В Лицзяне не было ни автомобилей, ни карет, ни рикш. Все — богачи и бедняки, генералы и солдаты, независимо от кастовой или классовой принадлежности — ходили пешком. Здесь вам не грозила встреча с миллионером, пускающим пыль в глаза на «кадиллаке» или «роллс-ройсе», или с китайским генералом, с ревом проносящимся на бронированном лимузине по тихим лицзянским улицам. Единство способа передвижения удивительным образом уравнивало между собой все сословия местного населения и способствовало установлению истинно демократических взаимоотношений. Генерал или губернатор, идущий по улице пешком, уже не казался настолько устрашающим и недоступным — с ним мог запросто поздороваться на «ты» даже самый бедный крестьянин.
За городом начинался проложенный годы назад участок автомобильной дороги в Сягуань, которую в итоге так и не достроили, — в горах недоставало мостов, и местами дорогу уже размыли ливневые дожди. Строительство дороги началось по инициативе администрации префектуры, которую, в свою очередь, подталкивало правительство Китая, но в итоге план был успешно сорван усилиями самих наси при посредничестве влиятельных представителей этого народа в Куньмине. Наси хотели отсрочить момент массированного вторжения западной цивилизации. По их мнению, дорога принесла бы их мирному краю больше неприятностей, чем пользы. Маленький городок тут же заполонили бы под видом мелких торговцев, шоферов и механиков толпы китайских мошенников и бездельников — подобно тому, как это случилось в Сягуане. Местная торговля и промышленность не выдержали бы ужесточившейся конкуренции, а городская жизнь подверглась бы разлагающему влиянию извне. Китайская армия и другие правительственные организации начали бы активнее вмешиваться в спокойную и независимую жизнь горожан. Они наверняка установили бы новые строгие порядки и совершенно точно заставили бы всех перейти на никчемные бумажные деньги. Увы — как показали дальнейшие события, предчувствия местное население не обманули. Не стоит думать, что жители Лицзяна имели слабое представление о западной цивилизации. Многие из них ездили торговать в Индию и Бирму, поддерживали прочные торговые связи с Куньмином. В армии Китая служили целые отряды, состоявшие из наси. Местное население горячо поддерживало идею строительства мощной гидроэлектростанции, благодаря которой в Лицзяне и близлежащих деревнях появилось бы электричество, и приветствовало авиамоторное сообщение с Куньмином, однако дорога казалась чересчур разрушительным новшеством.
Крупных фабрик в Лицзяне не было, однако в последующие годы благодаря основанию «Китайских индустриальных кооперативов» в городе стали усиленно развиваться разнообразные мелкие мануфактуры. По всему городу были разбросаны небольшие шерстопрядильные, ткацкие и вязальные мастерские, где вся работа делалась вручную. Многие лавки торговали элегантной обувью и спортивной одеждой в европейском стиле, изготовленной из местных материалов. Мастера-мебельщики из народа миньцзя могли изготовить все что душе угодно — от столика для игры в маджонг до сверхсовременного платяного шкафа. Тибетские сапоги и седельные мешки производились тысячами — на самом деле наиболее качественные тибетские сапоги делались вовсе не в Тибете, их возили туда из Лицзяна. Помимо того, тут мастерили уже упоминавшуюся посуду из меди и латуни, а также необычайно красивые висячие замки из латуни с ручной гравировкой. Благодаря обширной торговле через Тибет во время войны и развитию новых мануфактур Лицзян основательно разбогател, и новые здания вырастали повсюду как грибы.
Когда я приезжал в Лицзян, чтобы осмотреться, люди, с которыми меня познакомили, показались мне милыми и гостеприимными; в мою честь организовали несколько торжественных ужинов и пикник. Поэтому после назначения на должность я ехал в город Прекрасной реки полный приятных иллюзий. Каждая задержка на пути приводила меня в раздражение — мне даже казалось, что наш быстрый караван идет слишком медленно, так не терпелось мне вновь окунуться в ту приветливую, дружественную атмосферу. Я был абсолютно уверен, что после приезда снова буду окружен дружеским вниманием и поддержкой и работа моя пойдет как по маслу. Увы, очень скоро я убедился, что первые мои впечатления не имели ничего общего с действительностью. По отношению к чужакам, приезжавшим к ним на поселение, вне зависимости от их чина и ранга, наси держались грубо, недружелюбно, демонстрируя откровенную неприязнь и крайнюю подозрительность. Я обнаружил, что приехать сюда ненадолго в качестве гостя — одно дело, а обустроиться и работать среди местных жителей — совершенно другое. Особенно недоверчиво они относились ко всем государственным чиновникам, приезжавшим из столицы — Чункина, подобно мне. Они всегда полагали, что столичные чиновники появляются в городе с единственной целью: разведать источник их возможностей и средств и втайне присоветовать начальству обложить их дополнительным налогом или ввести реформы, которые ограничат их привилегии или свободы. Всякий чиновник, рассуждали они, приезжает, чтобы что-нибудь отнять. Возможность, что вдруг найдется чиновник, который будет готов им что-нибудь дать и даже помочь, не рассчитывая на богатое вознаграждение, казалась им непредставимой и абсурдной. Что ж, решили они: новый начальник приехал надолго. Он — лицо высокого ранга, выше, чем префект, так что обращаться с ним необходимо вежливо, но не более того. Давайте объединим усилия и будем незаметно мешать ему работать, в чем бы эта работа ни состояла, — когда он столкнется с трудностями, сам же решит, что лучше уехать. Такова была их логика.
Прошло немало времени, прежде чем я полностью осознал степень хитроумия наси. Они отнюдь не были простыми, невинными туземцами, какими, по мнению некоторых писателей, до сих пор населены отдаленные уголки земного шара. Возможно, такие племена и в самом деле существуют, однако по моему собственному опыту пребывания в одном из мест, которое более чем соответствует определению «отдаленный уголок», и последующих путешествий по Юго-Восточной Азии я пришел к выводу, что милые, неиспорченные аборигены существуют только на страницах романтических книжек. Исследователь или путешественник, проживший с местным народом всего несколько недель или месяцев, не может полностью оценить характер этих «детей природы». Только пробыв среди них долгое время, восприняв их логику, узнав их радости и горести и пожив согласно их обычаям, можно наконец увидеть проблески правды.
Разочарования начались вскоре после приезда. Домохозяева вежливо, но твердо отказывали нам один за другим — к счастью, нам удалось на время поселиться в доме у доктора Рока, давнего и уважаемого жителя города, а потом я каким-то чудом нашел свой дом с привидениями. Впоследствии мы столкнулись с неописуемыми сложностями, пытаясь закупить конторскую мебель. В местных мебельных мастерских ничего похожего не было, а когда мы попытались заказать у мастеров столы и другие простейшие предметы мебели, они не пожелали иметь с нами дела. В итоге всю мебель с величайшими трудностями и за весьма немалые деньги изготовили мастера-миньцзя из Цзяньчжуана.
Далее нам предстояло снискать расположение наших ближайших соседей и завести с ними дружеские отношения. За успешное выполнение этой важнейшей миссии во многом следовало благодарить моего повара-шанхайца, Лао Вона, которого я привез с собой. Это был высокий, дюжий парень с лицом, испещренным оспинами. Как многие неграмотные люди, он обладал немалой проницательностью — и более того, был прирожденным дипломатом. Однако разговаривал он исключительно на странном диалекте, который используют в Шанхае китайцы, происходящие с северного берега Янцзы. Путешествие с караваном и прибытие в край «западных дикарей и варваров» напугало и поразило его — раньше он слышал об этих местах только из нескончаемой классической китайской оперы «Си Ю Цзи» («Путешествие на Запад»). Его весьма расстроило то, что мы поселились в доме с привидениями, и он дрожал от малейшего звука, все время ожидая, что двое ужасных призраков схватят и задушат его. Прежде чем лечь спать, он расставлял по всем комнатам и углам горящие курительные палочки. От вида грозных горцев, одетых в шкуры и подпоясанных кинжалами, которые то и дело ходили мимо нашего дома на рынок и с рынка, его бросало в холодный пот. Однако в конце концов, увидев, что никто не бросается с ножом или дубинкой ни на него, ни на меня, он набрался храбрости и начал выходить из дома.
Большинство наси немного говорили по-китайски, но вплоть до самого моего отъезда из Лицзяна все они уверяли меня, что не понимают ни слова в том, что говорит мой повар. Тем не менее его это не останавливало: он болтал без умолку. Голос у него был такой громкий и пронзительный, что я, возвращаясь из города, слышал его уже с вершины холма. Его постоянные визиты ко всем соседям, разговоры и мелкие подарки детям постепенно растопили лед. Соседи начали заглядывать к нам, чтобы утром одолжиться огоньком для кухни, попросить какую-нибудь мелочь либо просто из любопытства. Потом они стали приносить то персики из своего сада, то немного картошки, то букет диких цветов или розу. Вскоре мы уже знали все о них, а они — о нас и наших делах. Наконец-то у нас появилось чувство, что мы — не чужие хотя бы в деревне У-то.
Большинство наси немного говорили по-китайски, но вплоть до самого моего отъезда из Лицзяна все они уверяли меня, что не понимают ни слова в том, что говорит мой повар. Тем не менее его это не останавливало: он болтал без умолку. Голос у него был такой громкий и пронзительный, что я, возвращаясь из города, слышал его уже с вершины холма. Его постоянные визиты ко всем соседям, разговоры и мелкие подарки детям постепенно растопили лед. Соседи начали заглядывать к нам, чтобы утром одолжиться огоньком для кухни, попросить какую-нибудь мелочь либо просто из любопытства. Потом они стали приносить то персики из своего сада, то немного картошки, то букет диких цветов или розу. Вскоре мы уже знали все о них, а они — о нас и наших делах. Наконец-то у нас появилось чувство, что мы — не чужие хотя бы в деревне У-то.
Дальше по нашей улице, прямо перед воротами, обозначавшими границу городской черты, стоял большой, богато украшенный особняк. Он принадлежал г-ну Яну, весьма богатому торговцу из народа миньцзя, считавшему себя наси просто в силу того, что всю жизнь он прожил в Лицзяне. У него было множество сыновей и дочерей. Сам он давно отошел от дел, но двое его сыновей держали каждый свою лавку на Главной улице и успешно торговали тканями. Отделения их лавок имелись в Сягуане, Куньмине и Лхасе. Двое младших сыновей, родившихся от второй жены, еще учились в школе. Мой повар быстро сдружился с сыновьями-купцами, и вскоре мне сообщили, что г-н Ян желает со мной познакомиться. Однажды утром я явился к нему. Это был красивый, статный и величавый старик с аристократической внешностью и длинной белой бородой, безупречно одетый по образу и подобию китайского джентльмена — в длинном халате и черной шелковой куртке-магуа; наряд дополняла черная шапочка с красной шишкой. Когда я пришел, он поднялся мне навстречу из шезлонга, в котором отдыхал. Мы находились во внутреннем дворике; воздух был наполнен ароматом цветов, и дворик со всех сторон обрамляли ряды горшков на мраморных подставках, в которых цвели редкие орхидеи, примулы и петунии. Повсюду благоухали розы и другие цветущие кустарники, а в выложенном мрамором небольшом пруду и стеклянных аквариумах сверкали золотые рыбки. Мне предложили чаю и вина редкого урожая. Старик курил длинную трубку, оправленную в серебро, и прихлебывал чай; он степенно, ненавязчиво разглядывал меня. Мы немного поболтали на общие темы, после чего я изложил цель моего приезда в Лицзян. Он выслушал меня, но ничего не сказал. Через некоторое время я встал, чтобы попрощаться; г-н Ян тоже поднялся и, мягко взяв меня за локоть, проводил в дом. В одной из комнат на круглом мраморном столе была сервирована великолепная трапеза — с палочками из слоновой кости, серебряными кувшинами с вином и серебряными кубками. Вошли сыновья и внуки. Я запротестовал: приглашение на обед в первый же визит было слишком большой честью, однако меня мягко усадили за стол, и все принялись за еду. Комнату украшали со вкусом развешенные старинные китайские картины и свитки. Вся мебель была из черного дерева; внимание мое также привлек редкий фарфор на подставках, тибетские медные кувшины с инкрустацией из бирюзы и полированная латунная курильница, из которой завитками поднимался к потолку ароматный дым.
Я понравился г-ну Яну, и он еще не раз приглашал меня в гости — иногда на официальный ужин, где присутствовали еще один-два заезжих сановника, иногда на праздничный обед, а однажды — на свадьбу одного из сыновей. Часто мы просто беседовали о Лицзяне и его жителях, о местных обычаях и войне, эхо которой все еще доносилось до нас издалека, и нередко он присылал мне в подарок фрукты, редкие деликатесы или лопатку свежезарезанной свиньи. Между нами установилась тихая, прочная дружба. Мы понимали друг друга без слов и с удовольствием проводили время, молча наслаждаясь тишиной небольшого садика. Г-н Ян быстро разгадал во мне приверженца даосизма — сам он пришел в кроткое состояние духа, свойственное даосам, усвоив многочисленные уроки, которые преподнесла ему его долгая жизнь.
Несколько лет спустя он как-то раз отвел меня за дом и показал мне небольшую свинью в отдельном загоне.
— Эту свинью выкармливают специально для моих похорон, — сказал он, посмеиваясь. Затем он отвел меня в подсобную угловую комнату и, открыв дверь, показал мне крепкий свежевыкрашенный гроб. Мне стало грустно, однако старик улыбался.
Прошло больше года. Я уехал в Куньмин и вернулся только через месяц. По возвращении домой меня встретил взволнованный повар.
— Господин Ян все время спрашивал, когда вы вернетесь, — сообщил он мне и добавил: — Завтра он позовет вас на обед.
На следующий день я с нехорошим предчувствием ступил на порог дома старика. Он был очень рад меня видеть, однако я заметил, что он сильно сдал. Лицо его как будто светилось изнутри. Его сопровождали старшие сыновья.
— После того как вы уехали, я заболел, — сказал он вместо приветствия.
Он позвал меня посмотреть на свинью.
— Но я так слаб, что едва хожу, — предупредил он. — Вас проводит сын.
Свинья необычайно выросла. Теперь это было огромное, откормленное животное.
— Сыновья не отходят от меня ни днем ни ночью, — беспечно сказал г-н Ян, однако зловещий смысл его слов от меня не ускользнул. Опираясь на многочисленные подушки, он пообедал со мной в кругу семьи, хотя почти ничего не съел. Прощались мы с грустью.
— Я рад, что смог вас повидать, — сказал старик. — Прощайте! Возможно, мы больше не увидимся.
Он слабо пожал мне руку. На следующий день около полудня повар прибежал ко мне на второй этаж.
— Старый господин Ян умер, — с печальным лицом сообщил он.
Я был потрясен. Язык Лао Вона развязался, и он завалил меня подробностями ухода старика из жизни. Как выяснилось, г-н Ян внезапно ощутил, что время пришло. Семья собралась у его постели; его переодели в церемониальные одежды. Затем он спокойно со всеми попрощался, положил голову на подушку и знаком позвал к себе сына. Как только старик испустил последний вздох, сын положил ему на язык серебряную монетку, после чего его тут же переложили в гроб.
Согласно обычаям наси, умирающему необходимо как можно быстрее положить в рот серебряную монетку. Если этого не сделать, он никогда не сможет войти в рай, где обитают его предки. Поэтому рядом с постелью того, кто ослабел от болезни или старости, обязан постоянно дежурить какой-нибудь член семьи. Домочадцы сидят рядом с умирающим по очереди, и горе сыну или дочери, если он или она не успеет вовремя уловить момент отхода в мир иной. Из-за этого поверья внезапная смерть от несчастного случая или в драке считается большим горем. Потерянные души таких бедняг обречены на вечное блуждание в чистилище, пока их попадание в рай не будет обеспечено при помощи особого — и весьма недешевого — шаманского обряда.
Глава III Рынок и винные лавки Лицзяна
Рано утром из отдаленных деревень начинали стекаться на рынок крестьяне, и ближе к десяти утра эти отдельные человеческие ручейки сливались в мощные потоки, занимая все пять основных дорог, ведущих в Лицзян. Улицы были запружены лошадьми, везущими на себе поленья для растопки, людьми с корзинами угля на спине и другими носильщиками, нагруженными овощами, яйцами и птицей. Мужчины по двое несли свиней привязанными за ноги к шесту, женщины же гнали их своим ходом, держа в одной руке веревку-поводок, а другой погоняя свинью хлыстом. Крестьяне и их вьючные животные несли и везли на продажу и другие, самые разнообразные товары. Улицы заполнял шум копыт, стучавших по твердому камню, громкие разговоры, крики и смех. На самом рынке царила суматоха — люди толкались, пытаясь разойтись друг с другом и занять на площади наиболее выгодные места. Вечером предыдущего дня в центре площади заранее устанавливали ряды крепких прилавков, разобранных из общей кучи либо вынесенных из окружающих лавок. Теперь женщины и девушки, нагруженные тяжелыми тюками мануфактуры, раскладывали на них рулоны тканей. В отдельных рядах торговали галантереей, приправами и овощами. Вскоре после полудня рынок начинал жить полной жизнью, и площадь превращалась в котел, бурливший людьми и животными.
Высокие тибетцы расчищали себе путь локтями сквозь шумную толпу. Крестьяне-боа в плащах, от которых они делались похожими на грибы, размахивали связками брюквы. Горцы-чжунцзя в грубых конопляных рубашках и штанах, со смешными тонкими косичками на бритых головах, беспокойно расхаживали туда-сюда с отрезами узкого, грубого конопляного полотна. Женщины-наси лихорадочно бегали за капризными покупателями. Многие мужчины и женщины самого экзотического вида из отдаленных деревень просто стояли столбом, глазея на заманчивые товары и элегантную лицзянскую публику.
Около трех часов пополудни базарный день достигал своего апогея, после чего торговля постепенно начинала сворачиваться. Ближе к четырем наступало «время коктейля».