— Но милейшая госпожа X., - возразила я, — это как раз то, что я хочу выразить своими танцами: любовь — женщину — оплодотворение — весну. Картина Боттичелли: плодотворная земля — три танцующие Грации, близкие к материнству, — Мадонна — Зефиры, тоже близкие к материнству… Все шелестит, обещая новую жизнь. Вот что означает мой танец.
Г-жа X посмотрела на меня с насмешливым недоверием, но все-таки мы сочли за лучшее прекратить турне и вернуться в Европу, так как мое благословенное состояние действительно становилось слишком заметным.
Я была очень счастлива, что с нами едут Августин и его девочка. Он разошелся с женой, и я считала, что поездка его развлечет.
* * *— Не хотели ли бы вы путешествовать всю зиму по Нилу, чтобы уйти от мрачного нахмуренного неба туда, где сияет солнце; посетить Фивы, Дендеры — все, что вы мечтали видеть? Яхта ждет нас, чтобы доставить в Александрию на судне, которое повезет нас по Нилу, тридцать туземных матросов и первоклассный повар; каюты роскошны — это отдельные комнаты, при каждой ванна.
— Но моя школа, работа.
— Ваша сестра Элизабет отлично справляется со школой, а вы так молоды, что еще успеете наработаться.
Таким образом, мы провели зиму, путешествуя по Нилу. Это было сказочное счастье, вернее, почти было, так как изредка появлялось чудовище неврастении и черной рукой заслоняло солнце. Легкая фигурка Дердре то носилась по палубе, то бродила по древним улицам Фив. Малютка засматривалась на облупившихся древних богов. Увидев Сфинкса, она сказала: «О, мама, эта кукла не очень красивая, но очень величавая!» Она как раз начала говорить многослойные слова.
Девочка подолгу стояла перед храмами вечности, перед могилой маленького наследника фараонов. Мы видели Долину царей, перед нами уходили в пустыню караваны, дул ветер и нес песчаные волны по пустыне — куда?
Для нас Египет — страна снов, а для бедного феллаха — страна труда, но, во всяком случае, это единственная страна, которую я знаю, где и труд может быть прекрасен. Феллах существует по большей части чечевичной похлебкой и пресным хлебом, обладает красивым, гибким телом и что бы он ни делал — нагибается ли во время работ или наклоняется к Нилу за водой — всегда представляет собой бронзовую модель, радующую сердце скульптора.
* * *Мы вернулись во Францию и высадились в Вильфранше. На время сезона Лоэнгрин нанял великолепную виллу в Болье с террасами, спускающимися к морю. С характерной для него порывистостью он забавлялся скупкой земель на мысе Феррате, где собирался построить величественный итальянский замок. На автомобиле мы ездили осматривать Авиньонские башни и стены Каркассона, которые должны были служить образцом для этого замка. На мысе Феррате теперь высится замок, но, увы, недоконченный, как и многие из затей Лоэнгрина.
Сейчас он был неестественно подвижен. Если он не несся на мыс Феррат для покупки земли, он мчался в понедельник в курьерском поезде в Париж, чтобы вернуться в среду. Я спокойно оставалась в саду у голубого моря, размышляющей о глубокой пропасти, отделяющей жизнь от искусства, и часто задумываясь над вопросом, может ли женщина стать настоящей художницей? Ведь искусству нужно отдавать все, а любящая женщина все отдает жизни. Во всяком случае, я уже во второй раз была разлучена со своим искусством и точно отрезана от него.
Утром первого мая, когда природа распускалась пышным цветом, море синело, солнце жарило и все ликовало, родился мой сын.
В отличие от глупого деревенского врача в Нордвике умный д-р Боссон умело облегчал страдания благоразумными дозами морфия, и мой второй опыт сильно отличался от первого. Дердре вошла ко мне в комнату со своим прелестным личиком, полным ранних материнских забот.
— О, какой милый мальчик, мама! — воскликнула она. — Тебе нечего о нем беспокоиться. Я всегда буду о нем заботиться и носить его на руках.
Я вспомнила эти слова, когда она, мертвая, держала его в своих маленьких застывших восковых ручках. Зачем людям призывать Бога, который, если и существует, наверное, не обращает на все это внимания?
Итак, я снова лежала у моря с ребенком на руках, только вместо белой дрожащей от ветра виллы «Мария» был роскошный дворец, а вместо мрачного беспокойного Северного моря — голубое Средиземное.
24
По возвращении в Париж Лоэнгрин спросил меня, не хочу ли я устроить праздник в честь всех моих друзей, и предложил мне составить программу по своему усмотрению. Мне кажется, что богатые люди никогда не знают, как себя забавлять. Когда они дают обед, то он немногим отличается от обеда, устроенного бедным дворником. Я же всегда думала, что, имея достаточно денег, можно пригласить гостей на поразительный праздник. Вот что я придумала.
Гости были приглашены к четырем часам дня в Версаль, и там, в парке, были раскинуты шатры, где их ожидали всякие яства, начиная с икры и шампанского и кончая чаем и пирожными. После чего на открытой площадке, где находились палатки, оркестр Колонна под управлением Пьерне сыграл нам ряд произведений Рихарда Вагнера. Помню, как в тени больших деревьев удивительно звучала идиллия Зигфрида в этот прекрасный летний полдень и как вечером при заходе солнца торжественно неслись аккорды «Похоронного марша» из «Гибели богов».
После концерта великолепно накрытые столы как бы манили гостей к материальным удовольствиям. Пир этот, за которым подавались необыкновенные разнообразные блюда, продолжался до полуночи, когда была зажжена иллюминация и все танцевали до утра под звуки венского оркестра.
Так в моем представлении следовало действовать, когда богатый человек желает тратить деньги на прием гостей. На этот праздник явились вся аристократия и все художники Парижа и действительно оценили его по достоинству.
Но самое странное было то, что Лоэнгрин не присутствовал на торжестве, которое я устраивала для его же развлечения и которое ему обошлось в 50 000 франков (к тому же довоенных). Приблизительно за час до начала праздника я получила телеграмму, что с ним случился удар и что он не может быть, но просит меня принимать гостей без него. Не удивительно, что меня влекло к коммунизму, когда я так часто убеждалась, что богатому найти счастье так же трудно, как Сизифу втащить камень из ада на гору.
В то же лето Лоэнгрин вздумал со мной обвенчаться, хотя я и доказывала, что отношусь к браку отрицательно.
— Нет большей глупости для артиста, чем женитьба, — говорила я, — ведь я проведу свою жизнь в бесконечных турне по всему свету, не можете же вы провести свою, сидя в литерной ложе и любуясь мной?
— Вам не надо будет разъезжать по всему свету, если мы поженимся.
— Чем же мы бы тогда занялись?
— Мы бы проводили время в моем лондонском доме или в имении.
— А дальше что?
— Есть еще яхта.
— Ну а дальше?
Лоэнгрин предложил испробовать такую жизнь в течение трех месяцев. «И я буду очень удивлен, если она вам не понравится», — прибавил он.
Это лето мы провели в Девоншире, где у него был удивительный замок, построенный по образцу Версаля и Малого Трианона, с целым рядом спален, ванных комнат и роскошными покоями, отданными в мое распоряжение, с четырнадцатью автомобилями и яхтой. Но я не приняла в расчет дождливой погоды. В Англии летом дождь идет целыми днями, но англичане как будто относятся к нему совершенно безразлично. Они рано встают, завтракают яйцами, почками, копченой грудинкой и кашей, надевают непромокаемые пальто и гуляют по сырости, чтобы, вернувшись, снова съесть множество блюд, заканчивая трапезу девонширскими сливками.
До пяти часов они будто бы пишут письма друзьям, а по-моему, просто спят. В пять спускаются к чаю, за которым подаются разнообразные пирожные, хлеб с маслом, чай и мармелад, после чего притворяются, что играют в бридж, пока не наступит время приступить к самому важному делу дня — одеванию к ужину, за которым появляются в вечернем туалете: дамы в платьях с глубоким вырезом, а мужчины в туго накрахмаленных рубашках, и уничтожают обед из двадцати блюд. После обеда начинается легкий разговор о политике, затрагивается философия, а затем все расходятся по своим комнатам.
Вы легко поймете, насколько эта жизнь меня удовлетворяла.
Через две недели я была на границе отчаяния. В замке была удивительная зала, вся в гобеленах, в которой висела картина Давида «Коронация Наполеона». Оказывается, Давид написал картину в двух экземплярах, одна из них в Лувре, а другая в бальном зале замка Лоэнгрина в Девоншире.
Заметив, что мое отчаяние все увеличивается, Лоэнгрин предложил мне снова потанцевать — в бальном зале.
Я вспомнила гобелены и картину кисти Давида.
— Как мне делать перед ними свои примитивные движения на блестящем вощеном паркете?
Заметив, что мое отчаяние все увеличивается, Лоэнгрин предложил мне снова потанцевать — в бальном зале.
Я вспомнила гобелены и картину кисти Давида.
— Как мне делать перед ними свои примитивные движения на блестящем вощеном паркете?
— Если задержка только за этим, пошлите за своим ковром и занавесями.
Я послушалась его совета, и гобелены были завешены моими драпировками, а ковер разложен на полу.
— Но мне нужен аккомпаниатор.
— Пошлите за пианистом, — сказал Лоэнгрин.
Я телеграфировала Колонну: «Провожу лето в Англии, должна работать, пришлите аккомпаниатора».
В оркестре Колонна первым скрипачом был человек странного вида с большой головой, качавшейся на плохо скроенном теле. Кроме скрипки он играл на рояле, и Колонн его однажды привел ко мне, но человек этот был мне настолько неприятен, что, глядя на него или касаясь его руки, я положительно испытывала физическое отвращение и поэтому попросила Колонна больше его не приводить. Колонн возразил, что скрипач меня обожает, но я ответила, что не могу справиться с чувством отвращения инев состоянии выносить этого человека.
Как-то вечером, когда Колонн по болезни не мог дирижировать для меня в «Гетэ Лирик», он прислал этого музыканта вместо себя. Я очень рассердилась и заявила, что отказываюсь танцевать, если он будет дирижировать.
Он вошел ко мне в уборную и взмолился со слезами на глазах: «Айседора, я вас обожаю, разрешите мне продирижировать хоть раз».
Я холодно посмотрела на него:
— Нет. Вы должны понять, что физически вы мне отвратительны.
Он расплакался.
Публика ждала, и Люнье Поэ убедил Пьернэ заменить Колонна.
В особенно дождливый день я получила ответную телеграмму от Колонна: «Посылаю аккомпаниатора. Приедет в такой-то день и час». Я поехала на вокзал и была поражена, когда увидела, что вылезает из поезда именно скрипач X.
— Как это возможно, что Колонн прислал именно вас? Он знает, что вы мне противны и я вас ненавижу.
— Простите, сударыня, маэстро меня прислал. — пробормотал он, заикаясь.
Узнав, кто такой аккомпаниатор, Лоэнгрин заметил: «По крайней мере, у меня нет причин к ревности».
Он все еще страдал от последствий того, что он считал ударом, и в замке при нем находились доктор и сестра милосердия, которые очень настойчиво указывали мне, как я должна себя вести. Меня поместили в самой отдаленной комнате на другом конце замка и запретили под каким бы то ни было предлогом беспокоить Лоэнгрина, который ежедневно проводил целые часы, запертый у себя в комнате, на диете, состоящей из риса, макарон и воды, причем беспрестанно к нему заходил доктор, чтобы освидетельствовать состояние кровообращения. Иногда его сажали в род клетки, привезенной из Парижа, где через него пропускалось несколько тысяч вольт электричества, пока он сидел с жалобным видом, повторяя:
— Надеюсь, что это мне поможет.
Все это усиливало мое раздражение и в соединении с непрекращающимся дождем могло бы послужить объяснением последующих удивительных событий.
Чтобы рассеять свое неудовольствие и избавиться от скуки, я стала работать с X., несмотря на всю нелюбовь к нему. Когда он играл, я заставляла его ширмой, говоря:
— Я не могу на вас смотреть, до того вы мне отвратительны.
В замке гостила старый друг Лоэнгрина, графиня А.
— Как можете вы так обращаться с несчастным пианистом? — сказала она и настояла однажды на том, чтобы я пригласила его поехать с нами в закрытом автомобиле, в котором мы ежедневно катались после завтрака.
Я согласилась очень неохотно. Автомобиль не имел откидных сидений, и поэтому нам пришлось сидеть всем рядом: мне посередине, а графине и X. по бокам. По обыкновению лил дождь. Через короткое время меня охватило такое отвращение к X., что я постучала в стекло шоферу и велела повернуть домой.
Он кивнул головой и, желая мне угодить, резко повернул машину. Деревенская дорога была вся в рытвинах, и при крутом повороте меня бросило в объятия X. Его руки охватили меня, и, взглянув на скрипача, я внезапно вспыхнула огнем, как ворох зажженной соломы. Я никогда не испытывала такого бурного чувства. Посмотрев на него, я поразилась. Как не заметила я этого раньше? Его лицо было прекрасно, в глазах горел затаенный огонь гениальности, и я с этой минуты поняла, что он великий человек.
Весь обратный путь я смотрела на него в каком-то оцепенении страсти, и когда мы вошли в замок, не отрывая своего взора от моего, он меня взял за руку и медленно увлек в залу, за ширмы. Как могла из такого сильного отвращения родиться такая сильная любовь?
Единственным возбуждающим средством, которое тогда разрешалось Лоэнгрину и которое теперь продается тысячами бутылок, было вновь изобретенное средство, вызывающее оживление деятельности фагоцитов. Лакеям было приказано ежедневно угощать гостей этим напитком, передавая привет от хозяина, и хотя впоследствии я узнала, что на прием полагается одна чайная ложка, Лоэнгрин настаивал на том, чтобы мы выпивали целый стакан.
После случая в автомобиле нас томило одно желание — оставаться вдвоем в зимнем ли саду, в парке или во время прогулок по грязным деревенским тропинкам. Но бурные страсти имеют бурный конец, и настал день, когда X принужден был покинуть замок, чтобы никогда в него больше не возвращаться. Мы принесли эту жертву, чтобы спасти жизнь человеку, казалось, стоявшему на краю могилы. Много времени спустя, слушая дивную музыку «Зеркала Иисуса», я поняла, что была права, считая этого человека гением, а талант всегда имел для меня роковую притягательную силу.
Этот случай подтвердил, что я не гожусь для семейной жизни, и осенью, грустная и умудренная опытом, я уехала в Америку, чтобы выполнить свои обязательства по третьему контракту. В сотый раз я твердо решила посвятить отныне свою жизнь искусству, которое хоть и сурово, но зато на сто процентов благодарнее человеческих существ.
Во время этого турне я обратилась к Америке за помощью по делу основания школы. Мой трехлетний опыт жизни среди богатых людей убедил меня в пустоте и безнадежном эгоизме их существования, доказав мне, что можно найти настоящую радость только в принадлежащей всему человечеству Вселенной. Зимой я обратилась с речью к публике, сидевшей в ложах «Метрополитена», и газеты раздули это в целый скандал под заголовком «Айседора оскорбляет богачей» Я сказала приблизительно следующее:
— Меня упрекают в злобных выпадах против Америки. Возможно, что это и правда, но вовсе не значит, что я не люблю Америки. Наоборот, это, вероятно, значит, что я слишком ее люблю. Я когда-то знала человека, страстно любившего женщину, которая не хотела его знать и плохо с ним обращалась. Он ей ежедневно писал по оскорбительному письму и на ее вопрос, зачем он пишет ей такие грубости, ответил: «Потому, что я вас безумно люблю».
Психолог объяснит вам этот рассказ, и таково же, наверно, мое отношение к Америке. Я, безусловно, ее люблю. Разве моя школа, мои дети, все мы не духовные отпрыски Уолта Уитмана? И мои танцы, которые называют «греческими», разве они не вышли из Америки, ведь они танцы Америки будущего. Все эти движения — откуда взяли они свое начало? Они рождены природой Америки, Сьерра-Невадой, Тихим океаном, омывающим берега Калифорнии; рождены беспредельными пространствами гор Роки, долиной Иосемайт, Ниагарским водопадом.
Бетховен и Шуберт были детьми народа всю свою жизнь. Они были людьми скромного достатка, и их великие творения были вдохновлены человечеством и принадлежат ему. Народ нуждается в драме, в музыке, в танцах.
Мы дали даровой спектакль в восточных кварталах города. Мне говорили: в восточных кварталах симфонию Шуберта не поймут и не оценят.
Итак, мы дали даровой спектакль (в театре не было кассы — какое приятное зрелище!), и публика сидела оцепенелая, вся в слезах. Вот как они не поняли и не оценили! Ключ жизни, поэзии и искусства готов забить из народных масс восточных кварталов. Постройте для них большой амфитеатр, единственная демократическая форма театра, где со всех мест видно одинаково, где нет ни лож, ни балконов, ни галереи. Взгляните туда, наверх — неужели вы считаете правильным сажать людей под потолок, словно мух, и требовать от них оценки искусства?
Постройте простой прекрасный театр. Вам не нужно покрывать его позолотой, не нужны все эти украшения, все это роскошное убранство. Благородное искусство идет из глубин человеческого духа и не нуждается во внешних покровах. В нашей школе нет костюмов, нет украшений; существует только красота, излучающаяся из недр вдохновленной человеческой души, и выражающее ее тело. Если моему искусству удалось вас чему-нибудь научить, надеюсь, что оно вас научило именно этому. Красоту следует искать и находить в детях: в свете их глаз и в красоте маленьких рук, вытянутых в очаровательном движении. Вы их видели на сцене, держащимися за руки, прекраснее любой жемчужной нити, украшающей шею посетительниц здешних лож. Это мои жемчуга, мои бриллианты — мне не надо других. Дайте красоту, свободу и силу детям. Дайте искусство народу, который в нем нуждается. Великие музыкальные произведения не должны оставаться достоянием немногих культурных людей, а должны быть бесплатно отданы массам, которым они необходимы, как воздух и хлеб, так как являются духовным напитком человечества.