягина. Вот и сиди теперь здесь, будто Иона во чреве кита…
Тесно, душно и в то же время студено. По полу несет сквозняком, отвратительно пахнет хлоркой и негашеной известью. Параша в углу… тоже несет запашком. Ползают «свои» и «чужие», покусывают. Поганое место! Поганое!
А кормят чем?! У которых есть кто на воле, тем хоть получше тут жить. Шулягин же семьей не обзавелся. Надобности не было. А сейчас жалел… Приходила бы какая-нибудь тихая бабенка, принесла б когда маслица или свежую булку – не те черствые огрызки, которые приходится здесь грызть, – а то и колбаски чесночной, Шулягиным обожаемой более всего на свете. Хорошо соседу, шулеру Петьке Ремизу – к нему наведываются аж две бабы, и всякая норовит передачу пообильней, повкусней передать. Конечно, Петька не жмот, не жлоб, иной раз от него и Шулягину сладкий кус перепадает, а все ж не свое, не разъешься. Эх, выйти бы на волю! Сейчас бы в «Самокатном» тарелку щей со сметаной… чтоб поровну – щей и сметаны… да хлеба ржаного, только что выпеченного, кислого, да со шматом масла… Масло на горяченьком хлебе сразу подтает и легко впитается в ломоть… А из тарелки будет торчать острым краем мозговая кость баранья… Щи с бараниной, только с бараниной!
Шулягин рывком перевернулся на другой бок.
– Спи, сволочь, придушу! – прошипел с ненавистью Ремиз.
– Сплю, сплю!
Уснешь тут…
Говорят, что здесь, в старом остроге, «тюремном замке», где держат народишко до суда, малость получше, потеплее, посвободней, чем в «первом корпусе» на Пятницкой базарной площади, где камеры для политических. Сначала в Энске был только старый острог, а потом уже новые здания построили, когда насельников развели побольше. Имелись еще «арестантские роты» для уголовников близ Покровской улицы. Говорят также, после пятого года ни в одном здании вообще не продохнуть было, не успевали под суд вести. Зато и сбежать можно было из тюрьмы – ведь охрана разрывалась, за всеми не уследить.
Сбежать бы из тюрьмы! Шулягин сладко вздохнул. Удается другим, почему бы не ему?! Он тут столько удивительных историй наслушался… Вроде бы крепки засовы, а ведь некоторые люди умудрялись их отомкнуть. Высоки тюремные стены, а особо везучие умудрялись их преодолеть!
Две истории Шулягина до печенок проняли. Он их про себя называл «лестница» и «молоко».
Среди заключенных содержалась группа «экспроприаторов» – членов боевой группы канавинского завода «Салолин», которые грабанули кассу пароходного общества и забрали немалую сумму денег. Всех повязали – вместе с главарем Алексеем Абрамовым. Он был очень ловкий, сильный. Он и придумал, как устроить побег средь бела дня.
Во время прогулок на тюремном дворе «экспроприаторы» часто устраивали чехарду. А то начинали друг дружке на плечи карабкаться. Охрана позевывала… И вдруг во время одной из прогулок заключенные построили живую лестницу, верхушка которой достигла верха стены. Не успела охрана глазом моргнуть, как Абрамов влез по этой лестнице на стену и перемахнул на улицу! За ним полез другой заключенный… Тут охрана очухалась, принялась второго беглеца ловить, хватать, загонять прочих заключенных по камерам… Тем временем Абрамов был уже далеко. Правда, его скоро выловили за участие в другой «выемке денег» и отправили на бессрочную каторгу. Но ведь побег был? Был, нет спору!
Такой же бесспорной дерзостью был и побег сормовского токаря Павла Васильева, участника сормовских уличных боев. Он заметил, что ночью на Ново-Базарной площади под окнами острога стража стоит, а днем – нет. И решил бежать средь бела дня! Товарищи спустили его по веревке, и этот сумасшедший, рисковый побег, конечно, удался бы, когда бы не угодил Васильев нечаянно ногами в посудину какой-то молочницы. С перепугу баба завопила как очумелая. Васильев кинулся бежать, но стража уже гналась за ним. Схватили, обратно водворили…
Но больше всего народу бежало через домовую церковь. Она тоже в «арестантских ротах», так же как и женские камеры, все равно – для уголовниц или политических. Для женщин было множество послаблений в содержании, оттого чаще всего побеги совершались в женском платье.
В тюремный храм имелся еще вход с Покровской улицы, туда пускали всех желающих горожан, разрешали молиться на левой стороне зала, отделенной от арестантской части решеткою. Но при выходе на какие-то считаные секунды свои и чужие смешивались… Вот тут-то ловкий человек и мог выскользнуть. Бывало, бывало… Главное – проворство. То, что в шулерском деле называется «ловкость рук».
Шулягин сладко вздохнул. Кабы ему выпала удача бежать, он бы свою «ловкость рук» смог показать! Он бы ужом проскользнул, он бы… Да что толку попусту мечтать? Мечты несбываемые – они посильней, чем блохи, кусают.
Ему ведь даже некому женскую одежду передать. Была бы жена… Петька тоже не женат, зато красавец собой. Оттого и бьются к нему те две бабенки. Хорошо красавцам! Наверное, и бабенки его – обе красавицы. Одна носит покупное. Другая – домашнее. Легко догадаться, что одна из них – девка, где-то в услужении небось, а вторая, конечно, мужняя жена, которая потихоньку от супруга варит щи да курники печет красавцу-вору. Вот эти бабенки принесли бы свое платье, Шулягин да Петька Ремиз переоденутся в него – и…
Пустое все это. Пустые бредни. Было б оно так просто, уже половина народу в «арестантских ротах» переоделась бы в бабьи тряпки да разбежалась по домам. Куда проще сделать то, что раньше казалось невозможным, невыполнимым, – отыскать этого чертова Поля Морта! Но как его отыскать? Ведь не врал Шулягин начальнику сыскного – настоящего имени Морта он не знает. И отроду не знал. Однако слышал – в Нижнем тот живет. Как его найти, сидючи в узилище? Была бы хоть какая-то связь с волей… Нету такой связи у Шулягина!
Пустое все это. Пустые бредни. Было б оно так просто, уже половина народу в «арестантских ротах» переоделась бы в бабьи тряпки да разбежалась по домам. Куда проще сделать то, что раньше казалось невозможным, невыполнимым, – отыскать этого чертова Поля Морта! Но как его отыскать? Ведь не врал Шулягин начальнику сыскного – настоящего имени Морта он не знает. И отроду не знал. Однако слышал – в Нижнем тот живет. Как его найти, сидючи в узилище? Была бы хоть какая-то связь с волей… Нету такой связи у Шулягина!
Вот и вертись на нарах, как ужака на сковороде. Вот и мечтай о воле, коей так легко достигнуть: только и сказать начальнику, господину Смольникову, подлинные имя и фамилию Поля Морта…
А вдруг ты скажешь, а он обманет и не выпустит? А? Что тогда? Умные люди говорят – верить никому нельзя. Точно – никому нельзя верить!
Или не обманет? Благородный человек, порядочный… Шулягин, фабрикант фальшивых денег, сам порядочным отродясь не был, однако верил свято: есть они на свете, такие люди, которых слово – кремень! Конечно, они не из шушеры-мышеры какой-нибудь, они из благородных. Из господ начальников. Может, этот начальник – такой? Может, не обманет? И впрямь выпустит, коли Шулягин откроет ему фамилию Морта?
Да только где ж ее взять! Не станешь же спрашивать у соседей по каморе: слыхали про такого иль нет? Как его настоящая фамилия, не знаете, люди добрые? Вот и я не знаю…
Свобода, ох, свобода… Близка, что тот локоть, а не укусишь, не уцепишь, не ухватишь!
* * *
...
«Христиания. Амундсен предполагает по окончании ремонта «Фрама» снарядить экспедицию на Северный полюс. «Фрам» покинет Норвегию в начале 1915 года и направится в Сан-Франциско, откуда выйдет в полярные воды. Осуществление предприятия зависит от сбора средств на экспедицию».
...
«Берлин. Рейхстаг принял в первом и втором чтении законодательное предложение дуэльной комиссии, согласно которому дуэль наказуется тюрьмой с лишением некоторых привилегий».
...
«Петербург. На многих фабриках и заводах рабочие прекратили работу в виде протеста против репрессий на рабочую печать. Только в столице бастует 30 тысяч. На некоторых фабриках имели место быть попытки устроить демонстрацию, но они немедленно прекращались полицией».
Санкт-Петербургское телеграфное агентство
* * *
– Слышали? В ремесленную управу пришло письмо от некоего Пешкова.
– Это кто ж таков?
– Пешков? Алексей Пешков?! Да кто иной, как Максим Горький!
– Эх, забыл, что он Пешков. А ведь я на днях в «Листке» читал, Максим-де Горький воротился в Россию. И что ему надобно в нашей ремесленной управе?
– Просит выдать ему долгосрочный паспорт в обмен на прежний просроченный. Подпись знаете какую поставил? «Нижегородский цеховой Алексей Максимович Пешков».
– И что постановили?
– Да выдать, конечно, что ж еще. Но для начала выяснили задолженность его ремесленному обществу. Оказалось, что с 1906 года за ним накопилось недоимки ремесленного сбора на 38 рублей 75 копеек.
– Ишь ты!
– Во-во. Аккурат столько. Насчитали по первому разряду с зачислением его в малярные цеховые. Как только доверенный его, присяжный поверенный Ланин, деньги уплатит, немедля получит пятилетний паспорт и сможет переправить Горькому.
– Ну, я не знаю, господа… Все же знатный человек, мировая знаменитость, земляк наш. Ну зачем его этак кусать, подобно моськам, кусающим слона? Могли бы обойтись без пересчета недоимок.
– Это почему? Горький своими бреднями зарабатывает весьма немало! Уж кто-кто, а он от нас, им изгаженных и оклеветанных в пиесах, никакого снисхождения не заслуживает. Никакой благотворительности! Будь он хотя бы недостаточен в средствах…
– Да вы, Михаил Павлович, вообще никакой благотворительности не признаете, будь человек достаточен или недостаточен, вам все едино.
– Правда ваша: не признаю! Потому что благотворительность людей развращает. Если я им сегодня школу построю, завтра съезд к Волге замощу за свой счет, то они послезавтра, сукины дети, гвоздь поленятся самостоятельно вбить.
– Ну, вы утрируете, Михаил Павлович!
– А вы что меня перебиваете, Никита Ильич? Это не парламентарно!
– Великодушно извините.
– Великодушно извиняю! Верю, что не хотели меня обидеть. Вы человек образованный, деликатный, в том и есть ваша беда. Народу вы нашего не знаете! Ведь если русскому человеку дать выбор: какое-нибудь дело за час сделать – или сутки клянчить, чтобы другой сделал, сосед, например, то что, вы думаете, наш обалдуй выберет? Конечно, сутки простоит у соседского крыльца!
– Может, это о крестьянах, Михаил Павлович, и справедливо, а что касаемо рабочих… Они живо соображают: коли сам не поработаешь, так никто за тебя не поработает. Главное – потачки не давать.
– Ну, ну, поглядим. Тут твердая рука надобна, чтоб сормовичей держать. Мещерского, предшественника вашего, они слушались, уважали, даже боялись, хотя и звали тираном. Горький, помнится, пописывал злобно: «Опять тиран вернулся…»
– Неужели я так либерально выгляжу, что вы мне не доверяете? – улыбнулся Никита Шатилов, оглядываясь на жену. – Как, Лидия, либерален я?
– Тиран, деспот! – помахала ему Лидия. – Зато, Михаил Павлович, при этом либерале за тридцать восемь минут здесь строят вагон, за четырнадцать часов собирают паровоз, за две недели выходит полный состав из сорока вагонов, а чтобы спустить со стапелей пароход или баржу, нужно всего две недели.
– Лихо вы поднаторели, матушка! – с восхищением посмотрел на нее купчина-старовер с огромной бородищей… Вот уж точно – лопата, а не борода, причем та самая лопата, которой дворники зимой снег сгребают! – Именно такая жена и нужна нашему управляющему. Позвольте, как выпить поднесут, я, Лидия Николаевна, за вас тост провозглашу?
– Позволяю, – кивнула Лидия. – Охотно позволяю! Я сейчас подошлю к вам официанта…
Жители Энска с трудом воспринимали нововведение: не тупое, неподвижное сидение за праздничным столом, а открытый буфет, уставленный закусками. Здесь же стояли чистые тарелки, приборы… Подходи да бери, что и кому нравится да сколько хочется! Конечно, стерляжьей ушицы стоя не похлебаешь, да ее здесь и не предлагают, но заливное стерляжье, да и щучье было отменным и очень нарядно смотрелось в обрамлении свежей зелени! И вообще, еды море, красиво поданной, хорошо приготовленной. Но гости к буфету подходить робели, европейской манеры стеснялись, и нанятые на вечер официанты из «Театрального ресторана» сбивались с ног, не поспевали всех обнести вином, от спешки оскальзывались на паркете, по которому вчера несколько часов танцевали полотеры.
Лидия высмотрела в толпе «ласточку» [22] , сделала знак. Молодой официант проворно понесся к Михаилу Павловичу, однако купца уже кто-то отвлек разговором, и он начисто забыл, что собирался выпить за Лидию: рассеянно проглотил содержимое своего бокала и протянул официанту, чтобы налил еще.
«Эх, деревня, хлещут шампанское, как воду, а ведь это не какое-нибудь копеечное «Абрау-Дюрсо», а настоящее «Асти»! – чуть не ахнула Лидия. – Пора пригласить их за карточные столы – пусть играют, кто хочет, по маленькой. Да и по большой можно!»
В этот момент за спиной зазвучал голос:
– Какой-то внезапный у вас дом, Лидия Николаевна!
Лидия оглянулась и с трудом заставила себя блеснуть приветливой хозяйской улыбкой:
– Что же в нем внезапного, Григорий Владимирович?
– Георгий, с вашего позволения, – с улыбкой поправил красивый черноволосый господин, более, с точки зрения Лидии, похожий на актера, чем на начальника сыскного отдела провинциальной полиции. В самом деле – в одном из домов, которые Лидия успела посетить за время недолгого своего пребывания в Энске, она увидела фотографическую карточку идола местных барышень, актера Вознесенского. Жгучими и в то же время мягкими черными глазами и волной темных волос Смольников очень на него походил. Ну и фигура у него отличная – Лидия, которая была большой ценительницей красивых мужчин (и никогда не скрывала этого!), сразу оценила статного господина. Одет он был в смокинг, который года два назад вошел в моду в обеих столицах и наконец-то дотащился и до провинции. Эта несколько вольная одежда сидела на Смольникове превосходно. Замечательно смотрелась также белоснежная рубашка без обычного галстука, но с черным бантиком вместо оного и черными же пуговками.
«Экий щеголь, мог ведь в мундире явиться, бряцая шашкой, а каков пришел!» – с удовольствием подумала Лидия.
Остальные гости явились либо в тройках, либо в визитках, причем, несмотря на дороговизну ткани, все смотрелось топорно, неладно сшито. И еще эти толстенные, в руку толщиной, часовые цепочки… Небось в жилетных карманах самая дешевая продукция, пусть на ней даже и значится «Лонжин» или «Павел Буре». Именитые производители не гнушались штамповать изделия из самоварного золота и драть втридорога за марку. Русские купцы покупали эти часы с восторгом. Провинция, ну чего вы хотите!