Матильда Юфит Хорошо, что вы пришли
Она редко хандрит. Все, что переживает, переживает глубоко, но тайно. В себе. Не умеет выплескивать наружу, жаловаться, искать сочувствия. Когда запирает ключом комнату и выходит, то выглядит спокойной, даже веселой.
Квартира огромная.
В кухне две плиты, коридор, как улица. Ну, улица — это уж слишком, — как переулочек, как тупик. Детские ванночки, велосипеды, старые сундуки, тумбочки.
Соседки окликают: «Люда, привет», «Людмила, ты на дежурство?», «Людмила, ой, хочу тебе пожаловаться». Мужчины более почтительны: «Людмила Васильевна, добрый вечер», «Людмила Васильевна, доброго здоровья». Она приветливо отвечает, она шутит. На красивом лице — улыбка. Когда вернется, когда снова отомкнет свою дверь — тогда… Нет, она и тогда старается быть деятельной: убирает, отвечает на письма однополчан, читает. Очень любит читать…
И сегодня Людмила Васильевна старается не дать волю чувствам, не грустить, хотя это ей плохо удается. Убеждает себя, что вовсе это не тоска — усталость, дурное самочувствие — но, нет… наверное, это и есть самая настоящая тоска, и мелкими хлопотами ее не заглушить. Хорошо бы пришел кто-нибудь, хорошо бы услышать чей-нибудь дружеский голос, а как назло, никто не звонит, не стучит к ней. Она одна… Идти в гости не хочется. Люди привыкли, что она несет с собой смех и бодрое настроение. Вряд ли она сможет сегодня смеяться.
На тахте сидит целлулоидный голыш, ждет, что она по пути погладит его тщательно разрисованную головку или спросит: «Ну, что, милый, что?». На столе — свежий журнал, но она его не перелистывает. Просто ходит по комнате — бесцельно, бессмысленно, поправляет зачем-то чашки, выстроенные полукругом на серванте, подходит к окну, — окно выходит куда-то во двор больницы, на крыши, на тесное нагромождение старых построек.
Как стремительно проходит время, думает Людмила Васильевна. Нет, не проходит — пролетает… Она смотрит, как ветер срывает с дерева искореженные листья и кружит их все быстрей и быстрей в холодном, прозрачном воздухе. Так и время обрывает на календаре месяцы, недели и дни. Только вчера, похоже, ее, молодую и неопытную, наставляла и учила старая, величественная операционная сестра Мария Александровна, а теперь она сама, она — Людмила Васильевна — передает обязанности, должность, звание старшей операционной сестры своей же ученице Шурочке. Впрочем, и Шурочка уже давно не Шурочка, в больнице все зовут ее Александрой Павловной. Хотя для Людмилы Васильевны она все равно Шурочка. Спокойная, старательная, честная, храбрая Шурочка.
С самого начала, как Шура Уханова появилась в больнице, она понравилась Людмиле Васильевне. У нее были все качества операционной сестры. Спокойный, ровный характер, никаких резких движений. Исполнительная. Без «настроений» и посторонних эмоций. Безмолвная. За эти годы она приобрела опыт, знания, уверенность. За нее Людмила Васильевна спокойна, и не о ней сейчас думает, о себе.
Вот они — два рубежа, два решающих этапа в ее жизни, весна и зима, начало и конец. Пусть не конец, службу она пока не бросает, работать в больнице будет, но работу выберет полегче, чтобы было под силу.
А душа болит. И чтобы успокоить, обмануть, заглушить эту боль, Людмила Васильевна бродит по комнате, ставит на место книги, вытирает пыль с безделушек, поправляет подушки на диване, меняет воду в вазе с цветами. Потом открывает ящик стола, вытаскивает старые письма, серые от времени бумаги, вырезки из газет, пригласительные билеты, снимки — давно хотела привести в порядок, да не доходили руки. «Ишь, целый архив набрался, — шепчет она. — Надо же… какая важная персона, какая личность…»
«Архив» был бы обширнее, но кое-что спрятано на антресолях, чтобы достать — надо перевернуть гору рухляди, а неохота. Вот будут переселять, дом освобождают, он нужен больнице, тогда уж, хочешь не хочешь, вещи с антресолей придется доставать; а многое потерялось безвозвратно, когда началась война. Война застала их с мужем под Минском, в военном городке, в воинской части. Там все осталось, когда ушли на фронт. А после войны долго не было своего жилья, Людмила Васильевна жила при самой больнице, в крошечной, правда, высокой, комнате, про которую говорила шутливо: «Кубатура прекрасная, но, увы… пола, к сожалению, почти нет». И вообще, трудные это были годы — больница тут же, за порогом, ни минуты полного отдыха, ни минуты полного отвлечения. Ну, а те бумаги, что накопились потом, когда жизнь вошла в колею, когда стали восстанавливаться знакомства и связи, когда однополчане стали искать и находить друг друга, когда образовался совет ветеранов дивизии и корпуса, те бумаги, документы частенько приходилось дарить или отдавать в музеи.
Редактор газеты «Советский патриот» Ожерельев попросил выслать ему материалы. Арсентий Гаджаман из Кировоградской области стал писать воспоминания, ему понадобились сведения о боевых делах дивизии.
Людмила Васильевна наугад вытаскивает из пачки листки в линеечку, вырванные из тетрадки, исписанные старательным ученическим почерком:
«Здравствуйте, уважаемая Людмила Васильевна! Мы, совет музея 100-й ордена Ленина стрелковой дивизии, открываем музей, посвященный этой дивизии. Собрали некоторые материалы, ведем переписку с ветеранами-сотовцами. Но этого недостаточно. Просим Вас оказать нам помощь: прислать сохранившиеся фото, письма военных лет, вашу биографию, адреса ветеранов-сотовцев, книги, газеты о дивизии».
Это написали ребята из Минска.
Людмила Васильевна любит переписываться с детьми, любит детскую непосредственность, которая прорывается сквозь чинные, аккуратно выведенные строчки:
«Уважаемая Людмила Васильевна! Приезжайте. 8 мая в Острошицком городке будет перезахоронение героев сотовцев-руссияновцев, павших в боях за г. Минск. 7 мая Вы должны быть в нашей школе. Очень вас просим. Приезжайте.
Ребята 6-б класса"."Нам стало известно, что вы тоже принимали участие в боях под Острошицким городком… мы просим описать… прислать фотографию… если у вас сохранились какие-нибудь документы…"
И подпись: Юные следопыты.На старом конверте ее почерком почему-то написано: "За красоту в мире, за мир в красоте". Написала ли она это детям, когда отвечала на письмо, или это черновик какого-то поздравления, или выписала откуда-то — уже не помнит. Но фраза ей нравится. Да, она за красоту в мире, за мир в красоте.
Лучшая ее подруга Ирина Богачева часто говорит:
— Людмила, ты даже готовишь красиво. Приятно смотреть на твою еду…
— Еще бы, — смеется Людмила. — Еще бы не красиво, когда я кормлю тебя украинскими оладьями из тертой сырой картошки, так называемыми дерунами. Это же лучшая в мире еда. Удивляюсь только, как это ты, философ, заметила…
— У тебя удивительный характер, — вслух думает Ирина. — Я преклоняюсь перед твоим жизнеутверждающим оптимизмом…
Людмила Васильевна признается:
— А я, и верно, люблю, чтобы было красиво. Даже когда работаю с хирургом. Когда покойный Владимир Семенович Левит, например, оперировал, он так красиво, так пластично брал инструмент… А профессор Маят… или профессор Рыбушкин… У каждого хирурга свой почерк, своя индивидуальность…
— Ты наблюдательный человек, — опять размышляет вслух Ирина. — В тебе столько такта, столько умения общаться с людьми. У тебя буквально талант общения с людьми… ты…
— Ну, философ, ты уже совсем что-то заумное говоришь, — смеется Людмила Васильевна. — Делаю тебе замечание, как старшая по возрасту…
— Странная штука, то, что ты старше по званию, я хорошо помню. Для меня в войну ты, офицер, просто во-о-он где была… — Ирина показывает куда-то вверх. — А то, что ты старше по возрасту, я никогда не ощущала… И я так рада, что мы снова нашли одна другую, сдружились… и когда у меня командировка в Москву, я вдвойне рада, потому что в Москве живешь ты. Мои домашние даже немного обижаются…
…Да, если бы Ирина Богачева оказалась сегодня здесь, а не в своем Воронеже, где она заведует кафедрой в Инженерно-строительном институте, если бы она оказалась здесь в настоящую минуту, Людмиле Васильевне стало бы легче. Но Ирины нет. И нету Клавы, которая торчит в своем Фрязине, нянчит внука и радуется тому, что ее руки наконец-то пригодились, что она не только не в тягость, а нужна, полезна в семье. Эх, Клава, Клава…
Людмила Васильевна колеблется — не поехать ли к брату? С братом они очень дружны. В их многочисленной семье они были младшими, погодками, вместе играли, вместе росли. Но брат так занят, поздно приезжает из своего министерства. И, главное, что она ему скажет? У мужчин ведь другая логика, не та, что у женщин. "Витя, мне стало трудно работать старшей операционной сестрой, трудно стоять несколько часов на ногах, угадывать наперед, какой следующий инструмент понадобится хирургу, ведь у сестры должна быть реакция, как у вратаря… Замена есть, моя же ученица… Я перейду в приемный покой, в перевязочную, возьму дежурства. Материально даже выгоднее, пенсия выйдет побольше…" Брат пошелестит газетой: "Правильно. Переходи". — "Но, Витя, я так люблю свое дело. Ты ведь знаешь, как мне хотелось быть хирургом. Не стала. Но операционной сестрой я была хорошей, скажу без скромности…" — "Тогда не уходи". — "Пора, Витя. Не надо ждать, когда начнешь работать хуже. Это ведь утомительно. Операция идет три часа, а я на ногах пять. В двух халатах. Жарко, душно, большое напряжение". — "Так чего же ты хочешь?"
Не может ведь она ему ответить: "Я хочу снова быть молодой, Витя…"
Прибежит племянница, скажет укоризненно, не понимая, почему тетка разводит трагедию: "Ну, тетечка, вы ведь и так много хорошего сделали людям… Хватит…"
Угощая чаем, жена брата ласково будет ее уговаривать:
— Что ты переживаешь, Милочка? Ты была чудная сестра, хирурги тебя ценили, больные обожали…
— Ну, почему обожали? Больные меня и не видели, и не знали… Больной замечает только хирурга, да и то пока не подействует наркоз. А уж кто там подает хирургу инструмент, больному совершенно безразлично…
— Ну, тем более, — это говорит брат. — Не вешай нос, Милка, это на тебя непохоже…
И хитрая племянница вмешивается:
— Как это на вас непохоже, тетя. Помните, как вам написала наша Зоя из Житомира "про творческое горение в труде"…
Двоюродные сестры немного ревнуют тетку одна к другой.
— Ну, ладно, — вероятно, сказала бы Людмила Васильевна, если бы, действительно, сидела сейчас за столом в семье брата. — Ладно, с моими бедами покончено, расскажите лучше, как ваши дела? Ты ходила на концерт, Света?… Витя, как твое давление?
А все-таки ей стало бы легче. Сквозь будничные слова, сквозь утешения, сказанные нарочито просто, поплыла бы к Людмиле Васильевне легкая, как голубоватый табачный дым, волна участия. Она так охотно погрелась бы сегодня в домашнем тепле. Как кошка греется на солнышке, так и она бы свернулась комочком, зажмурилась, замурлыкала.
Но, чур, Людмила, не думать о домашнем тепле… Запрещено. "Заборонено", — как писали у них в Белоруссии.
Она пытается рассуждать здраво… Ничего, в сущности, не произошло, бывало и похуже, ты ведь справлялась, Людмила, ты ведь выкарабкивалась, не давала сбить себя с ног. Шла по жизни гордо и улыбалась, когда хотелось реветь, выть в голос. Очутилась после войны в Москве, одна, без друзей, без жилья, без прошлого — такой черной чертой зачеркнула действительность ее счастливое прошлое, — снимала угол у хозяйки, работала сестрой в Протезном институте, среди инвалидов, среди изувеченных, искалеченных людей. Именно там и заметил ее работу профессор Левит — намечалась реорганизация — и прислал за ней свою секретаршу: идите работать к нам, в Пятую Советскую.
— Опыт у вас большой. Вы ведь работали в войну, во фронтовых условиях?
— С первого дня.
— Москвичка?
— На войну я уходила из Минска.
— А почему не вернулись туда?
Она пожала плечами:
— Некуда… Впрочем, мне и здесь негде жить…
Он догадался:
— Личная трагедия?
Она нашла в себе силы улыбнуться:
— Я ведь бывшая генеральша.
— Поскорее приступайте к работе, прошу вас, — сказал профессор. — И, пожалуй, у нас найдется для вас комнатка. Но, вы уж не взыщите, очень маленькая…
— А я не избалована…
Она и верно не была избалована.
Где, когда она могла избаловаться, привыкнуть к удобной, легкой жизни? Выросла в большой семье, рано пошла учиться в фельдшерскую школу, рано начала работать. Было у нее пестренькое платьице, лента в волосах, скромные туфельки на босу ногу. Чего еще надо, когда ты молод, беспечен и у тебя красивый рот, полный сверкающих белых зубов? Она рано познакомилась со своим Ваней, полюбила, вышла замуж, не думая о том, что у Вани всего один кубарь на лычках, комнатушка, железная койка и серое шершавое одеяло… Ваня был старше, очень умный, веселый, жизнерадостный — она привыкла полагаться на него, говорила иногда: "Ты мне и муж и отец". Работы не бросала, мечты своей стать хирургом — не оставляла. Когда мужа перевели с повышением в Белоруссию, поехала с ним. Вначале тоже не было постоянной квартиры. Ну и что… тогда все так жили… A-а, она никогда на это не обращала внимания, всегда была занята, работала в санчасти или в госпитале, готовила своему дорогому обеды и ужины, старалась ни в чем не отставать от него: училась стрелять, пела с ним песни, ездила на охоту.
Они хорошо, дружно жили. Перед самой войной муж был уже командиром полка, тогда и квартира стала получше. Купили шкаф, занавески, широкие кровати. Но не успела она привыкнуть к комфорту, недолго все это было. Потом — бои, фронт, выход из окружения, отступления с боями, переформирования, наступления с боями. Потом война кончилась, они приехали в Москву, муж попал в академию… Потом она осталась одна… И вот попала к профессору Левиту. Ему понравилось, как она работает.
А она… она побледнела и похудела от волнения на новом месте, пока освоилась, пока прижилась. Как будто не было тех лет, что работала операционной сестрой под Минском, в военном городке Уручье, как будто не проработала всю войну в операционных, помогая хирургам. Но это ведь был сам Левит — профессор, светило. А у каждого хирурга свой почерк. Она хотела быстрее освоиться, научиться. Левит оперировал безмолвно, только морщился, если больной стонал, и протягивал руку. А операционная сестра должна была положить в эту протянутую руку именно то, что надо.
Она поняла, что обязана не только любить свою работу, но и чувствовать хирурга. Надо как бы идти чуть-чуть впереди хода операции, чтобы быть готовой выполнить то, что требуется. Хирург должен ощущать, что старшая сестра не только тут, рядом, но что она вместе с ним, понимает его настроение, знает, какой он инструмент любит. Даже в самом пустяке, в том, как сестра подает хирургу салфетку, чтобы вытереть руки, он должен чувствовать твою полную готовность и самоотверженность.
Людмила Васильевна оперировала с такими знаменитыми хирургами, как Левит, Маят, Рыбушкин, Батаен, Тейман, очень любила Кулешову, Покровскую, изучила их характеры и повадки, их манеру оперировать.
Старшей операционной сестрой в 5-й Советской больнице Людмила Васильевна проработала двадцать лет.
И вот теперь с этой должности уходит.
Однажды, поздним вечером, она зашла в палату взглянуть на больного, которому несколько дней назад сделали очень сложную операцию. Больной Людмилу Васильевну не узнал. Да и как он мог узнать; что он видел, взволнованный перед операцией, — только ее глаза между белой маской и низко надвинутой белой косынкой, да и глаза наверняка были озабоченные. Сама она тогда на больного не глядела, мысленно настраивалась на операцию, проверяла, все ли готово.
А тут, потому что не спалось, душно было, ненужные мысли лезли в голову, — она и пошла в палату.
И больной, облизывая запекшиеся губы, разочарованно сказал, что издали принял ее за палатную сестру.
— Она меня спасла, она меня выходила, наша сестричка. Все с лаской, все с улыбкой. А вы, извините, кто? Вы новенькая?
— Почти, — усмехнулась она. Но усмехнулась чуть горько.
— А я думал, наша сестричка подошла. Вот это человек, это, как в старину говорили, сестра милосердия.
Людмила не обиделась, не стала объяснять, что это она стояла рядом с хирургом в операционной. Сказала:
— Да, у вас очень хорошая палатная сестра.
— Ей я буду обязан жизнью…
— Ну, и хирургу. Вас оперировал такой замечательный хирург… — этого она просто не могла не сказать.
Но больной заупрямился:
— Конечно, это так. Хотя говорят, что им все равно, кого резать. Души они не вкладывают. А вот сестричка…
Ну, почему это, почему перед операцией люди смотрят на хирурга, как на бога, как на спасителя, но все равно считают, что у хирурга нервы из стальной жесткой проволоки и что ему до людских мук нет никакого дела.
А она вспомнила, как тяжело переживал профессор Левит летальные исходы. Одно время он увлекался перидуральной анестезией, наркоз вводили в спинномозговой ствол. В больнице тогда этот метод еще не был освоен, вызывали из Института нейрохирургии Ивана Прохоровича Зотова. Больного, молодого инженера, положили на операционный стол, медленными осторожными движениями, маленьким шприцем Зотов стал вводить наркоз и… больной умер. Еще до операции. Людмила Васильевна сняла с бледного Левита перчатки, халат. Он ушел из операционной. И несколько дней не оперировал, не мог взять в руки скальпель. Какие уж там стальные нервы, самые обыкновенные, человеческие, только нужно уметь ими управлять…
Но если больные часто не понимают, сколько сил отдает операции хирург, где уж им заметить скромную операционную сестру.
Она заговорила как-то об этом с заведующей операционным отделением, и Варвара Алексеевна ей сказала:
— Что вы хотите, Людмила Васильевна, такая ваша судьба. Вы не бросаетесь в огонь, не затыкаете своим телом амбразуру, вы просто работаете. Для больного вы незаметны. А вы десятки лет стояли бок о бок с хирургом…
— Вот почему молодые девушки неохотно идут в операционные. Им обидно, хотя обижаться, в общем, не на кого…
Людмила Васильевна вспомнила это сейчас, когда сидела около стола и перебирала письма и бумаги, как будто ей могло сделаться легче от того, что работа ее была и трудная, и неблагодарная. И мысленно разговаривая с братом, она в сердцах готова была доказывать ему, что работу операционной сестры никто не ценит, это факт. Операционная сестра всегда в тени. Спроси хирурга, что такое операционная сестра, он, если по-честному, скажет, что это его правая рука, что она должна быть такой-то и такой-то, что хирург должен сестре абсолютно доверять, — можно подумать, что речь идет о жене, о подруге жизни, а не о медицинской сестре. Но это все во время операции, а после редко-редко кто вспомнит сказать доброе слово помощнице, иногда хирург сам так вымотается, что ему не до слов, не до благодарностей. Иногда еще поворчит — то не так, это не так. Но хирург уже вымылся, уже переоделся и ушел, а старшая операционная сестра еще пересчитывает инструменты, проверяет салфетки. Иногда с ног собьется, санитарок загоняет, пока сойдется счет. Ведь это ЧП, если тщательно сосчитанные перед операцией инструменты или салфетки куда-то девались…