Тут же лежали предварительные допросы двух свидетелей, которых Русанов намеревался призвать на суд. Это были рабочие из того же паровозо-котельного цеха. Они показали, что несчастье с Басковым произошло около шести часов вечера. Помещение цеха не было освещено электричеством, и рабочие имели при себе лампочки без стекла – коптилки. Но эти лампочки давали мало света, и пролетарии действовали в полутьме. Басков работал внизу котла, и свидетели не видели, как произошло несчастье, но после осматривали его глаз и видели, что он красный, полузакрытый и залит слезой. По совету свидетелей Басков и отправился немедленно в больницу.
За употреблением очков, как утверждали свидетели, на работе мастера и старшие служащие не наблюдают. Очки для чистой работы непригодны, ибо они темны и часто запотевают. Чистую работу, сделанную в очках, приходится, по требованию заводской администрации, часто переделывать. Один из свидетелей чеканил как-то раз в очках заклепки и благодаря им сделал неправильные обрезы, так что в заклепках получились отверстия…
Если бы Русанов был Базилинским, если бы он непременно хотел разбить доводы защиты Баскова, он основывался бы на этих словах: «Басков работал внизу котла, и свидетели не видели, как произошло несчастье». И еще одно – в шесть часов вечера заводская больница закрывалась, так что врачебной помощи Басков не получил. Доктор Туманский принял его наутро, глаз к тому времени сильно распух, причем видны были следы неумелого самолечения. Если Базилинский подорвет доверие к показаниям свидетелей и начнет упирать на то, что они просто-напросто стакнулись с Басковым, который глаз повредил вовсе не на работе, а с завода просто-напросто решил собрать пенсион… если Базилинскому удастся это, то Русанов и Басков дело свое проиграют. Хуже всего, конечно, что адвокат сам не вполне убежден в правдивости и своего подзащитного, и свидетелей. А Гельфман, эксперт, подтвердил только то, что глаз сильно поранен, а еще на нем есть давнее бельмо. Но ведь в этом и так никто не сомневался!
В прошлом году уже состоялся подобный процесс о причинении увечья. Администрация «Сормова» перекупила свидетелей, и пострадавший ничего не получил от завода… Как бы и в данном случае того же не произошло!
Русанов нервно убрал бумаги в портфель и закрыл его, на сей раз даже не обратив внимания на неприятные «К.Р.». Посидел несколько мгновений, взял со стола красно-синий карандаш, несколько раз почеркал им, пока не сообразил, что черкает не по бумажке, а прямо по темной столешнице.
Черт, глупость… Да ладно, не все ли равно? Уборщик вечером вытрет.
И точно так же, если положить руку на сердце: не все ли тебе равно, получит одноглазый Басков компенсацию от завода или нет? На самом деле вам на все наплевать, господин Русанов. И в том числе на себя самого. Что ваша жизнь, дорогой Константин Анатольевич, что ваша жизнь, как не мелкая разменная монета, которую футболят друг дружке и клиенты (Русанов известен как поверенный безотказный и не капризный… Может, стать капризным? Может, клиенты и коллеги станут больше уважать и перестанут мелко, походя, пакостить, надо или не надо, приносит это им хоть малейшую выгоду или нет, составляет ли хоть какой-то интерес или нет?); и восторженная, безответная Олимпиада; и истеричная, надоедливая и надоевшая уже Клара; и чрезмерно преданный своему другу Савелий (и это noblesse oblige, ощущение, что он недотягивает до того уровня, который предлагает ему Савелий, изрядно-таки Русанову осточертело!); и дети. Сашенька ходит с вечно надутыми губками – как папа мог связаться с какой-то … Ах, знала бы ты, глупая девочка, со сколь многими какими-то постоянно связывается твой папа, когда врет, будто идет «поработать» или «к дяде Савелию»! А Шурка с его идиотской влюбленностью в Клару… Теперь и не бросишь ее, ведь мигом затащит к себе в постель мальчишку – просто из мести, из вредности… Интересно, кстати, есть ли у отца и сына шанс столкнуться как-нибудь в «Магнолии»? Или Шурка предпочитает какие-нибудь другие бордели? Или он еще невинен?
Русанов стиснул карандаш меж пальцами, тот хрипнул, и два острых кусочка, красный отдельно и синий отдельно, упали на стол.
Отвратительно думать такое про своего обожаемого сына! Отвратительно представлять этого курносого светлоглазого мальчишку со смешной родинкой на шее в постели с женщиной, с Кларой или с другой… Заодно Русанов с рычанием изгнал было из мыслей образ своей дочери, распластанной под каким-то мужским, по счастью, безликим телом.
А что такого? Это неизбежно! Венцом твоей дурацкой жизни явится открытие, что дети, которым ты столько отдал (всего себя!), ради которых ты пошел на преступления (ну да, а как еще называть то, что сделал он с Эвелиной, Лидией и даже с памятью о них?!), что эти твои любимые дети давным-давно выросли, совершенно не нуждаются в тебе и даже готовы будут потребовать тебя к ответу, когда узнают… узнают…
И ты будешь до хрипоты убеждать их, что действовал из лучших побуждений, ни в чем не виноват, что просто так сложилось!
А ты виноват?
Да какая, по сути, разница?!
Русанов снова открыл портфель и достал томик Бальмонта. Ну да, тот самый, который валялся у Клары под кроватью. Взял незаметно, попросту – украл. Знал, что Клара ни за что не даст почитать – она изрядно скупа, – однако и исчезновения книги не заметит – она еще и неряха. Судя по тому, что не последовало обеспокоенных звонков, актерка и впрямь не заметила пропажи.
Он распахнул томик. Как бишь там… А вот и то стихотворение – называется «В пустыне безбрежного Моря».
Да, вот оно…
На сей раз Русанов от стихов не заплакал. Видимо, уже привык к ним…
* * *
Как она назвалась, та девушка? Милка-Любка? А на самом деле она кто? Неизвестно. И неизвестно, как узнать. Не идти же, в самом деле, в нумера «Магнолии»… А найти бы ее хотелось, чтобы спросить, не начинать громко хныкать перед ней – что делать, как быть. Ведь не помогла свечка, поставленная Варваре-мученице, молебен не помог…
Почему?
Ах, да и не надо искать Милку-Любку, чтобы узнать ответ на этот вопрос. Потому что молебна во здравие раба Божьего Егория не служили! Бумажку ту глупую выбросили, конечно, сразу. Не станет же батюшка возглашать, как обычно делается при служении: «Во здравие Алексея, Ивана, Леонида, Петра, Мокко Аравийского…» Сама Сашенька виновата, глупость сделала.
А потом она снова сглупила. Надо было на другой день вернуться и все сделать заново: и записочку написать, и свечечку поставить. Но у Саши не хватило храбрости. А вдруг там та же самая монашенка служит, горбунья? Вдруг она Сашу запомнила? Вдруг поняла, кто оставил несусветную записку с именем неведомого Мокко Аравийского? И скажет – что-нибудь этакое скажет: стыдно, мол, глумиться над Божьим домом!
При одной мысли о таком у Саши начиналось стеснение сердца и слезы выступали на глазах. Она была мрачна, сидела дома, ссорилась с Даней, которая вечно лезла в ее комнату («Что дома сидите? Пошли бы погуляли! Мне убираться, а вы тут. Потом барыня станет за пыль бранить!»), или с тетей Олей («А что глаза красные, не приложить ли чайного компресса?»). А в лучшем случае убегала в читальню либо бродила по книжным лавкам, надоедая приказчиком вопросом, вышла ли новая книжка госпожи Ахматовой «Четки», которая была анонсирована в «Энском листке» любительницей поэзии, местной знаменитостью Верой Порошиной. Стихи госпожи Ахматовой Саше нравились. Первую книжку она так и не смогла добыть – ну в самом деле, что такое триста экземпляров? Они небось мигом разлетелись в Москве или Петербурге. Отчего книжки таким малым количеством издают? Это же только дразнить любителей! Даже и в читальне Пушкинского дома сборника не нашлось, только в тетрадке у Веры Савельевой (Вера была большой обожательницей поэзии, правда, она Анне Ахматовой предпочитала Инну Фламандскую, но уж на вкус и цвет товарища нет, как известно!) удалось прочитать стихотворение «Песня последней встречи». Конечно, Саша немедленно списала его в свою тетрадку. Очень красиво, очень печально:
И все же она тогда не понимала: как можно до такой уж степени задуматься, чтобы не заметить, что куда надеваешь? Ведь не налезет левая перчатка на правую руку-то! А теперь она и сама надела на правую руку перчатку с левой руки. А как иначе можно назвать эту дурь с поминальной запиской?!
Потом, через несколько дней, все же отлегло от сердца. Саша подумала: ну какая же она глупенькая, откуда той монашенке знать, кто именно оставил дурацкую записочку? Горбунья ведь на нее не смотрела. Когда Саша записку положила, там целый ворох бумажных обрывочков лежал. Нет, конечно же, не заметила!
И она решилась попытать счастья сызнова. Написала имя раба Божьего Егория на четвертушке тетрадного листка, приготовила деньги… На всякий случай пошла не в шапочке, а в косынке, чтобы вовсе сбить монахиню с толку, если та все же запомнила ее в прошлый раз. А впрочем, у Саши была сильная надежда на то, что нынче в часовне окажется другая послушница. Ведь они обычно меняются через день.
Саша высчитала дни, выбрала, когда смена должна быть, и пошла. Всю дорогу набиралась храбрости, наконец набралась, а уже у входа, в очередной раз укрепляя свой трусливый дух, столкнулась с двумя мещаночками, только что из часовни вышедшими, крестившимися на купол и загородившими дверь в часовню – не пройти. Пришлось Саше подождать и невольно послушать, что они говорят.
Одна, чуть постарше Саши, хорошенькая, но толстушка такая, что, почудилось, может не на своих ногах передвигаться, а катиться по улице, как колобок, сказала подруге – крошечной, будто карлица, с веселым клоунским личиком:
– Нет, Сима, воля твоя, а больше я сюда – ни ногой. Пусть меня матушка Варвара простит. Ну что за часовня? Уныние одно, никакого благолепия. Посмотришь на эту горбунью страхолюдную – и сама словно бы ссохнешься, суродуешься. Никакой радости от молитвы, никакого трепетанья душевного. Ах, то ли дело – в Тихоновской церкви! Там отец Измаил… Глаза у него черные, кудри пышные, тоже в черноту отдают, так локонами и идут по плечам, так и идут, борода по грудь, тоже вся в колечках кудрявеньких, голос вкрадчивый… Скажет тебе: «Грешна ли, дочь моя?», в очи заглянет своими очами – так словно за сердце голой рукой возьмет…
Послышался томный вздох.
Малорослая Сима отчетливо хихикнула, однако колобок знай катился себе по дорожке и ворковал:
– Импозантный мужчина, одно слово. У них и диакон чрезвычайно хорош. А тут что же? Сидит уродина, узлом завязанная, да еще и с горбом. Ах, прости господи! – Толстушка быстро перекрестила рот. – И глазами она ширк да ширк: «Осторожней, барышня, свечник юбками сметете!» А я только подошла к тому свечнику. Чего, спрашивается, ей на меня пялиться? Ее дело в каноны нос уткнуть да бубнить себе, а не стрелять глазами по сторонам. В храме Божием сие невместно, неблаголепно!
– Это она из зависти, Панечка, – пропищала Сима. – Ей-пра, разрази меня гром на сем же месте! Сама уродина, так хоть на нас поглядеть, обзавидоваться!
Девицы пошли своей дорогой, освободив для Саши вход. Однако она постояла минуту – да и прошла мимо часовни.
Горбатая – та самая монашенка. И если она такая приметливая, то, конечно, обязательно узнает Сашу. И небось не постесняется – не постеснялась же колобку Панечке сделать замечание! – скрипучим голоском, ехидненько так вопросить: «А не вы ли, барышня, записочку оставили, дабы молебен отслужить во здравие раба Божьего Мокко Аравийского?»
Нет, позора такого не снести, не пережить. И придется проститься с надеждой на завоевание любви раба Божьего Егория, Игоря Вознесенского тож, проститься с надеждой, что глаза его посмотрят на нее с любовью…
Ах, какая глупая та Панечка, которая страдает по какому-то батюшке! Подумаешь, очи… Ну что там за очи могут быть, что за голос? Вот кабы видела она те очи, кабы слышала тот голос…
Нет, с надеждой расставаться не хочется. Значит, надо все же сыскать Милку-Любку. Помнится, она говорила, что у нее есть какой-то знакомый колдун, который делает верный приворот. Правда, берет дорого… Ну что ж, сердце человека причаровать – дело серьезное, за такое и впрямь можно раскошелиться. Придется в случае чего поклянчить денег у тети Оли. Ну а пока – умерить свои траты. Никаких шоколадок, никаких лент. Надо только точно узнать, сколько возьмет тот колдун.
Ах, ну как, как же узнать? Где найти Милку-Любку? Не пойдешь ведь, в самом-то деле, в ту «Магнолию», не спросишь: «Вызовите мне, пожалуйста, девицу… гулящую девицу…» Кошмар! Матушка небось в гробу перевернулась бы, если б узнала, что ее дочь ищет встречи с непотребной блудницею!
Нет, идти в «Магнолию», конечно, глупо. Нужно… Нужно письмо написать, вот что! Адрес девушка говорила – около Рождественской церкви, за домом Хоботовых, так, кажется. Нумера «Магнолия», девице Милке-Любке. В собственные руки.
Может, дойдет?
Ну, если отправить, может, и дойдет. А не отправишь – уж точно никто ничего не получит!
Саша со всех ног устремилась на Покровку – в большой писчебумажный и книжный магазин.
Встала перед витриной. Она была невообразимо забита товаром. Книги стояли, лежали и даже висели на тесемочках. Многотомные издания громоздились стопками, перевязанными веревками: бери и неси. Тут же лежали свернутые в рулоны или, наоборот, расправленные гравюры и литографии. Впереди находились новейшие издания и модные книги, среди которых острый Сашин глаз мигом высмотрел невзрачную, какую-то серо-буро-малиновую брошюрку. Да это ведь не что иное, как «Четки» госпожи Ахматовой!
Моментально все мысли об экономии вылетели из головы. Саша вбежала в магазин, кинулась к прилавку, дрожащими руками достала кошелек, уплатила, вцепилась в книжку, раскрыла… По верному гаданию, какая строка первой увидится, то и сбудется!
Что же выпало?
Чепуха. Разве Саша на какого-нибудь сапожника гадает или приказчика из обувного магазина? Что это за стихотворение такое?
Понятно… Всем, значит, станет мерить! Она для него – одна из многих! А он-то для нее – весь свет в окошке!
«Зачем я купила эту ерунду? Только деньги зря потратила! – с ненавистью подумала Саша, изо всех сил стараясь не заплакать. – Лучше бы на колдуна…»
Она злобно свернула тоненькую книжечку, сунула в карман шубки, рванулась к выходу – и чуть не налетела на тоненькую девушку в каракулевом жакетике. Девушка стояла, прикрыв лицо платочком, и делала вид, будто сморкается, но Саша отчетливо различила всхлипывание. Плачет… а в другой руке зажата точно такая же книжка, как та, которая лежит в Сашином кармане! Ну, видать, недобрая госпожа Ахматова еще кому-то горе напророчила.
Кому-то? Почему кому-то? Саша знает девушку. Это же Варя Савельева! Варя, дочка отцовского друга, Варя, невеста Дмитрия Аксакова. Но ведь у Вари с Дмитрием все хорошо, все слажено, давно сговорено… Или не все хорошо, не все слажено? Что-то случилось? Разве подойти, поговорить…
Но она не подошла. Когда у самой глаза на мокром месте, никого не утешишь, да и вообще не стоит лишний раз на чужие слезы глядеть. Не удержишься, сама заплачешь!
Саша вышла на улицу, осторожно обогнув всхлипывающую Варю и жалея больше всего об одном: что не может заглянуть в ее книжку и прочесть строчки, которые так расстроили девушку.
Честно говоря, они кого угодно могли расстроить, эти строчки:
Пусть камнем надгробным ляжет
На жизни моей любовь!
* * *
...
«Проект учреждения министерства спорта близок к своему осуществлению. Как известно, дворцовый комендант генерал-майор В.Н. Воейков был призван на пост главнонаблюдающего за физическим развитием народонаселения Российской империи. Тогда же в заинтересованных кругах начали говорить о предстоящем учреждении особого ведомства физкультурного развития».
...
«Петербург. Совет министров одобрил для внесения в Думу законопроекта об установлении ответственности врачей за выдачу заведомо ложных свидетельств о состоянии здоровья, смерти или ее причинах и прививании оспы. Перечисленные деяния по проекту караются тюремным заключением от двух до восьми месяцев».