– Господин Вознесенский! Извините, господин Вознесенский! Прошу вас, пожалуйста… Я должна вам что-то сказать!
Ишь ты, да ведь это голос Сашеньки Русановой. А красавчик-то – Вознесенский, из театра? Тот самый идол всех дамочек и барышень? Ну, эка Аверьянов не в бровь, а в глаз со своим предположением угодил! Неужели Сашка его караулила? Зачем? Попросить подписать фотографическую карточку? В него, в черноглазого этого, небось все девицы и дамы влюблены! Дуры, конечно… Неужели и Сашка такая же?
– Что вам угодно, мадемуазель?
Голос Вознесенского звучал холодно.
– Вас… я вас хотела видеть… – забормотала Саша, – я видеть вас хотела…
– Вы меня уже видите, – усмехнулся Вознесенский безо всякого, впрочем, веселья и теплоты. – Но я спешу на репетицию, извините. Позвольте пройти.
– Господин Вознесен… Игорь Влади… я хотела вам передать записку, но решила лучше сама… сама… Я хочу сказать, что люблю вас! Я люблю вас, я…
– Ради бога, мадемуазель… Успокойтесь.
Вознесенский чуть понизил голос, а вот Аверьянов едва не закричал: «Дура!»
– Я хочу сказать вам, что меня зовут Саш… Александра Русанова. Мой отец – присяжный поверенный. Я… у меня есть хорошее приданое. Это деньги моей матери. Я смогу их взять только после замужества. Они будут принадлежать вам, если вы… вы… О господи!
– Вы мне что, предложение делаете? – с нескрываемой насмешкой спросил Вознесенский. – Руки и сердца?
– Пре… предложение? – с запинкой переспросила Саша. – Ну да. А вы согласны? Я вас так люблю!
Аверьянов рванулся было к выходу – выскочить, схватить эту маленькую дурочку, задрать юбчонку да отшлепать как следует, по-отцовски, ну а красавчика черноглазого, актеришку несчастного, сердцееда записного, уж его… Его… Убить, самое малое! Чтоб не смел более пожирать девичьи сердца!
Тут Аверьянов обнаружил, что зацепился полой пальто за перила и не может сдвинуться с места.
– Хорошо, что вы говорите о любви, – донесся до него голос Вознесенского. – Это все же несколько смягчает впечатление… Говорите, вы дочь присяжного поверенного? А рассуждаете по-купечески. Неужели вы думаете, что деньги вообще имеют какое-то значение, особенно в… таком деликатном деле?
– Но я знаю, мне рассказывал отец, размер приданого имеет очень большое значение! – вскрикнула Саша. – И бывают из-за этого ужасные недоразумения – потом, после свадьбы. Я просто хотела сразу сказать…
– Все pro et contra, понимаю, – совершенно серьезно согласился Вознесенский. – Наверное, меня и впрямь интересовал бы размер приданого, кабы я собирался жениться… Но я не собираюсь. Извините, мадемуазель. И прошу вас – больше не ищите встреч со мной. Это бессмысленно. Любовь, приданое… сие не для меня. Ни на вас я не женюсь, ни на ком бы то ни было.
– Вы любите другую! – задыхаясь, закричала Сашенька. – Это Клара Черкизова, я знаю!
«Господи Иисусе, – мысленно воззвал Аверьянов, – это же Костина любовница! Сашка о ней знает? Позорище! Ну, эти Русановы…»
– С чего вы взя… – возмущенно начал было Вознесенский, осекся, но тотчас снова продолжил: – С чего вы взяли, что имеете право соваться в мою личную жизнь? Кого бы я ни любил, во всяком случае, это не вы. Извините, если мои слова звучат грубо, но я считаю, что в таких делах лучше ставить все точки над i. Я не кукла, не игрушка для хихикающих или рыдающих девиц. Ваши деньги меня не интересуют! Позвольте пройти. Прощайте!
Быстрые удаляющиеся шаги по дорожке. Сашин сдавленный крик:
– Игорь Вла-ди-ми-ро-вич…
Рыдания. Топот ног – и она вбежала в подъезд. Аверьянов покачнулся от ужасной неловкости, но Саша его даже не заметила: упала на ступеньки, уткнулась в них лицом – и зашлась таким плачем, какого Аверьянов, кажется, в жизни ни от кого не слыхивал.
Он только и мог, что смотрел на нее сверху. Покачивал головой. Усмехался и в то же время сам смаргивал слезы.
Желание кричать, браниться, шлепать глупую девчонку исчезло. Чувство, которое охватило его, было совершенно новым, неведомым прежде. Хотелось поднять Сашеньку, прижать к себе, утереть мягким платком мокрое от слез лицо, высморкать распухший, зареванный носишко. Он вспомнил, что в детстве Саша была до смешного курносая, а потом носик как-то незаметно выпрямился и стал очень ровненький, очень хорошенький. Прижать, значит, девочку к себе, подуть ей на вспотевший висок, погладить по голове, бормоча при этом что-то незамысловатое, неразборчивое, отеческое… Он остро, до сердечной боли завидовал… – да нет же, не красавцу Вознесенскому, черт с ним, с Вознесенским, век бы его не видать! – он завидовал Косте Русанову, у которого такая дочь. Глупая девчонка, дурочка несусветная, слезливая и капризная, кисейная барышня, одержимая никому не нужной любовью к актеришке, а вовсе не ненавистью к своему отцу, любовью к высокомерному красавцу, а не заботой о каком-то там страшном народе. Аверьянов знал, что такое русский народ, знал и боялся его до ночных тайных кошмаров. (Подобный ужас преследует пожизненно всякого выходца из этого самого народа, оборвавшего с ним духовную связь и постоянно ждущего за то отмщения, знающего, что оно неотвратимо, несправедливое и страшное)… Он завидовал Русанову, что дочь его зовут Сашенькой, а не Мариной. И еще было… было еще что-то, кроме зависти.
Жалость, вот что! Час назад он смотрел на свою дочь и ждал от нее жалости. Готов был молить ее о ней! И вот теперь смотрел на дочь другого человека – и мучительно, сладостно жалел ее. Жалеть другого человека, не себя, – какое же это счастье! Словно прощение. Словно грехов отпущение.
О том, сколько в его умиленных слезах было обычного человеческого эгоизма (а вот и другому плохо, не только мне!), Аверьянов сейчас не думал. Да и ни к чему это было. Главное – он внезапно понял, что ему надлежит делать. Понимание пришло как озарение. Такое счастливое озарение, что иссохшие губы Игнатия Тихоновича шевельнулись в легкой улыбке.
Жажда деятельности, забытая давно, охватила его. Он с трудом удерживался на месте, желая выскочить из подъезда как можно быстрее, чтобы как можно скорее воплотить в жизнь то, что решил сделать. Но на ступеньках внизу все еще лежала плачущая Саша, и Аверьянов боялся, что она его заметит, и выйдет неловко. И вообще, как уйти и оставить ее одну в таком-то состоянии? А случись тут какой недобрый человек?
Игнатий Тихонович осторожно поднялся чуть выше и стал за поворотом лестницы. Ступеньки под его ногами вдруг громко, предательски заскрипели. Аверьянов обмер, припал к стене: хоть бы Саша его не заметила!
Девушка подняла голову, но из-за слез и впрямь ничего и никого не видела. Долго вытирала глаза, сморкалась, всхлипывала, поправляла волосы, наконец кое-как прибралась и вышла.
Аверьянов выждал минуты две и тоже выбрался из подъезда, озираясь, словно вор. На самом-то деле он точно знал, что ничего не украл, зато обрел многое.
* * *
...
«В кружке графини Игнатьевой состоялось многолюдное собрание, на котором член Государственного совета и Синода архиепископ Никон сделал доклад о том, можно ли молиться за самоубийц и еретиков. Никон высказал любопытную мысль, что лица, выказывающие желание молиться за самоубийц, сами себя подвергают опасности заразиться тем настроением, которое ведет к самоубийству».
«Речь»
...
«Германскому правительству дан категорический отказ в выдаче арестованных в Перми германских летчиков. В отказе сообщалось, что департаментом полиции получены неопровержимые сведения, что летчики эти имели целью своего пребывания в России военный шпионаж и что уже преданы суду».
«Утро России»
...
«Вашингтон. Запрещено употребление спиртных напитков на военных судах, военных судостроительных верфях и морских станциях».
Санкт-Петербургское телеграфное агентство
* * *
На углу улицы Канатной и Новой, поблизости от площади, называемой так же, как улица, – Новая, поставили небольшую будку, прибили на нее вывеску «Квас», а в будку поместили квасника. Правильно, конечно, сделали, что уже загодя место заняли. Когда жара накатит, сюда, на этот оживленный угол, не пробьешься ни за какие деньги! Сейчас, понятно, торговля еще не ахти. Однако порою кое-кто и остановится:
– Почем у тебя квасок, милый? И каков? Сладкий ли? Кислый ли?
– Да всякий есть, ваше благородие! – У нарядного, в красной рубашке и блестящем картузе, квасника этого, надо сказать, все тут благородия, без различия статуса и даже мужского или женского полу. Ну и что, никто не спорит, всем нравится! – А цена невелика: сладкий – на копейку кружка, кислый – на копейку две.
– Ну, наливай сладкого, что ли… – решается покупатель.
– Студеного? – уточняет квасник. – С ледника? Али за горло опасаетесь?
Если покупатель за горло не опасается, квасник вытащит запотевшую бутылку из рундука со льдом. Если считает, что еще не столь жарко и надо бы поберечься, бутылка будет вынута из-под прилавка. Квасник берет штопор, ловко выкручивает пробку. Ледяной квас не стреляет, а теплый – ого, еще как! Да еще и пена белесо-рыжая, теплая так и лезет на прилавок!
Но вот бутылка открыта, прилавок начисто вытерт. Ополоснув в ведре кружку, квасник брякает ее на прилавок, переворачивает бутылку и льет, льет чайно-коричневый сладкий квас, вслушиваясь в сытое, приятное бульканье.
Подносит с улыбкой:
– Пену извольте сдуть, ваше благородие, чтобы вкус не испортить!
У него уже есть постоянные прикупатели – двое или трое работяг, которые копают на углу улицы какую-то канавку: неспешно разбивают щебенку, сидя на земле, медленно копают, изгваздав деревянный тротуар глиною; чистильщик сапог, пристроившийся уж совсем близко к площади, хоть раз в день, да бросит свои «Чистим-блестим!», чтобы напиться квасу. Еще разносчики забредают со своими лотками, висящими на веревочных или кожаных ремнях на шее, или с корзинами на головах (под корзины подложен матерчатый, ватой набитый «бублик», чтобы стояла ловчее на макушке). Жители окрестных домов, конечно, тоже приходят, пьют… Забавно: у каждого жена умеет свой квас заводить, а к будке все же идут. Чужое всегда вкуснее, это точно!
Подходит иногда к будочке и Поликарп Матвеевич Матрехин. Подходит, пьет кружку, потом другую… Потом вдруг начинает мелко хихикать:
– Ну и мошенник же ты! Ну и обманщик! Ну и шулер!
– Пошто срамите, ваше благородие? – косится квасник. – Почему это я шулер?
От обиды у него даже лицо бледнеет. А Матрехин хохочет:
– Конечно! Кто ж ты еще есть, с такой кружкой?! Ты на нее посмотри!
На первый взгляд кружка как кружка, однако присмотрись внимательней – и увидишь, что дно у нее жульнически-толстое, чуть ли не на половину высоты.
Квасник опасливо косится на Матрехина, потом видит смех в его глазах и понимает, что этот веселый одноглазый старик его не выдаст. Ну что ж, теперь можно и самому улыбнуться:
– Да ну, кружка как кружка! Не нравится – приходи со своей, в домашнюю налью и спорить не стану. Еще и померимся, какая поместительней. Только ты меня попусту не срами, ваше благородие. Может, я, конечно, и мошенник, может, и обманщик, но не шулер, точно тебе говорю!
Матрехин веселится:
– Ну и ладно, хватает тут и без тебя шулеров. Но обманщик точно?
– Обманщик, как есть обманщик! – покорно кивает картузом квасник…
* * *
Войди горничная минутой раньше, дело могло бы плохо кончиться!
Лидия едва успела вскочить с постели и одернуть платье. Бориска, благодаря острому слуху которого они не были пойманы на месте преступления (ну да, ведь прелюбодеяние является преступлением), поддернул штаны, блеснул на Лидию жадными насмешливыми глазами и рванул балконную дверь. Она была неплотно прикрыта – Бориска всегда старался оставить путь для отступления, и вот он уже на балконе, выходящем в густую, к самому дому подступившую рощу. Через мгновение он вскочил на перила, еще через мгновение перескочил на старую раскидистую березу, повис на одной руке, махнул Лидии другой – она только вздохнула, не то испуганно, не то восторженно, – и канул в сплетении ветвей. А она поспешно затворила балконную дверь и даже успела присесть к зеркалу, как заглянула горничная:
– Барыня, к вам господин… вот карточку прислали.
Лидия взглянула:
– Аверьянов? Игнатий Тихонович? Боже мой, проси в гостиную.
На голове у нее… Ладно, две минуты гость подождет.
– Маша, шпильки дай, я тут прилегла было отдохнуть… Растрепалась, видишь?
Что за неожиданный визит? К Никите? К ней? Не о прошлом ли поговорить? Да ну, глупости, Аверьянов и не глядел на Лидусю тогда, в те далекие годы. Все, как нанятые, пялились на Эвочку!
Надо вести себя естественней. Как бы там ни было, самого опасного – про Бориску, про то, как Лидия дрожит, стонет и плачет от счастья рядом с ним, – не знает никто на свете.
– Здравствуйте, Игнатий Тихонович! – Лидия сбежала по лестнице, пристально всматриваясь в лицо посетителя.
Ох ты, да он совсем больной, совсем… Похоже, не помогла ему московская клиника.
– Я рада вас видеть, искренне рада. Наше знакомство произошло при таких ужасных обстоятельствах, но все же я его с удовольствием возобновлю. Вы, видимо, к Никите Ильичу? А его, к сожалению, нет, он водит по заводу представителей акционеров…
Она болтала, улыбалась, играла глазами… Ей было беспокойно. Нет, не только потому, что ее чуть не застали под любовником. Что-то еще было в глазах Аверьянова… Упрек, что ли?
Совесть у нее нечиста или кажется ей? Или не кажется? Или это тот упрек, который всякий умирающий вправе выказать тому, кто остается жить…
– Нет, я к вам, Лидия Николаевна, – проговорил Аверьянов. – Лично к вам… Простите, если обойдусь без необходимых реверансов, а сразу перейду к делу. Времени у меня маловато, да… – При этом он взглянул на большие часы, стоявшие в углу гостиной, однако Лидия сразу поняла, что не о таком времени идет речь. Не просто о минутах или часах, а о времени жизни.
– Я слушаю вас, Игнатий Тихонович.
– Вы тогда в банке поняли, что я вас сразу узнал? – проговорил Аверьянов. Но Лидия, которой храбрости – или наглости, что иногда одно и то же – было не занимать, не покачнулась, не ахнула, не принялась испускать пошлые восклицания или задавать глупые, ненужные вопросы. Она только улыбнулась, прищурив глаза:
– Мне показалось, что узнали. Но ведь прошло столько лет… Да и тогда, раньше, помнится мне, виделись мы не часто.
– Что и говорить, – кивнул Аверьянов. – Не часто! Хотя я-то готов был видеться с вами хоть каждый день.
Лидия повела недоуменно бровями, но не опустилась до вопроса. Да и надобности в том не было – Аверьянов сам же и объяснил все:
– Я был в ту пору влюблен в вас, Лидия Николаевна.
Вот те на… Вот те на!
Она даже заикнулась от изумления:
– Не… неужели?! Вы мне льстите. Но я никогда не замечала…
– Надо быть, не замечали, – перебил Аверьянов. – Как вы могли заметить, коли я того не показывал? Я ведь был женатый человек, а вы – девица молоденькая, к тому же сердечко ваше другому было отдано. Однако именно благодаря тому, что я был влюблен, я и запомнил ту старую историю.
Лидия покачала головой:
– Да, занятно… Как играет жизнь, верно? Тогда вы были несвободны, теперь несвободна я… И вообще, немного поздно выяснять те обстоятельства, вы не находите?
Может быть, голос ее прозвучал излишне резко, но в том Аверьянов сам виноват. Вольно ж ему было употреблять слова «старая история» по отношению к событиям, которым всего-навсего каких-то двадцать лет! Он что же, хочет сказать, что Лидия постарела ?
– Дело мое в другом, – проговорил с прежней настойчивостью Аверьянов. – Хотел узнать: вы уже встречались с Русановыми? С Константином Анатольевичем? С вашей сестрой? Племянников видели?
– Только издалека, – с холодком отозвалась Лидия. – Эта семья меня больше не интересует. Ох, что же я… не угодно ли чаю?
– Благодарствуйте, – поднял, отказываясь, Аверьянов худую, пергаментную руку. – Вы, простите мне мое любопытство, до сих пор лелеете старую обиду?
– Обиду? – хохотнула Лидия. – Да нет, все давно в прошлом. И обида, и горе, и слезы… Слишком далеко ушло то время, когда глупая девчонка чуть не покончила с собой, а потом убежала из дому из-за молодого и красивого адвоката, который выбрал ее сестру-близнеца потому только, что у нее были разные глаза…
– Да разве в глазах было дело? – невесело усмехнулся Аверьянов, услышав в голосе Лидии то, что она так старалась скрыть и от него, и от себя самой, конечно. – Глаза тут ни при чем. Меня вот глаза Эвелины Николаевны никогда не привлекали, я по вас украдкой вздыхал. Хотя… вы должны судьбу благодарить, что с вами все вышло именно так. Ведь если бы Константин выбрал вас, а не Эвелину, вы поехали бы с ним в то злосчастное путешествие за границу и вы утонули бы, когда перевернулась лодка… Вы живы, вы благоденствуете, у вас прекрасный муж, дети… А ведь даже останков вашей сестры не нашли!
Лидия смотрела на него неподвижными глазами, лицо ее было лишено всякого выражения.
Непростая дама, подумал Аверьянов. В ту пору, когда он испытывал некое волнение при виде Лидуси Понизовской, она была совершенно другая. Все мысли, все чувства так и играли на прелестном лице. Казалось, именно про нее была некогда сложена пословица: «Что в сердце творится, на лице не утаится!» А теперь – маска. Маска, скрывающая бег мыслей, а быть может, холодные расчеты: сколько она получила от жизни взамен Константина Русанова? Благополучная семья, положение в обществе, преуспевающая жизнь в Петербурге и Москве, куда она когда-то сбежала из Энска… А взамен могли быть темные воды какой-то итальянской реки…