Вторая же, девушка-казашка, с ужасом смотрела на Верины руки, когда та осторожно прощупывала ее живот.
Вера непроизвольно усмехнулась, представив себе, как девчонка увидела бы, что с ней эти руки вытворяли во время операции. Точнее, с девчонкиными кишками.
Это только те, кто не в теме, считают аппендицит чем-то вроде насморка. А если везти человека из отдаленного поселка двое суток – и неизвестно еще, сколько суток она у себя там терпела, – то воспалившийся слепой отросток очень даже фатален.
В случае с девушкой перитонит уже начался, и без антибиотиков прогноз был столь же ясен, сколь и печален. И потому Верочка, ужаснувшись сама своему решению, недрогнувшими руками сделала то, о чем ей рассказывал на лекции ее профессор, знаменитый фронтовой хирург.
После удаления нагноившегося аппендикса она, говоря обычным языком, просто вынула из девушкиного живота кишки и прополоскала их в тазике. Почти так же, как у себя в комнате, согрев на печке воды, полоскала собственное бельишко. Ну, конечно, не совсем так. Ингредиенты моющего раствора отличались существенно. И стиральную доску – алюминиевую плоскость с выступающими заглаженными ребрами – тоже, разумеется, не использовали.
Канат Сеймурович, узнав от Валентины Петровны, чем занимается безумная москвичка, потом доступно ей объяснил, что произойдет, если пациентка все-таки умрет. Сам главврач был просто уверен, что так оно и будет.
Однако молодая казашка не умерла. Более двух недель пролежав с температурой и дренажами, исхудавшая, замученная инъекциями и капельницами, она пошла на поправку.
– Все, Муна, – улыбнулась Вера Ивановна, закончив осмотр. – Скоро выпишем тебя.
Девушка что-то быстро сказала по-казахски.
Василий Гаврилович перевел:
– Ее отец барана хочет привезти. Живого. Выберет лучшего. Очень благодарит.
– Ой, не надо барана! – всерьез испугалась Верочка, вдруг представив, как ей придется собственноручно лишать животное жизни. Или пасти его по высохшей траве незамощенных поселковых проулков.
– Надо, надо, – возразил фельдшер. – Медикам мясцо не повредит. Сам займусь, – и что-то коротко сказал больной по-казахски.
Вера не стала спорить.
Она уже ощущала некое, как говорил их профессор, диагностическое томление. Ей срочно хотелось увидеть мальчика Марты.
Ангина на излете и пневмония – совсем разные вещи. А что Колосов, что Гаврилыч – люди в медицине не случайные. И такое разночтение вызывало нехорошее чувство. Как будто под ложечкой сосало. Типа голода, но гораздо неприятнее.
Мальчик сидел на кушетке, застланной оранжевой прорезиненной простынкой, в маленьком помещении приемного покоя. Коротко стриженный, белобрысенький, худенький. Одежда, как и предполагала Верочка, была сильно ношенная, но чистенькая и везде, где требовалось, починенная. На вид ему было лет восемь-девять.
Ребенок был напуган и расстроен.
Даже к теплому сладкому чаю, что стоял перед ним на больничной табуретке, не притронулся.
– Тебя как звать, малыш? – улыбнулась Вера, присаживаясь перед ним на стул.
– Алик, – настороженно глядя на доктора, ответил тот.
– Сашенька, значит? – уточнила докторша. – Или Шурик? Как тебя мама называет?
– Альберт, – нехотя выдавил мальчик и подозрительно посмотрел на Веру Ивановну и Гаврилыча. – Как дедушку.
– Хорошее имя, – одобрил подошедший Гаврилыч. – У меня друг старинный – тоже Альберт.
– А сколько тебе лет? – спросила Верочка. Можно было заглянуть в карту, но ей хотелось поговорить с пацаном, немножко успокоить его. – В школу ходишь?
– Нет. У нас нет школы. Меня мама учит. И дядя Фриц.
Мальчик отвечал неохотно, похоже, говорить ему было еще трудновато.
Вера прекратила необязательные расспросы и заглянула в карту.
Оказалось, Алику уже одиннадцать. Понятное дело. Мелкий – от недоедания. И от тяжелой работы. Война еще долго будет аукаться, причем не только тем, кто воевал.
– Так что у тебя было с горлом? – мягко спросила Верочка.
– Коза потерялась. Искал долго, ночью, замерз.
– Когда это случилось?
– На той неделе.
– Насморк, кашель были?
– Да. Кашлял. И горло болело.
– А сейчас болит?
– Меньше.
– Уже хорошо. Давай посмотрим твое горлышко.
Мальчик инстинктивно поднял обе руки, как бы закрывая рот от врача.
– Я не сделаю тебе больно, – мягко сказала Вера. – Ты просто пошире раскроешь рот, а я только чуть-чуть помогу шпателем. Хочешь, глотни сначала теплого чайку.
Алик взял худой рукой больничную чашку и попытался сделать глоток. Удалось со второй попытки.
– Больно глотать? – спросила докторша.
– Нет вроде, – ответил пацан. Похоже, он немного успокоился.
А вот Вера Ивановна – нет.
Ей становилось все тревожнее, а почему – и сама понять не могла. Улыбалась она теперь не оттого, что вид ребенка всегда вызывает у нормальной женщины улыбку, а потому что – надо.
– Марья Григорьевна, пригласите Колосова, – попросила она пожилую медсестру приемного отделения.
– А если он ушел? – уточнила сестра. Дама она была точная и обстоятельная, как и почти весь персонал больнички.
– Найдите и приведите, – коротко сказала Вера.
Несмотря на молодость, Веру Ивановну Семенову персонал уважал. Дважды никого просить не приходилось.
– Василий Гаврилович, позовите маму Алика, она во дворе.
Фельдшер тоже мгновенно подчинился.
Верочка осмотрела горло маленького пациента.
Оно было немного более красноватым, чем хотелось бы, но выраженная ангина не диагностировалась. Носовые ходы были чистыми, мальчик дышал свободно. Таким образом, простуда была делом прошлым.
Внимательнейшим образом прослушав – и простучав пальцами – птичью грудку ребенка, Вера Ивановна поняла, что встревожило Колосова.
Хрипы, безусловно, были. Но Верочка, несмотря на молодость, прослушала и простучала уже не одну тысячу грудных клеток – ей это всегда чертовски нравилось. Не было ничего настораживающего. Скорее следы проходящего, не слишком сильного бронхита.
Вдруг стало холодно внизу живота.
«Черт, что за паника? – сама себя осадила Вера. – Пока ничего острого».
Однако ее мудрые профессора настоятельно рекомендовали всегда обращать внимание на собственные эмоции.
То, что порой может пропустить интеллект, логика – другими словами, кора головного мозга, – всегда заметит подкорка. Вот только объяснить своему хозяину не сможет, что заметила.
Просто предупредит.
Значит, надо думать.
Думай, Верочка. Что тебя пугает? Да еще с такой силой? Не прошедшая же ангина?
В комнату вошли Марта и Гаврилыч.
– Марта, а почему вы пришли к нам сейчас, когда ангина и кашель уже прошли? – мягко спросила докторша.
– Не знаю, – развела та руками. – Мне неспокойно. Альберт стал каким-то другим. Вы ничего не нашли? – с надеждой спросила женщина.
Она не могла отвести взгляд от сына
– Алик, давай снимай брючки тоже, – наконец сказала Вера Ивановна. – Давай всего тебя посмотрим.
– И носки тоже снимать? – спросил он.
– И носки, – подтвердила Верочка.
Осмотр начала, как учили. Сверху вниз, детальнейшим образом. Интересует все: пятнышки, прыщики, неровности, родинки, порезы, любая асимметрия, даже запахи.
А вот и Колосов пришел.
Похоже, уже поддатый. Но лучше такой, чем отсутствующий.
– Не похоже на пневмонию, Владимир Леонидович, – сказала Верочка.
– А на что похоже? – сердито откликнулся тот.
Вот.
Как искра мелькнула.
Теперь Верочка поняла, на что похоже.
И ей впервые стало страшно.
А еще – тоже впервые – у нее возникла мысль, что профессия врача, может, и не самая лучшая в мире.
Прямо под резинкой самодельного носка, на левой ноге, был характерный, уже закрытый засыхающей болячкой след.
– Это что за царапина? – намеренно спокойно спросила она Марту.
– Собака укусила, – ответила та. – Маленькая, а дурная.
– Ваша собака? – уточнила Верочка.
– Нет.
– А чья?
– Никто не знает. Мимо бежала и вдруг хватанула. Но вы не думайте, мы сразу Алика в медпункт отвели. Ему там уколы ставили.
– Справка есть, что ввели?
– Я и так помню. От столбняка и от бешенства.
– Когда это произошло?
– Не помню точно. Недели две назад. Но мы все уколы сделали, что медсестра сказала. Даже с ангиной водили Альберта.
– Все – это сколько? – тихо спросила Верочка.
– Четыре. Или пять. Сколько в медпункте было.
– Спасибо, Марта. Вы можете идти. А я продолжу осмотр.
Женщина тихо вышла.
Дальше все происходило в молчании. Да и недолго происходило.
– Выпей еще чая, – сказала Верочка мальчику.
Тот послушно взял чашку с уже остывшим чаем и с трудом, через силу, сделал пару глотков.
– Еще, – умоляюще попросила Верочка.
Алик отрицательно покачал белобрысой головой и аккуратно поставил чашку на место. Точнее, пытался сделать это аккуратно.
– Еще, – умоляюще попросила Верочка.
Алик отрицательно покачал белобрысой головой и аккуратно поставил чашку на место. Точнее, пытался сделать это аккуратно.
Не получилось.
– Хорошо, малыш, – сказала Верочка. – Больше не будем тебя мучить. Все будет в порядке. Гаврилыч, размести Алика в изоляторе. Пусть полежит на кроватке.
Алик встал и медленно пошел в указанном Гаврилычем направлении.
Вера подманила фельдшера пальцем и, уже не улыбаясь, сказала только одно слово:
– Вязки.
– Я понял, – тихо ответил старый фельдшер.
Колосов ничего не сказал.
Потом все же сказал:
– Я так не думаю, Вера Ивановна.
Развернулся и вышел.
«О Господи, дай мне силы!» – неведомо почему взмолилась атеистка и комсомолка Семенова.
– Мария Григорьевна, продезинфицируйте приемное отделение и коридор к изолятору, – спокойно сказала она. – И проинформируйте кого следует о случае бешенства.
Кого следует – это, по инструкции, главврача Каната Сеймуровича. Потом, одновременно, районную и центральную санэпидемстанции. Скоро здесь будет много народа. Не только врачи, но и милиция. Что-то типа следствия: искать всех, кто был в контакте с больным ребенком. Искать больное животное и других укушенных.
И еще будет очень-очень много писанины.
А мальчик Альберт к тому времени умрет.
Потому что лекарства от бешенства не существует. Вакцина ему не помогла. Может, была просроченная, может, просто недостаточное количество.
Вера Ивановна Семенова положила руки на белый столик, а лицо – на руки, и тихонько, поскуливая, как щенок, заплакала.
Гаврилыч вернулся из изолятора.
Погладил ее по голове своей большой, тяжелой рукой.
– Ничего не поделать, – вздохнул он. – На все воля божья.
Потом пришла Марья Григорьевна.
И не одна, а с Канатом Сеймуровичем. И ладно бы только с ним! Верочка слышала звук мотора подъехавшего «газика», но не связала его с происходящими событиями.
А между тем в маленький приемный покой вошли еще двое: начальница местной санэпидемстанции, полная властная женщина лет сорока, и мужчина, незнакомый Верочке, зато хорошо знакомый всем остальным – лично первый секретарь районного комитета партии. То есть человек, работающий на территории в несколько сот квадратных километров и богом, и царем, и героем одновременно. По крайней мере, до тех пор, пока его не снимут с должности более высоко стоящие боги и цари из единовластно правящей партии.
– Девушка, вы что тут себе позволяете? – с порога начал он. – Какое, к черту, бешенство?
Секретарь горкома сам был в бешенстве, причем в полном.
– Вера Ивановна, – мягко начала дама. – У нас в районе последний случай бешенства еще до войны был! А вы представляете, что сейчас тут начнется? Не может это быть бешенством. Неоткуда ему взяться по эпидемиологической обстановке. Тем более и доктор Колосов с вашим мнением не согласен.
Верочка молчала. Она просто и не знала, что ответить. Ее совершенно не волновало, что здесь сейчас начнется. Вот Алик ее волновал. Она невольно думала: как он там сейчас, один в зарешеченном изоляторе?
– Вот что, милочка, – это солидно вступил Канат Сеймурович. – Запишите в карту предположительно воспаление легких. И никаких оповещений в область. А чтоб вы не волновались, оставьте мальчика в изоляторе. Никаких санкций к вам принято не будет. Любой врач имеет право на ошибку.
– Конечно, конечно, – подтвердил сменивший гнев на милость секретарь горкома. – Кто ж будет гробить молодежь. На ошибках учатся.
Он уже повернулся к выходу, когда услышал:
– Я запишу в карту то, что считаю правильным, Канат Сеймурович. И Марье Григорьевне я все указания дала. Хотите отменить – отменяйте. Но только письменно.
В приемном покое воцарилась тишина.
Гробовая тишина.
Хозяин района спросил у санитарной начальницы:
– Вы дадите такое распоряжение?
– Да… Но… Вы понимаете… – забормотала та, вмиг потеряв всю властность.
– Да или нет? – четко спросил тот. – Вы же мне сами говорили, что бешенство в районе исключено.
– Практически – да. Но теоретически…
– Ясно, – сказал тот и, рубанув воздух рукой, вышел на улицу.
– Вы понимаете, что поставили на карту свою карьеру? – спросила дама.
– Мне наплевать, – устало ответила Верочка. Ей и в самом деле сейчас было наплевать на карьеру. Ее неудержимо тянуло в изолятор, к мальчишке. Хотя умом она понимала, что этого делать не следует.
И еще: она была бы счастлива, если б ее диагноз не подтвердился. Пусть даже и ценой карьеры.
Скоро в больничке стало тихо. Местная знать разъехалась. Телеграмма в область ушла. Никто не решился ее тормознуть.
Верочка прошла к изолятору.
Посмотрела внутрь через застекленное и зарешеченное окошко.
Там, намертво привязанный к железной койке, лежал маленький немчик. Только теперь он был похож не на ребенка, а на угасающего серолицего старичка.
Ее карьере ничто не угрожало. К ночи Алик будет мертв.
Она вышла во двор.
Подошла к все там же стоявшей Марте. Хотела сказать что-то успокаивающее.
Вместо этого снова разрыдалась.
Марта тоже плакала, но тихо. Она обняла докторшу за плечи, прижала к себе.
– На все воля божья, – сказала Марта».
Я еще раз перечитала написанное.
Мальчишку было ужасно жалко.
И Марту. И Бабулю, конечно. Она ведь тогда тоже потеряла ребенка, своего ребенка. Ей, как и всему больничному персоналу, сделали множество уколов антирабической вакцины. Тогда это было небезопасным делом, и у Бабули случился выкидыш.
И с мужем своим она после этой истории разошлась. Не сразу, постепенно. Он требовал, чтоб она бросила работу, убивающую его нерожденных детей.
Она не бросила.
Так и расстались.
Перечитала и расстроилась.
Нет, как будущему литератору и журналисту, текст мне понравился.
Но я, как и Бабуля, легко бы пожертвовала любым текстом и даже любой Гонкуровской или Нобелевской премией, лишь бы сыновья Марты и Бабули остались живы.
Глава 2 Надежда Владимировна Семенова 12 октября 2010 года. Москва
Как же она ненавидела московские пробки!
Они и на свежем воздухе не радовали. Здесь же, в тоннеле под Садовым кольцом, они бесили вдвойне. Бесили всем: тупой тратой драгоценного времени, выхлопной вонью в салоне, фильтр по предзимнему времени не справлялся. Даже тем, что теоретически разноцветные автомобили – шедевры современного дизайна – здесь, в желто-ртутной тоннельной полутьме, да еще покрытые липкой московской дорожной грязью, становились одинаково серыми и неприятными. Как какие-нибудь фантастические зверюги из малобюджетного триллера. Пожрали своих хозяев-водителей и не выпускают из чрев.
В этот момент зазвонил телефон.
Надежда схватила сумку и начала вслепую, на ощупь, перебирать ее содержимое. Проще найти иголку в стоге сена, чем трезвонящий мобильный в дамской сумке. Тем более что размеры модного аксессуара были вполне серьезными – куда ж деваться бизнесвумен, которая и выглядеть хочет красиво, и кучу рабочих документов, совершенно необходимых, с собой возит?
Слава богу, звонивший дождался. Видно, очень надо.
Голос был тревожный и, похоже, заплаканный.
– Господи, Вичка? Ты? Что случилось? – испугалась Надежда.
– Нет, Надежда Владимировна. Это я, Маша Смирнова. У нас обыск! Тут такое делается! Я из туалета звоню!
В этот момент связь прервалась – Надеждина маленькая «аудюха» наконец доползла до середины тоннеля.
Семенова нажала на кнопку отбоя и, не выпуская из рук ни руля, ни телефона, сосредоточенно маневрировала в медленно двинувшемся потоке машин. В каждой из них сидел одуревший от трафика водитель. Каждый второй из этих одуревших правдами и неправдами стремился выгадать у соседа десяток-другой сантиметров дороги.
Странное дело, почти спокойно подумала Надежда. Позвони ей Машка на десять минут раньше – за валидол бы схватилась, в сотый раз проклиная эту страну, в которой и жить по-человечески нельзя, и покинуть ее невозможно – пыталась уже. Но сейчас Надеждино настроение – пусть не отличное, однако и не катастрофическое. Потому что велика и могуча теория относительности, разумеется, в ее прикладном, обыденном понимании. Потому что если дочь, будущая железная леди Вика, плачет – значит, с ней случилось что-то ужасное. А если Машка, ее секретарша, прячется от ОБЭПа в офисном сортире – то это, разумеется, очень большая неприятность. Но не сравнимая с любой дочкиной бедой.
Однако теперь требовалось подумать о бизнесе. Да и о себе любимой – тоже.
Нельзя сказать, что незваные гости были еще и нежданными. Наоборот, Михаил Борисович ей четко все объяснил: если Надежда Владимировна не отступится от лакомого заказа – пусть ждет неприятностей на свою фирму. «Кстати, прогресс», – даже улыбнулась Семенова. Неприятности были обещаны на ее фирму, а не на ее голову. На юридическое, так сказать, лицо. Помнится, лет десять назад (или уже одиннадцать прошло?) в похожих обстоятельствах бейсбольной битой грозили ее собственному, то есть физическому лицу.