И судьба у него какая-то такая… однорукая, что ли. Не может хорошего дела до конца довести. Начало-то какое замечательное – товарища Виктора шлепнули. Но его боевики небось на свободе! Марина арестована… С одной стороны, хорошо, с другой – она ведь может струсить, начнет выдавать всех подряд, кто ходил на явки, кого она сама туда водила. В том числе и Шурку Русанова. Вдруг донесет, что Шурка сам напрашивался? А он разве напрашивался? Он просто так ляпнул, мол, хочет туда пойти, ляпнул, только бы Мопсю отвлечь, голову ей заморочить на тот случай, если она его с Кларой видела.
Ох, Клара… из-за нее… А на самом деле не так уж он был в нее влюблен, оказывается. Все раз – и прошло, и теперь безразлично, видится с ней отец или нет. Шурке она и даром не нужна.
Глупости все это. В жизни есть вещи поважнее какой-то там дурацкой любви. Скорей бы стать взрослым! Скорей бы получить деньги, которые оставил дядя Игнат Аверьянов, и уехать в дальние страны, где нет эсеров, нет глупого царя и глупых министров, где нет глупой Думы, нет угрюмого отца и приставучей тети Оли, нет плаксивой Сашеньки, надоевшей гимназии, вообще ничего нет, кроме моря, гор, неба, свободы! Бросить все и умчаться далеко-далеко!
– Предлагаю закончить этот разговор! – послышался раздраженный голос, и Шурка аж подскочил.
Отец вышел из кабинета аршинными шагами:
– Даня! Проводите господина Аксакова!
Эх…
Шурка конфузливо отвернулся к спинке дивана.
Ему всегда было тяжело видеть людей в неловком положении, а уж Митьку-то Аксакова, которого он всю жизнь знал и который был совсем даже неплохим человеком… Что это его вдруг разобрало, надумал к Сашке посвататься? Ну ладно, давно был влюблен, ну так и что? Мало ли кто в кого влюблен был в детстве. А теперь Митька вроде бы считался женихом Вари Савельевой. Полная неразбериха!
Отец взбесился. Оно и понятно: Савельев – его старинный друг. Тетя Оля, конечно, немедленно начала рыдать. Сашка вроде бы тоже не в восторге от сватовства: сидит бледная, несчастная, смотрит на Дмитрия с какой-то опаской. Неужели решила, что он ее силком под венец потащит? Да отец не позволит, ясно же.
Выбежал, машет руками:
– Уходите! Вон отсюда! Даня! Проводите!
Затренькал дверной колокольчик.
– Очень мило, – всхлипнула тетя Оля. – Наверное, нижние соседи пришли ругаться, что так шумим.
Вот-вот, устало подумал Шурка, и от этого я тоже хочу сбежать, от вечного заискивания перед нижними соседями: чтобы не нашуметь, не крикнуть лишний раз, не поиграть громко на рояле, не промчаться в галопе, не пропрыгать в полечке, боже упаси!
Дверь открылась, кто-то засмеялся свежим, живым, незнакомым смехом… Не похоже на соседку, вдову статского советника, надоедливую брюзгу.
Вбежала Даня – глаза по пятаку:
– К вам госпожа Шатилова.
Даня еще не привыкла, что появилась новая родственница. Шурка тоже не привык.
Стоп, что такое? Вошел почему-то мальчишка в курточке рассыльного… Ого, какая огромная коробка! Вот это торт! «Arc-en-ciel» – надпись на коробке. Бисквитный, с жидким ромовым кремом, знаменитый торт из французской кондитерской. Дорогой… Шурка его даже не пробовал никогда. Розовый бант размером чуть ли не с саму коробку… А вот и госпожа Шатилова с букетом, конечно же, розовых роз:
– Добрый вечер, мои дорогие!
Так и сияет улыбкой напомаженных губ, хотя глаза не улыбаются. Грустные глаза… Нет, просто холодные.
– Даня, ставьте самовар. Я хочу напроситься к вам на чай. Не прогоните? Я так по вас соскучилась! Никита уехал в Петербург, дети еще не вернулись из Москвы, я одна, совершенно одна… Умираю с тоски! Олечка, в воду для роз нужно непременно бросить аспирин. Вы слышали, что у нас произошло? Сбежал доктор – ну, сормовский заводской врач, Туманский. Вы его должны помнить, Константин, он для вас какие-то там бумаги писал. Для вашего процесса, помните?
– Конечно, – неприветливо буркнул отец.
Шурке стало смешно. Отец тетю Лиду терпеть не может. Впрочем, ей, кажется, на это наплевать. Вон полетела целоваться по кругу.
– Оленька, милая! – чмок-чмок. – Сашенька, моя прелесть! – чмок-чмок. – Шурик, ты подрос, мой хороший! – чмок-чмок. – Молодой человек…
Нет, около Аксакова тетушка приостановилась:
– Прошу прощения, мы не знакомы? Нет, я вас где-то видела… Вы бывали в Петербурге? Как мило, я тоже… Ах, я вспомнила, где видела вас!
Странно… Шурке показалось, или Митька Аксаков в самом деле позеленел?
– На весеннем балу в Дворянском собрании! Вы танцевали с Сашенькой, и я тогда еще подумала – какая прекрасная пара!
Ну вот, теперь позеленел отец… Буркнул что-то неприветливое…
А тетушка сообразительная-то какая:
– Ах, простите! Я, кажется, сказала что-то не то?
– Нет, ничего, – проскрипел отец. – Это господин Аксаков, Дмитрий Дмитриевич. Он уже… уходит.
– Ах, умоляю! – всплеснула руками тетушка Лидия. – Если я помешала вашему разговору… Нет-нет, я немедля покину вас. Я, собственно, зашла только на одну минутку, мне надо кое-что сказать вам, Константин. Мы не могли бы выйти с вами, например, в кабинет? Благодарю. Извините, господа. Это два слова, буквально два слова! Нет, вы не уходите, Дмитрий Дмитриевич, прошу вас, дождитесь меня!
Все-таки она странная, подумал Шурка. На минуточку? С таким тортом? Сама только что уверяла, будто приехала нарочно на чай…
Что-то тут нечисто, честное слово.
Ох, да не все ли ему, Шурке, равно?
Надоело! Все надоело! В горы! К морю, к ветру! В город Х., где живет отцов друг, Василий Васильев!
Или хотя бы в деревню, в Доримедонтово.
Все равно куда, только бы подальше отсюда!
* * *
– Что здесь происходит, Константин? – спросила Лидия, едва за ними закрылась дверь кабинета.
– Да ничего особенного, – буркнул Русанов, с неприязнью глядя на нее. Мелькнуло: «Они были одно лицо с Эвелиной! Как тяжело ее видеть!» – Обычное пошлое сватовство. Аксаков приехал просить Сашкиной руки.
– Да что ты? Какая прелесть! – воскликнула Лидия, захлопав в ладоши и с необыкновенной легкостью перейдя на радостях на «ты» со своим неприязненным beau-fre?re. – Ну так и что ж тут пошлого, скажи на милость?
– Пошло то, что сватовство его не имеет ни малейшего отношения к любви.
– Отчего ж ты так думаешь?
Она прошла вдоль тяжелых книжных шкафов, ведя пальцем по стеклам. Господи, сколько у него книг… И сколько пыли на стеклах! Экая безрукая у них Даня. А Олимпиада, старая курица, куда смотрит?!
– Оттого думаю, что знаю. – Русанов нервно схватил пресс-папье. – Сама посуди: Дмитрий до последнего времени считался женихом Вари Савельевой. Савельев – мой давний друг…
– Да, я помню эту фамилию, – невинно проговорила Лидия.
Невинно? Русанов глянул исподлобья, но ее лицо было спокойно. Нет, он чересчур подозрителен.
– Ну вот, давний, значит, друг. – Поставил пресс-папье, как бы закрепляя свои слова. – И Дмитрий был женихом его дочери. Но как только Игнатий Аверьянов подарил Сашке этот проклятый миллион, Дмитрий бросил Варю и явился просить руки Сашки. Ну и что ж такое его сватовство, как не пошлое искательство приданого?
– Не знаю, – пожала плечами Лидия. – А ты, значит, намерен отказать?
– Разумеется! – воскликнул Русанов. – Савельев – мой давний друг…
– Ты уже третий раз повторяешь, – перебила Лидия. – Но ведь не Савельев сватается к Сашке. И откуда ты знаешь, почему Дмитрий расстался с Варей? Может быть, они разлюбили друг друга, вот и все.
– Ну да, а он сразу Сашку полюбил! – саркастически хохотнул Русанов.
– Ты что же, полагаешь, в твою дочь нельзя влюбиться? – вскинула брови Лидия.
– Можно. В том-то и дело! Я хочу, чтобы ее полюбил порядочный, благородный человек, а не какой-то паркетный шаркун из пьесы Островского «Красавец-мужчина»!
«А также отчасти из романа Достоевского «Бесы», – подумала насмешливо Лидия. Однако лицо ее осталось серьезным, участливым, когда она продолжила разговор на ту же тему.
– А Саша-то как к нему относится? Может быть, она влюблена в него?
– Не смеши! – хмыкнул Русанов. – Что девчонки в ее возрасте могут понимать в любви? Сегодня – один, завтра – другой…
– Не скажи, – качнула головой Лидия, и ее каштановые волосы заискрились в электрических лучах.
Она посмотрела на старинные клавикорды, которые стояли в русановском кабинете. Клавикорды напоминали неглубокий плоский ящик рыжеватого цвета на тоненьких ножках в хрустальных лунках. Наверное, инструмент убрали из гостиной, потому что он сломался, догадалась Лидия. Но она еще помнила то время, когда он играл! Они с сестрами так любили даже не играть, а просто проводить по клавишам пальцем – и потом долго вслушиваться в нежные, как бы из дали времен исходящие звуки…
Из той самой дали времен, в которую Лидия собиралась заглянуть сейчас.
И заглянула!
– Некоторые девчонки в ее возрасте очень хорошо понимают в любви, – сказала она холодно. – Настолько, что из-за нее пытаются покончить с собой, а потом всю жизнь не могут простить человека, их отвергнувшего.
Русанов быстро снял и снова надел пенсне. И Лидия с болью вспомнила этот его жест, донесшийся из дали времен, словно звук старых клавикордов. Он означал полное замешательство…
– Не могут простить? – тихо переспросил Русанов. – Ты все время ненавидела меня? Все годы? И сейчас ненавидишь?
– Ну, зато я тебя не забывала, – легко засмеялась Лидия. – А ненависть… Нет. Это было и уже прошло. Я отношусь к тебе с искренним уважением. Поверь! – Она смотрела такими чистыми глазами, что не поверить было просто невозможно. – И даже готова признать, что девушки в девятнадцать лет в самом деле ничего не понимают в любви. Я знала одну такую девушку. Она вышла замуж за хорошего человека, сделав несчастными двух своих сестер, которые тоже были в него влюблены, а потом, через четыре года, хладнокровно бросила мужа. Она променяла его на лощеного и богатого француза, с которым когда-то, несколько лет назад, блудодействовала на пароходе… плывя, между прочим, к мужу, который ее ждал в Саратове или где-то там, в такой же дыре. А потом у нее хватило наглости выдавать ребенка, прижитого от того француза, за сына своего рогатого мужа!
– Ч-что? – выдохнул Русанов и умолк. Кровь медленно отливала от его лица, он был бледен, страшно бледен и становился все бледнее.
– Да-да? – приподняла брови Лидия. – Ты хотел меня о чем-то спросить? Ну?
– Откуда ты знаешь это? – прохрипел Русанов. – Про пароход… никто не знал. Шурка?! Не может быть! Ты врешь! Ты мстительная тварь! Откуда ты узнала? Олимпиада сказала? Нет, она не знала про пароход. Она не знала, из-за кого Эвелина бросила меня в Милане. Я ей рассказал, конечно, кое-что, она была в курсе, что Эвелина жива, помогала мне хранить тайну, но она не знала, кто он, этот француз. А откуда ты… Про Шурку – вранье, вранье! Он мой сын!
– Можешь думать все, что хочешь, можешь называть меня, как хочешь, но я знаю все точно, из первых рук, – сказала Лидия. – Позволь я все-таки сяду!
Русанов машинально подвинул ей стул, но она опустилась в кресло-качалку.
– Что значит – из первых рук? – пробормотал Русанов.
– Неужели ты не догадываешься, откуда? – В ее взгляде была насмешка. – Семь лет назад я получила письмо от Эвелины…
Русанов смотрел неподвижно. Лидия улыбнулась с издевкой:
– Неужели ты не предполагал, что такое может случиться?
Он покачал головой:
– Ты ей столько наговорила, перед тем как…
– Перед тем как броситься в Волгу? – уточнила Лидия, с наслаждением наблюдая судорогу, молнией перечеркнувшую его лицо. – Ну да. И что? Все было уже в прошлом. Мы ведь с ней близнецы, а у близнецов, говорят, существует необратимая тяга друг к другу. Мы близки в любви и ненависти, близки и неразделимы.
Русанов отошел к шкафу и посмотрел в темное стекло. В стекле отражался высокий понурый человек с клоком волос, повисшим на лбу. Волосы было видно, а рогов – нет. Он так и прожил жизнь в уверенности, что их никто не заметит, никто о них не узнает…
Теперь все станет известно, мстительная Лидия обнародует историю супружеской измены своей сестры везде, где может.
Да на это наплевать! Главное – Шурка, Шурка!
Не может быть…
Или может?
И вдруг Русанов встрепенулся, оглянулся.
Нет… Нет, если бы Лидия хотела заговорить, она бы уже заговорила. А если она долгие годы молчала, значит… значит, по просьбе Эвелины. Эвелина, конечно, рассказала ей об условиях их соглашения… Наверняка она просила сестру хранить тайну. И Лидия обязана, должна будет хранить ее!
– Ты переписываешься с ней до сих пор? – спросил Русанов, а про себя подумал: «Они были одно лицо с Эвелиной. Неужели и та до сих пор столь же красива?..»
– Конечно, хотя нечасто. Зато мы виделись в прошлом году в Париже. Я там была в марте. Какой, оказывается, кошмар – парижская весна. Там такой холод! Одна радость – тюльпанов и жонкилей много, французы так называют нарциссы. У Эвелины прекрасная семья, она по-прежнему влюблена в Эжена Ле Буа, а он в нее. У них очень славный сын. Его зовут, как ты, наверное, догадываешься, Александр, Алекс. Однако Эвелина безмерно скучает по Сашеньке и Шурке. И не может простить тебя за то, что ты столь жестоко, нечеловечески жестоко обошелся с ней.
– Я?.. – выдохнул Русанов. – Я… жестоко? Я любил ее, я всегда любил только ее! А она… Что было со мной, когда я вернулся в Милан и узнал, что она пропала! Северцев, наш попутчик, тоже ничего не понимал… А потом пришло то письмо. Она назначила мне встречу в каком-то отеле, больше похожем на дворец. Ну да, он же баснословно богат, этот Ле Буа!
– Она писала мне, что не могла забыть Ле Буа с тех пор, как познакомилась с ним на пароходе, где он изображал из себя русского ухаря-купца. Но старалась быть тебе верной женой, хотя была убеждена, что Шурка – его сын. Понимаешь, у Ле Буа между плечом и шеей есть родинка, приметная такая, черная, круглая…
У Русанова пересохло в горле.
Ощупью подвинул стул, тяжело сел.
Все. Лидия не лжет.
Родинка, Шуркина родинка…
– Поверил? – спросила Лидия участливо. – Видно, что поверил… Ну вот, Эвелина рассказывала, что ее томило какое-то предчувствие с тех пор, как у какого-то там молодого итальянца в вагоне из портпледа выпала карточная колода и у Эвелины на коленях оказался король пик. Она потом украдкой подсунула ту карту тебе – сама не могла объяснить своего побуждения, а вышло, что как бы напророчила тебе судьбу: появление соперника. Когда она с Северцевыми нечаянно застряла в Милане и все трое ужинали в ресторане, она увидела за соседним столиком Ле Буа. Он сидел и смотрел на нее, глаз не сводил. Но не подходил, боялся… Потом Северцев проводил ее в номер, но она вскоре вышла в фойе. Ле Буа ждал ее. И они поняли, что не могут жить друг без друга…
– Да-да, вот именно. Без меня она тоже не могла жить… И ты не могла… – ехидно хмыкнул Русанов. – И Олимпиада… Все это слова, слова, слова!
– Не слова, Костя, о нет, – вздохнула Лидия. – Я доказала тебе попыткой умереть, что это – не слова. А Олимпиада доказала тем, что жизнь отдала тебе и детям. Эвелина… Эвелина ради любимого мужчины отказалась от всего, что было ей дорого: от родины и от детей. Нет, это не слова!
– Значит, не так уж дети были ей дороги, если она ни разу не сделала попытки связаться с ними! – запальчиво выкрикнул Русанов.
Лидия резко выпрямилась и чуть не упала с кресла-качалки. Русанов попытался было поддержать ее, но она оттолкнула его руку.
– Позволь! Что значит – не делала попытки? Но ведь только на таком условии ты согласился молчать о вашем браке!
Русанов открыл было рот – что-то сказать, но словно подавился словами.
– Понимаю, – медленно, с презрением проговорила Лидия, глядя на него снизу вверх. – Ты так привык повторять себе придуманную ложь, оправдывая свой поступок, что и сам в нее поверил в конце концов. Но я-то знаю все от Эвелины… Знаю, на что ей пришлось пойти, потому что ты категорически отказался дать ей развод. С тобой она была обвенчана по православному обряду. Мы были Понизовские, наполовину польки и к тому же католички. Ради тебя Эвелина изменила веру, как я потом – ради Никиты. Имени Эвелина нет в православных святцах – ее окрестили Ольгой – по имени той святой, в день которой она крестилась. И в вашем свидетельстве о венчании записано – Константин и Ольга. Вам говорили перед алтарем: крещается раб Божий Константин рабе Божией Ольге. Об Эвелине нет и помину. Ничего особенного тут нет: например, все Юрии, все Игори, все Егоры в таких же свидетельствах записаны как Георгии. Ты ни за что не хотел давать развода – вы грешники, прелюбодеи, кричал ты им, и живите во грехе. Тогда Эвелина и Эжен решили вообще скрыть факт, что она была прежде замужем. Ей не понадобилось даже свидетельства о разводе, чтобы вновь обвенчаться – теперь по католическому обряду. Она использовала свои старые, польские метрики. Католичка Эвелина, католик Эжен… Все улажено! Ваши с ней венчальные бумаги так и лежат у тебя без всяких отметок о расторжении брака. К ним только прибавилось фальшивое свидетельство о смерти, которое было куплено Эженом за огромные деньги… Он был готов на все, только бы заполучить Эвелину. Она – на все, чтобы остаться с ним. И ты отомстил ей, ты воспользовался их зависимостью от тебя, ты потребовал, чтобы она дала клятву не видеться с детьми, иначе ты сообщишь в консисторию, что ее второй брак недействителен, и тогда ее сын Александр, француз, будет считаться незаконнорожденным.
– Послушай-ка, Лидия, – брезгливо оттопыривая губу, сказал Русанов. – Ты меня в чем-то упрекаешь, кажется? Я – обманутый, брошенный муж. Это было мое право – не давать развода. Это было мое право – оградить детей от общения с распутной матерью…