– Что вы… почему вы… я не понимаю, с чего вы…
На этом силы его иссякли.
– Вы не понимаете, с чего я взяла, что вы были пособником грабителей, так же как и Ганин? – помогла ему Лидия. – А ведь догадаться очень просто. Вы пытались не пустить меня сюда, где совершалось преступление. Потом, когда я все же ушла, стерегли за углом, не появится ли кто посторонний. Когда я закричала, вы поняли, что дело неладно, и выскочили. Схватили меня и пытались удержать. Вы думали, что Бориска подойдет и зарежет меня, но он кинул нож – и угодил в вас. Он обладает редкостной меткостью, однако на сей раз промахнулся. От изумления, я думаю – при виде вас. То-то он вскричал: «Тихон! Какого черта!» Мне в первую минуту с перепугу показалось, что Бориска крикнул «Тихо!», и я не сразу поняла, что он не к тишине призывает – ну что за чушь, при чем тут, в самом деле, тишина? – а удивляется тому, что вы вдруг вылезли – да еще под нож угодили!
Филянушкин слабо моргал. Ресницы его по сравнению с пылающим лицом казались бесцветными. Он поднял руку, потянул воротничок, пытаясь его ослабить… напрасно, между прочим, ведь целлулоидный воротничок (а Филянушкин по-прежнему иных не носил) натуго сковывает шею.
«Хватит с него, пожалуй, – встревожилась Лидия. – Еще помрет от удара. А все-таки как приятно иметь дело с трусами!»
– Успокойтесь, Тихон Осипович, – проговорила она холодно. – Я не собираюсь доносить на вас в полицию. Во всяком случае, пока.
Он отвел помертвелые глаза от лица Лидии и уставился на сумочку, из которой она так и не вынимала руку:
– Чего вы хо… чего вы… чем я могу…
Ага, он понял, что премиальных не предвидится, и даже сам, такое впечатление, готов приплатить. Ну что ж, именно этого она и хочет от него.
– Да, вы можете. Вы можете сделать то, что мне нужно. А я хочу, чтобы вы написали донос на Туманского.
Филянушкин вытаращил глаза:
– На кого-с?
Вот наглец, а!
– Не притворяйтесь, – прошипела Лидия. – Как вы можете не знать Туманского? Ведь именно он устроил преступление!
Филянушкин наклонил голову и посмотрел исподлобья, напоминая теперь не столько поросеночка, сколько изможденного бычка, ведомого на бойню.
– Да я вам Христом Богом… клянусь… истинным… отродясь… Бориска все, Бориска… это он… а я никакого Туманского в глаза не видел и знать не знаю…
– Может быть, он вам под какой-то кличкой известен? Может быть, он другим именем представлялся? – настаивала Лидия.
– Нет, нет, нет, – бормотал Филянушкин, тупо качая головой. – Только Ганина и Бориску знал, других не знал, сообщников преступных, лиходеев… диаволов в образе человеческом…
«Сам ты сообщник преступный, лиходей и диавол в образе человеческом!» – люто подумала Лидия, более всего злясь оттого, что чувствовала: Филянушкин не врет! Он был полумертв от страха, а люди в таком состоянии, как правило, говорят правду. Да, похоже, он и впрямь не знает Андрея Туманского, всем заправлял вездесущий Бориска… Конечно, Филянушкин может написать донос на Бориску, если его еще припугнуть. Вопрос: нужно ли это Лидии? Она еще не готова расставаться со своим любовником – самым лучшим из тех, кто у нее был, самым… Ах ты, господи, она даже сейчас чувствует жар неутоленной похоти, который накатывает на нее всякий раз при мыслях о Бориске! Боже мой, какая она была дура, когда принимала за любовь, тем паче – за страсть неоперившееся, блеклое, невыразительное томление по Косте Русанову! И даже кончать с собой пыталась из-за этого! Теперь-то она знает, что такое страсть… Недаром это же слово означало в древнем русском языке и до сих пор означает в церковно-славянском «страх», «ужас». Ее неутолимое влечение к Бориске сплелось с откровенным ужасом перед ним так же тесно, как сплетаются их ноги, когда они утоляют свою страсть. Любить его – все равно что купаться в омуте, в водовороте. Что ж, Лидия знала одного такого человека – знаменитого французского пловца Монсорена. Он тренировался в небольшом водовороте на Луаре, считая, что это прекрасная закалка для мускулов и обостряет реакцию, – однако всегда был обвязан вокруг пояса крепкой веревкой, а на берегу стояло несколько страховщиков…
После неприятного разговора с Андреем Туманским Лидия подумала: почему бы и ей не обвязаться веревкой, с помощью которой ее можно будет, в случае чего, спасти из водоворота по имени Бориска? Страховка нужна не только пловцам! Донос на Бориску будет хоть каким-то средством ослабить власть Туманского над собой. Конечно, надо быть очень, очень осторожной, ведь пытаться шантажировать Туманского ли, Бориску ли – то же самое, что хватать за хвосты двух гадюк!
– Вы напишете донос на Бориску. Прямо сейчас, под мою диктовку.
Лидия ловко выхватила из сумочки загодя приготовленный лист бумаги и вечное перо, для такого случая взятое из бювара Никиты. Доставая их, она предоставила Филянушкину возможность увидеть тускло поблескивающий, выпуклый барабан револьвера. Зрелище произвело впечатление, ничего не скажешь: Филянушкин как завороженный протянул руку за пером и бумагой.
– Сядьте на камень, вон на тот, – командовала Лидия. – А под бумагу фанерку подложите. Видите, валяется? Пишите… Да колпачок снимите, вы что, не знаете, как вечными перьями пользоваться? Пишите: «Начальнику сыскного отдела Энской полиции господину Смольникову в собственные руки…» Да не а тдела , а о тдела , вы что, Филянушкин?! Господи, он еще и пишет с ошибками, а туда же, банки грабить задумал!
* * *
...
«Закончены под председательством главы морского хозяйственного управления генерала Зеленаго работы особого совещания для разрешения вопросов об окончательном упразднении традиционной во флоте «чарки» водки. «Чарка» будет заменена денежной выдачей. В настоящее время во флоте насчитывается от 20 до 25 процентов пьющих».
«Новое время»
...
«Симферополь. Извержению вулкана Джавтобе, близ Феодосии, предшествовал сильный шум, густой дым, и дважды показывалось синеватое пламя, но кратер старый, в последний раз извергалось меньшее количество лавы в марте 1910 года.
Во время извержения человеческих жертв не было, деревня не пострадала, ибо лава потекла в противоположную сторону».
Санкт-Петербургское телеграфное агентство
* * *
Милка-Любка сидела на крылечке и грызла семечки, доставая из кармана юбки и потихоньку сплевывая шелуху в пригоршню. Когда шелухи становилось слишком много, она совала ее в другой карман: Милка-Любка была девица чистоплотная и подсолнушные лузги, вечно хрустящие под ногами, ненавидела лютой ненавистью. Вообще в этом смысле ей в городе Энске трудно жилось, ибо здесь обитают превеликие любители семечек, которые грызут их с утра до вечера. А может быть, и с вечера до утра, судя по тому, что уже ни свет ни заря можно увидеть на энской улице человека с прилипшей к нижней губе бородой из лузги.
Наконец один карман опустел, а другой переполнился. Милка-Любка поднялась с крыльца, свернула за угол и вывернула шелуху из кармана в еще невысокую, но обещавшую вскоре буйно разрастись крапиву. Больше высыпать было некуда, до выгребной ямы далеко, и идти туда Милка-Любка поленилась. Вместо этого она подошла к будке квасника, что пристроилась с недавних пор в нескольких шагах от дядюшкиного дома:
– Налей на копейку сладкого.
– Да что ты, красавица! – зачастил квасник, играя глазами. – Зачем мелочишься? Бери целую кружку, пускай душа порадуется!
– Моя душа и так радуется, – холодно ответила Милка-Любка, считавшая за оскорбление, когда столь невзрачные, как квасник, мужичонки норовили ее раздеть… пусть даже только глазами. – И нечего зря квасом наливаться, небось живот заболит. А ты, милок, – обратилась она к продавцу семечек, который со своим мешком пристроился возле будки и безостановочно точил лясы с квасником, – насыпь мне еще семушек в карман на копейку.
Голос ее звучал так же холодно, потому что семечник статью вышел еще менее, чем квасник.
– Сей момент! – Продавец закончил расчет с одним из работяг, которые уже который день рыли какую-то канаву на противоположной стороне улицы (не скоро они чего-то нароют, если будут столько квасу пить да семечек грызть, словно дети малые, ей-ей, небось уже весь будущий заработок спустили!).
Расставшись с двумя копейками и отерев губы после сладкого и, надо сказать, очень вкусного кваса, Милка-Любка вернулась на крылечко и снова принялась лузгать семечки. Из-за чуть приоткрытого по случаю теплой погоды окна доносилось едва слышное бряканье бубенчиков. Понятно, дядя Поля уже начал девке голову морочить…
Милка-Любка конфузливо усмехнулась, приложив руку к груди, где, обернутая в платочек, была спрятана пятирублевая бумажка, вперед уплаченная за ворожбу. Хорошая барышня, добрая, приветливая. Но отчего она такая глупенькая? Да как это можно поверить, будто сердце человека против воли обладателя можно исполнить любви к определенному человеку? Ох уж эти благородные господа, такие они выдумщики… А впрочем, Милка-Любка знала и среди своей сестры, среди простых девок, целую кучу таких же дурочек. Да и сама такой была, эх, пока любила… Любовь, измышление сердечное, ведь голову туманит, а как только схлынет все наносное, истомное с сердца, глаза немедленно открываются и разум проясняется. И так отчетливо видишь пустоту, которая раньше крылась за слепящим блеском, и так легко становится жить, так свободно… Да скучно!
Милка-Любка конфузливо усмехнулась, приложив руку к груди, где, обернутая в платочек, была спрятана пятирублевая бумажка, вперед уплаченная за ворожбу. Хорошая барышня, добрая, приветливая. Но отчего она такая глупенькая? Да как это можно поверить, будто сердце человека против воли обладателя можно исполнить любви к определенному человеку? Ох уж эти благородные господа, такие они выдумщики… А впрочем, Милка-Любка знала и среди своей сестры, среди простых девок, целую кучу таких же дурочек. Да и сама такой была, эх, пока любила… Любовь, измышление сердечное, ведь голову туманит, а как только схлынет все наносное, истомное с сердца, глаза немедленно открываются и разум проясняется. И так отчетливо видишь пустоту, которая раньше крылась за слепящим блеском, и так легко становится жить, так свободно… Да скучно!
Вот именно, скучно. А еще почему-то холодно…
Милка-Любка поежилась и поняла, что холодно ей не от пустоты сердечной, а от ветерка, который подул из-за дома. Ага, она не так села, как раньше, а на самом сквозняке устроилась. Надо чуть подвинуться.
Она привстала, чтобы перейти на другое место, и краем глаза заметила, что к ней приближаются двое. Обернулась и покачала головой: это были Вера и Мурзик. Ну вот же зараза, вот же погибель девичья! Увел Верку из часовни допрежь времени. Неужели она закрыла церковку? Дура, вот дура! А появись кто из обители? Сестры иной раз нагрянывают словно невзначай, а на самом деле – проверить, как там мирская послушница свои дела справляет, не бездельничает ли. Верка обычно исправно сидит до темноты, но сегодня, вишь, сорвалась сразу после полудня. Мурзик, все он! А счастливая какая идет, сияющая! Улыбается, разрумянилась и стала почти хорошенькой… Милка-Любка с болью подумала, что видит сестру счастливой и хорошенькой, только когда появляется Мурзик. Ох, красавец он, что и говорить. Красавец, каких мало! И Верка небось чувствует себя сейчас красавицей, любимой и желанной красавицей, идя с ним рядом и то и дело опуская лицо в букет первых весенних желтых цветочков. Небось Мурзик собрал на первом же пустыре да сунул – на, Верка, с тебя довольно! А с нее и впрямь довольно, она за один взгляд его в огонь и в воду, на каторгу, на казнь, на смерть пойдет…
Счастливая!
Милка-Любка вдруг поймала себя на том, что отчаянно завидует своей горбатой, невзрачной сестре, завидует той глупенькой хорошенькой барышне, которая внимает сейчас вранью дяди Поли так же доверчиво, как Верка – словоблудию Мурзика. Завидует, потому что они влюблены. Потому что головы их затуманены сверкающим маревом, потому что сердца горят жаром, потому что им… не скучно им жить и не холодно. И никакой ветер тут вовсе ни при чем, и сквозняк ни при чем!
Она насупилась, исподлобья глядя на приближающуюся пару.
– Любаня! – радостно вскричала Вера, увидев недовольное лицо сестры. – Любаня, не сердись! Меня отпустили, честное слово, я не сама сбежала! Там плотники пришли пол ладить, у нас в часовне пол подгнил…
В самом деле, недавно несколько досок в церковке провалились, было такое.
Милка-Любка чуть смягчилась, но брови супить не перестала.
– Угомонись, суровая! – хохотнул Мурзик. – Гляди, монастырем закончишь. Вот смеху будет, если ты грешить бросишь да в монастырь уйдешь, а я на Верке женюсь. Пойдешь за меня, а? – приобнял он Веру за плечо.
Та смущенно нырнула носом в цветы, а когда вскинула голову, Мурзик и Милка-Любка засмеялись: ее расплывшееся в улыбке лицо было перемазано желтой одуванчиковой пыльцой.
– Господи, чумичело! – поцокала языком Милка-Любка. – Утрись, на!
Сунулась в карман за платком, однако зря только семечки рассыпала: забыла, что платок-то служил хранилищем для «синенькой». [46]
– Не горюй, своячина [47] моя будущая! – продолжал дурачиться Мурзик. – Усыплю тебя семками с ног до головы, квасом буду поить, пока не захлебнешься, только отдай за меня Верку!
«Вот пакость этот Мурзик, – без злобы, тоскливо подумала Милка-Любка. – Забавляется, куролесит, а Вера… Она же все за чистую монету принимает! Она же думает, он и впрямь… Она же умрет, если он на другой женится! Руки на себя наложит и греха не побоится!»
– Отвяжись, – буркнула мрачно Милка-Любка, – не я в доме старшая, не мне за сестру решать. У дяди Поли спрашивай, он за нас, девок, ответчик.
– Ну, – зареготал Мурзик радостно, – коли так, за Поликарп Матвеичем дело не станет. Он меня как родного любит и отдаст за меня Верку с дорогой душой. Да я его прямо сейчас и спрошу!
«Мурзик – он и есть Мурзик, – снова начала злиться Милка-Любка. – Играет с девичьим сердцем, как кошка с мышкой. Ишь, разыгрался-разгулялся!»
– Погоди, куда ты валишь! – Она еле успела схватить за край пиджака Мурзика, который уже ступил на крыльцо. – Не мешай дяденьке, клиентка у него.
– Кто? – изумилась мудреному слову Вера, да и Мурзик глаза свои синие, бесстыжие вытаращил. Ну а Милке-Любке то слово было вполне привычно: кто в «Магнолию» валом валил? Да клиенты же, конечно. Ну а коли баба, она, значит, клиенткой зовется.
– Занят он, вот и весь сказ. Присядь да обожди, а лучше семечек нам с Веркой купи, я-то вон все свои просыпала, – сказала Милка-Любка и удивилась: – Батюшки, а куда же семечник подевался? Только что был здесь!
– Надо быть, по нужде отошел, – догадался Мурзик. – Ну что, девушки, кваском вас напоить покуда?
– Давай, расщедрись, – согласилась Милка-Любка и обернулась к сестре, все еще сиявшей бессмысленно-счастливой, мечтательной улыбкой: – Да не лыбься ты, Христа ради! Плюнула бы давно на этого… – Она вовремя прикусила язык: ох и словцо едва не сорвалось с губ, ох и словцо, соленое до горечи!
– Да не могу я, ты же знаешь, что не могу, – пробормотала Вера, по-прежнему сияя, так что было непонятно, чего же она не может: то ли перестать улыбаться, то ли разлюбить Мурзика.
А впрочем, чего тут непонятного? Все понятно, да еще как! То-то и худо, ой худо!
Милка-Любка неприязненно взглянула на Мурзика, который самодовольно посматривал на Веру:
– Ты вроде за квасом собирался? Ну так иди, чего стоишь…
«Вот гад, ну не нужна ведь Верка ему ни на что, нет же, довольнехонек. Все равно ему, кто его любит, лишь бы любили, сукина сына. Ох, беда с ними, с красавцами!» – вздохнула Милка-Любка, посторонившись и пропуская Мурзика вперед. И вдруг увидела барышню, которая выскочила из-за угла и неслась к ним сломя голову.
Странная она была: юбка наперекосяк, кофта криво застегнута, сама простоволосая, стриженая, глаза коричневые, лупастые, а рожа совершенно сумасшедшая.
Мурзик при виде ее замер, коротко присвистнул и сдвинул картуз на затылок:
– Какого чер…
И осекся, потому что барышня, добежав до него, резко остановилась и шепнула… нет, как бы крикнула шепотом:
– Виктор, уходите! Это был не продавец семечек, а агент сыскного! Это Охтин, я его знаю! Спасайтесь, пока его нет! Скажите Павлу, что я…
Она не договорила. Мурзик вот только что стоял здесь – и вдруг его не стало.
Милка-Любка, ничего толком не понявшая из слов сумасшедшей барышни, изумленно оглянулась. Да вот же он, Мурзик, – улепетывает по Канатной так, что пятки сверкают и земля дрожит! С чего он чесанул-то? Неужто всерьез какую-то чушь принял? Ох и трус, оказывается! Полюбуйся-ка, Верка, каков твой красавчик заяц, оказывается!
А это что такое? Что еще за новости?
Землекопы ни с того ни с сего пошвыряли свои заступы и кинулись наперерез Мурзику, отрезая его от проулков и проходных дворов. В руках у них… Батюшки мои! Оружие! Револьверы!
Мурзик заметался, кинулся обратно, но тут из своей будки выскочил квасник, и у него тоже был револьвер.
Что деется, Господи всеблагий…
– Осторожно, товарищ Виктор! – завизжала сумасшедшая барышня.
– Не стрелять! Живым брать! – раздался яростный крик, и Милка увидела продавца семечек, выбежавшего из-за угла. С ним рядом топотали двое городовых, одетых уже по-летнему, в серые коломянковые мундиры, перехваченные ремнями, с шашками на боку и «смит-вессонами» в руках.
– Свисти! – скомандовал продавец семечек – как, бишь, назвала его сумасшедшая барышня? – попыталась вспомнить Милка-Любка. Ах да, Охтин… агент сыскного Охтин… А ведь она не такая уж и сумасшедшая, та барышня, кажется… – Свисти!
Один городовой поднес к губам свисток. Раскатившая трель отшибала разум и обездвиживала. Мурзик замер, крутанулся на месте и вдруг, люто набычась, кинулся прямо к Охтину. Сунул руку в карман, что-то просверкнуло в воздухе… Охтин схватился за левую руку, шатнулся, упал на колено. Опять просверк – свист оборвался – рядом с Охтиным рухнул городовой. Дернулся, повозил в пыли ногами – и замер. Из горла его торчал нож с короткой рукоятью.
– Берегитесь ножей! – крикнул Охтин срывающимся голосом, зажимая раненую руку правой, в которой неловко сжимал револьвер.