– Спасибочки! – глухо донеслось из-под холста.
– Лучше б я своей портянкой, – сказал Данилка. – Вот завопил бы, гад!
Лейтенант пошарил у колес брички. Подобрал змееобразные, поблескивающие обрезки странного жгута, на котором был повешен ястребок.
– Правильно, – сказал Гупан. – Сбереги.
Бричка стала разворачиваться, лошадь нервничала, не в силах выбраться, дергалась вперед-назад, ломая подрост и обдирая стволы. Полтавец успокоил ее, держа под уздцы и похлопывая по скуле.
– Веди за собой, – посоветовал Гупан. – А то дрогу вывернем.
– И чего они пригоняли телегу в такую чащобу? – спросил Иван.
– А вот это интересно бы узнать.
Дальше ехали уже в темноте. С трудом выдрались на проезжую дорогу. Гроб валился на Сеньку, припечатывая то к боковинам брички, то к спинке. Арестованный с трудом восстанавливал положение.
– Застрелили бы сразу, – пробухтел из-под повязки.
– Лучше под гробом, чем в гробу, – откликнулся Данилко.
В ночном лесу были слышны лишь звуки движущегося обоза. Оружие у бойцов Гупана было наготове. Ночь накатывалась черной массой. Вдали блеснул огонек.
5
Село замерло, прислушиваясь. На улице ржание, стук копыт, скрип телег.
– Стой, кто идет? – испуганно выкрикнул Попеленко. – Господи, товарищ Гупан, напугали! Разрешите доложить!
– Отставить!
– Слушаюсь! – Попеленко различил в бричке темный угловатый силуэт. – Ой, а это хто?
Ему не ответили. Попеленко, отвернувшись, мелко перекрестился.
Иван отодвинул запорную доску у ворот. Серафима выбежала на голос, в руке держала «летучую мышь».
– Господи, Ваня! Услышала меня Милостивая, услышала…
Свет упал на Гупана. На майоре были автоматные и гранатные подсумки, ППШ, пистолет в кобуре, фонарик на груди. Он казался квадратным.
– Ты, Микифорыч? Ще не убили?
Во дворе хлопцы распрягали лошадей, мелькали лучи фонариков, кто-то бежал с ведрами к колодцу. Связанного, избитого гробом и занемевшего Сеньку подняли из брички, перетащили в телегу: он плохо держался на ногах.
Гроб положили на землю. Борец и Полтавец, в повязках, обушками топоров навернули жесть на крышку гроба. И начали свое «тюк-тюк».
– А шо за гроб? – шепотом спросила Серафима.
– Не бойся, Фадеевна, – ответил ей Гупан. – До утра не побеспокоит.
За заборами, у своих домов, белели озабоченные, испуганные лица глухарчан: Малясов, Тарасовны, Кривендихи…
6
Глумский появился незаметно. Протянул руку Гупану, огляделся. Послушал «тюк-тюк». В слабом свете «летучей мыши» мелькали обушки.
– Микифорыч, кого привез?
– Штебленка.
– Застрелили?
– Повесили.
– Ах ты боже! Даже обжиться не успел!
– На этом свете никогда не успевают.
– Ехали б ко мне, у меня просторно.
– Мы, Харитоныч, как селедка: и в бочке уместимся. А мне покалякать с лейтенантом. Слышь! – Гупан притянул председателя за рукав: – Закон готовится. Карателей, по суду, вешать в местах, где гадили. Прилюдно!
– Дожить бы, – мрачно сказал Глумский.
7
Арестованный, прикорнувший кое-как, со связанными руками, на телеге, потянулся, стараясь расправить тело.
– Пить хо́чу.
Данилка, сменивший Кириченко, поднес к губам Сеньки флягу. Напиться как следует не дал.
– И есть хо́чу.
– Ты еще в сортир попросись.
– А что, нельзя?
– Можно. Не развязывая рук.
– Пошел ты!
Иван носил сено лошадям.
– Пойдем! – сказал Сеньке и развязал ему руки.
Карабин Иван держал под мышкой. Пошли за сарай. Сортир был плетеный: деревья в Полесье дешевы, а доски дороги. Звук струи, казалось, никогда не прекратится.
– Ты меня, правда, не узнал? – спросил Сенька, вздохнув с облегчением.
– Что, твой портрет в газетах был?
– Да ты ж не злой, лейтенант. Может, отпустишь, а?
– Давай, выходи… Это не беседка.
8
В хате горела плошка. Хлопцы сновали туда-сюда.
– Ноги, ноги обивайте. И хату не развалите, – ворчала Серафима.
В сенях стучали кружками. «Хороша водичка! Вкусная!»
– Лучше молоко пейте, хлопцы, – сказала Серафима. – Молока удосталь.
Выпили и молока, достав из вещмешков пайковый кирпичик хлеба. Покатом улеглись на расстеленную Серафимой полынь. Кое-кто тут же заснул. У каждого оружие было под боком. Гупан посидел за столом. Поразмышлял, послушал, как на улице поют девчата.
– Кому веселье, кому похороны, – сказал Гупан. – Это они хлопцев вызывают. А хлопцам только упасть и заснуть. Я вот второй месяц мечтаю дома переночевать.
– А далеко дом? – спросил Иван.
– В Малинце, через две улицы.
Данилка приподнялся, почесался.
– Блохи у вас в Глухарах, – сказал он сонно. – Собаки, а не блохи.
И упал на полынь. Девчата завели новую песню. Про Гандзю.
Иван захрустел полынью, укладываясь рядом с ястребками. Полог был отдернут, хата стала казармой. Гупан босиком прошел на кухню.
– Серафима, найдется? Один стакан.
– Ой, Микифорыч, – поднялась бабка. – Погонят тебя с этой должности.
– С этой уже не погонят. Желающих нет.
– В могилу никто не торопится, – согласилась бабка.
Звякнуло стекло. Были слышны крупные жадные глотки.
– Хороша! – сказал Гупан и крякнул. – В Глухарах умеют. Кругом буряковая сивуха, а у вас хлебная, чистенькая!
– Закуси, Микифорыч!
– Зачем впечатление портить?
9
– Иван, ты спишь?
– Так точно, сплю.
– Продолжай! – Гупан опустился на полынь.
– А для вас – кровать.
– Я привык с хлопцами блох делить, – сонно сказал Гупан. – Пока спишь, слушай вводную. В Гуте на спиртзаводе работал инженер, Сапсанчук. При немцах пошел в полицаи, отличился… пару хуторов сжег, польскую деревню. Сведения добывал как никто: людей мучил изобретательно, с выдумкой. Приняли в СС, получил три ромбика: гауптштурмфюрер.
– Ну?
– «Ну да ну: продал дом, купил жену». Называли его в районе «хозяин». Без него немцы ничего не решали. Дали ему батальон полицаев. Посылали в Белоруссию – карать лесные деревни за помощь партизанам. Получил за усердие Железный крест. В Гуте у него была связь с дивчиной, фамилия, говорят, то ли Спивак, то ли Спивачка. Наши пришли – исчез. В лесах теперь другой хозяин, Горелый.
– А мне эта вводная зачем? – спросил Иван.
– Так, рассуждаю. Откуда этот новый каратель объявился, кто таков?
– Да я-то при чем?
– Ну да, ты же в отпуске по ранению. Все равно скоро на фронт. Правда, наша медкомиссия может не пустить, – Гупан зевнул и повернулся на бок.
– Это вы про что? – встревожился Иван, но в ответ услышал легкий храп.
10
Накинув старую телогрейку, натянув кирзачи, Иван выскочил во двор.
Еще висела луна. У телег бойцы нагружались боеприпасами.
– Чего ж не разбудили?
– Гупан сказал, бабке тебя оставить, – ответил Данилка. – Ты же инвалид.
…Выходили, когда только легкой полоской обозначился рассвет. Пешком.
– Ваня! – неожиданно раздался голос Варюси. Она стояла у калитки полуодетая. – У тебя все добре?
Сенька шел между Полтавцом и Данилкой. Дремал на ходу. Но, услышав голос, открыл глаза. Данилка сказал:
– Лейтенант, из-за тебя все девки не спят! Не туда ранило, куда надо бы.
Арестованный старался разглядеть Варю. Данилка толкнул его в бок.
– Не пялься, глаза вывернешь.
11
Чуть светало. Тося была на опушке, в распадочке. Пошумливал родник. На пне стояла глиняная кружка для желающих попить. Шевелились, под ветром, цветные ленты и тряпицы, привязанные к ветвям ольхи.
Подцепив коромыслом ведра и приподнявшись, Тося замерла. Мимо, в рассветном мареве, мрачно и целеустремленно, шла цепочка людей.
Девушка хотела спрятаться, но заметила Ивана. Вздохнула с облегчением. Взгляд ее наткнулся на веснушчатого арестанта. Тося испуганно прижалась к откосу распадка.
Парень внимательно посмотрел на девушку. И вдруг усмехнулся. Подмигнул.
– Ты, Сенька, про девчат забудь, – сказал Данилко. – Лет на двадцать.
– А чего она сюда? Колодцев нет? – спросил Гупан.
– Проща, – сказал Иван. – Священный родник.
– И тряпочек понавешали! – заметил Полтавец.
– Это пожелания, просьбы.
– Х-ха, – сказал Данилка. – Я бы на эту дивчинку пожелание оставил.
– Сначала фингал залечи, – обрезал его лейтенант.
12
Шли, уже тяжело дыша под грузом выкладки. Лес стал густым, буреломным.
На верхушки деревьев лег розовый рассвет. Перед ними был зеленый холм. Пленный остановился. Все замерли. Парень кивком указал на кусты. Гупан и Кириченко вошли в подрост, оглянулись.
Раздвинули кусты. Крашенная зеленой, облупившейся краской стальная дверь была неприметна. Прислушались: что там, за ней? Кириченко ощупал края двери, осмотрел. Чувствовалось, он здесь бывал. Достал из брезентовой сумки масленку с длинным острым носом. Петли были внутренние. Ястребок нащупал ногтем щель, просунул носик масленки, покапал. Вставил в отверстие от снятого запорного рычага крючок с бечевкой. Показал рукой, чтобы Гупан отошел подальше. И сам отступил, лег.
Стал осторожно тянуть бечевку. Дверь подалась без звука. Сначала на вершок, потом поболее. Кириченко заглянул в темноту. Снял какую-то проволочку. Втиснулся в проем.
Гупан жестом указал Ивану, чтобы он с Сенькой оставался на месте, в стороне от входа. Махнул бойцам. Часть ушла на холм, часть осталась у входа.
Бойцы достали фонари. Ждали сигнала от Кириченко.
13
Арестант неловко, боком, сел на кучку сена. В кустах просыпались птицы.
Иван пошевелил носком сапога несколько окурков, оставшихся от самокруток.
– Ты с бабкой приезжал на хутор, – прошептал Сенька. – У матери нарыв был, нога отнималась. Ты был пацан, но по-городскому одетый. В ботинках. Позавидовал я…
– Нарыв прошел?
– Прошел. Твоя бабка мазью вытянула… Нас пятеро лежало на полатях, штаны на всех одни.
– Решил в полицаях штаны добыть?
– Я в полицаях не был.
Иван приглядывался к Сеньке. Наставил палец на конопатый нос:
– У тебя четверо братьев, да? Мы вьюнов ловили в грязи… После ливня.
– Вспомнил, значит… Может, это… отпустишь?
– Чего? По своим полицаям соскучился?
– Да не был я в полицаях! Матерью клянусь!
– Братиками еще поклянись. Они тоже в лесу? – спросил лейтенант.
Сенька только хмыкнул, скривив рот. Проснулась, затрещала в кустах сойка. Иван с тревогой посмотрел в кусты. Птица проскрежетала свою песенку, точно ножом по тарелке поскребли. Утро! Лейтенант схватился за грудь, надеясь предотвратить приступ. Сенька с удивлением следил за ним.
Преодолев усилия Ивана, кашель и хрип вырвались наружу с удвоенной силой. Затрясли, лишили сил. Лейтенант согнулся, закрыв рот ладонью, карабин опустился. Тело дергалось.
Сенька вскочил и, наклонившись, из-за связанных рук, бросился в подрост. Иван поднялся, слезы заливали глаза. Наугад выстрелил из карабина в кусты, передернул затвор, но второго выстрела не получилось.
Иван старался выбить перекошенный патрон.
От входа в подземелье бежали бойцы. Данилка и Кириченко бросились туда, куда махнул рукой Иван. Гупан стоял, ожидая, когда пройдет приступ.
– И часто это у тебя?
– Нет, – ответил наконец Иван. – Но вот по утрам…
Из кустов вышли запыхавшиеся ястребки.
– Как сквозь землю! Ушел!
– Крови на траве нет?
– Нет. Лучше б не стрелял, лейтенант. Всех в лесу поднял!
Иван молчал, приходя в себя.
14
Шли по лабиринту форта, подсвечивая фонариками. Шныряли белые мокрицы. Иногда серыми тенями пробегали крысы. По стенам тянулись провода. Несколько ступенек вели в зал, где стоял остов дизель-генератора. Провода, медные и свинцовые, были частично срезаны.
Иван шел позади всех, глядя понуро. Провода пощупал, осмотрел. От электроузла остались щиты и обрезки силовых кабелей, висящие, как змеи. Колыхалась паутина.
Вошли в каземат с амбразурами, из них открывался вид на туманную долину.
В нише были сколочены двухэтажные нары, накрытые где солдатскими, а где лоскутными, крестьянскими, одеялами. Иван пощупал постели. Коснулся чайника на печурке, сложенной из битых кирпичей. Достал из-под кровати какое-то странное переплетение из лозы и реек. Провел рукой по стираным рыжим бинтам на стойке нар. Посмотрел в алюминиевую кружку.
В углу стояла бочка. Висел деревянный ковш. Внизу, в луже, плавал окурок.
– Зачем этот укрепрайон строили? – спросил Полтавец. – Среди леса?
– На флангах болота, а здесь водораздел, – ответил Гупан. – Проход! Тут же близко старая граница проходила, забыл?
– Чего забывать? Я родом с Оренбурга. У нас в степу границ нет.
В амбразуре появилось лицо Кириченко. Он свесился головой вниз.
– Ушли. Тут вроде три выхода.
Лейтенант подобрал грязную тряпку, которой вытирали лужу, выжал. Тряпка была странная, со шнуровкой. Сорвал с кровати простыню, завернул тряпку, положил в сидор. Гупан посмотрел на него вопросительно.
– Кетлик, – сказал Иван. – Вроде женской жилетки.
– Во, специалист по бабским тряпкам, – сказал Данилка.
На полу, под столом, была миска. Рядом лежала кость. Иван тронул ее сапогом. Ничего не сказал. Зато стол его заинтересовал. Не стол это был, а верстак. У тисков валялись всякие металлические заготовки. Иван подержал в руках несколько обрезанных гильз, похожих на стаканы. Вставил малую гильзу в бо́льшую. Вошло почти без зазоров. Пошарил, отыскал на столе круглую тонкую шашечку. Она тоже хорошо входила в большую гильзу. Шашечку сунул в карман. Пальцем потрогал кучку золотистой пыли на столе… Задумался.
15
Вышли из той же двери.
– Ну, что скажешь? – спросил Гупан у лейтенанта.
– Что говорить? Сорвал операцию.
– Что ты увидел?
– Зачем вам мое мнение?
– Самолюбие спрячь. Ты стоял, думал. О чем?
– Обо всем.
– А по порядку?
– Ну… Их, похоже, семеро. Думаю, есть восьмой: у входа кучка окурков, ворох сена, видно, место караульного. Были раненые: старые бинты… шина из лозы и реек. Ну… была женщина: а то откуда кетлик? Постели чистые, остатки еды, в кружке следы молока. Уж коров-то они не держат. Значит, связь с местными. Постоянная, частая: молоко пили свежее, не кисляк. Свинцовые и медные провода обрезали. Зачем? Пункта сбора лома цветных металлов в лесу нет. Еще: у них собака. Крупная. Может быть, та, которую заметил Штебленок и насторожился. Знал чья.
– Неплохо, – сказал Гупан. – А что ты там с гильзами возился?
– Гильзы обрезаны. «Пятьдесят седьмая» идеально входит в «семьдесят шестую». Думаю, кто-то мастерит прыгающую мину. В следующий раз к ним так просто не подойти.
– Гильзы обрезают, когда плошки делают, для освещения, – сказал подошедший Данилка. – «Профессор»!
Иван не обратил внимания на очередную издевку. Достал шашечку.
– Вот, склеено по шаблончику из пороха. Вышибной заряд. Взрыватель может быть любой, хоть запал…
Гупан внимательно посмотрел на лейтенанта. Повторил:
– Неплохо. Все?
– Мастеровитый у них кто-то. Инструмент ценит, значит, не успокоится.
– Это откуда узнал?
– На столе стружки и латунная пыль. А пилы по металлу нет. Вообще никакой инструмент не оставлен. Успели унести. Значит, ценили.
– И что ты предлагаешь?
– Не дать им сюда вернуться. Засаду! А то натворят дел.
– Нам срочно обратно, – сказал Гупан. – Банда Шершня прорывается. Двести штыков. Им городские склады нужны.
Тронулись в обратный путь. Все были хмуры.
– И нас не будет, и ты уезжаешь, – сказал Гупан. – Эх, лейтенант!
Он все вздыхал, сбив кубанку на лоб, чесал затылок. Потом вдруг остановился. Ястребкам махнул: идите, оставьте нас!
– Ну, так что? – спросил. – Что, лейтенант, а?
Ответа дождался не сразу. Слышно было, как сапоги ястребков мяли траву. Позвякивала амуниция. Потом все стихло.
– Ладно, – сказал Иван. – Согласен. Все меня подталкиваете, да? Укоряете! – И почти крикнул с отчаянием: – Ну, согласен, согласен! Доконали!
– Да я ничего, – возразил Гупан. – Я же молчал!
– Так молчал, что вот здесь слышно, – постучал себя по груди Иван.
16
Солнце поднялось высоко. Хлопцы Гупана запрягали лошадей. Переговаривались вполголоса: «Ножку, ножку, Буян…» – «Ну, Черная…» – «Шворень смазал?» – «Дай диск сюда…»
Осторожные селяне выглядывали из своих дворов, опасаясь начальства.
Среди двора лежал гроб. Попеленко стоял возле него, словно в карауле. Показывал ревностную службу.
– Штебленка похоронишь здесь, – сказал Гупан лейтенанту. – В райцентре у него никого.
– И здесь никого.
– А ты? Придешь иногда…
– Что, Митрофаныч, увербовал внука и деру даешь? – Серафима, появилась на крыльце с ведром и мокрой тряпкой. – Чтоб тебя дрючком перетянуло!
Гупан только поморщился. Положил на жесть гроба потрепанную книжку:
– Еще. «Уголовный кодекс». Пригодится. Тут про все законы.
– Какие у нас законы?
– Пока никакие…
– В партизанах был товарищ: «Подай, бабуся, хлебца». А зараз начальник, галифе широченные начепил: три зада влезут, – продолжала Серафима.
– Ну, бабка, чистый спирт на перце, – заметил Полтавец.
Но Серафима отмахнулась от него тряпкой:
– Холуев развел, слова не сказать! Салтаном заделался! Раньше до народу был простой.
Майор хекнул с досады. Достал из планшета листик бумаги, немецкое «вечное перо» с изображением голой девицы. Бумагу положил на планшет:
– Тебя как по отчеству?
– Бумаги пишет. Небось, на бумаге всех бандюг переловил! – не унималась бабка.
– Черт, – Гупан смял бумагу, вытащил чистую. – Последняя. Так как тебя?
– Николаевич…
– «…Николаевичу, – Гупан наморщил лоб, пытаясь сосредоточиться. – Является… истребительного батальона… С правом… При сопротивлении право применять…»
С крыльца между тем лилось:
– Соловьем пел, а теперь петухом кукарекаешь. Як же! Добился! Раненого уговорил! Теперь начальству треба накукарекать про достижения!