Попеленко прикрыл рот ладонью. Когда отнял, лицо было в смазке. Иван закусил губу, помолчал.
– Вы посуду через лес в Малинец возите, – сказал, наконец. – Оттуда – выручку. Бандиты не трогают?
– А им зачем село обижать? Люди обозлятся.
– Значит, у вас перемирие?
– Вроде того.
– Председатель, – сказал Иван. – Может, у вас не перемирие, а дружба?
Подростки, раскрыв рты, смотрели на Ивана и председателя. Орина выглядывала из гончарни, приоткрыв дверь. За ней светились лица Малашки и Галки. Глумский подошел близко к лейтенанту.
– Слушай, Ваня… Дед рассказывал. В старое время повадился в село медведь. В год двух-трех телят обязательно задерет. Зато волки ушли. А те резали без счета. Потому решили: «своего» медведя не трогать.
– Это к чему? – щурится лейтенант.
– К тому, шо живем не погано. Сюда налоговые инспектора и финконтроль боятся ездить. А ближе к городу голодно. Там все хозяйства обдирают как липку. Заметил, шо у нас не голодают?
Председатель пошел к гончарне.
– А что с медведем стало? – крикнул вслед Иван.
– Убили! – Глумский обернулся на миг. – Людей начал задирать.
25
– Я у них на конюшне банку с тавотом пригрел, – сказал Попеленко. – Не скрипит телега!
– Верни!
– Не! Буду нести обратно, подумают, шо хотел украсть!
Лебедка лениво потянула телегу по дороге к селу. Иван молчал.
– Вот вы сразу: шо было при немцах? Обижаете людей таким интересом. От людей отрываетесь, от коллективу.
– Кто коллектив, ты?
– И я. Все село. Люди. Бывает, конечно, лаются, доносничают, подворовуют… Нормальный коллектив. Вот про пушечную разведку вы не пояснили. На дереве, значит, не сидите. А як видите за десять верст?
Прикрыв свои действия телом, он извлек из-под соломы пузатую бутыль, кружки, сало в тряпице.
– Поближе до людей надо, – сказал рассудительно, наливая жидкость в кружки. – С уважением до личности.
26
Смеркалось. Серафима в сарае доила корову. Доносилось цирканье молока, бьющего из сосков в подойник, постукиванье копыт, удары хвоста о бока: донимали кормилицу злые вечерние слепни. На эти звуки накладывалось озорное пение девчат, собравшихся на площадке у пожарного била.
В стройный девичий хор ворвался нескладный мужской дуэт.
Корова, отдуваясь, выбирала остатки мешанки из ведра. Бабка, поднявшись с подойником в руке, вглядывалась в сумерки. Прислушалась.
– пение приближалось.
– От тебе раз, – сказала Серафима. – Прямо сдается, мой дед повернувся.
…Попеленко, хотя и сам шатался, помог командиру попасть в калитку, при этом недопитую бутылку из рук не выпустил. Иван, отмахиваясь от песни, которая сама лезла в горло, пробовал вернуться к разговору.
– Понял? Артразведка бывает визуальная, инструментальная, оптическая, радиотехническая, звукометрическая, воздушная… и… и…
– А вы кто ж были? – спрашивает Попеленко.
– Визуальщик, если научно. По-простому, наблюдатель. Обычное дело.
Они одолели крыльцо. Серафима, открыв рот, наблюдала из сарая.
– Забрасывают нас… или сами… в тыл… маскируемся, засекаем цели. С радиостанцией, конечно.
– А если немец вас находит? – Обнявшись, они втискиваются в хату.
– Стараемся уйти.
– Куда? Кругом же немец!
– Если выхода нет, вызываем огонь на свои корди… координаты. Не сбивай меня!
– Я не сбиваю. Так шо, по вас свои вдарят?
– О, ты начал вникать. Поеду на фронт, возьму тебя с собой!
– Не, я вас лучше тут буду ждать.
Иван дошел до кровати и упал на нее. Попеленко стащил с командира сапоги, расстегнул ворот гимнастерки, поправил мокрую прядь волос.
Бросив взгляд через плечо, увидел вошедшую в хату Серафиму. Пояснил:
– Ну, от… А то бегает, переживает… Тепер все будет хорошо.
– Лес прочесать! – закричал вдруг Иван, приподнявшись, и тут же снова упал на постель.
– Вот, – обрадовался ястребок. – Приказ дал и отдыхает. Не хуже других командиров.
27
В кухне Попеленко поставил бутылку на стол. Серафима, делать нечего, полезла за закуской, бормоча:
– Ты, кум, шоб тебя перевернуло, немолодой, нутро укрепил, а ему ни к чему! И заповедь есть: «не вводи в соблазнение».
Но ястребок не слышал, говорил о своем.
– «Лес прочесать». Скоко зубцов в гребенке? – он вынул расческу. – Сто, не меньше. И то, вспотевши, не расчесаться. А скоко нас, ястребков? Вот побьют немца, армия прочешет лес, як бороной. А шо себя губить? – он осмотрелся, зашептал: – Я с бандитами прямо у лесе встречался. И от – живой-здоровый.
Он выпил и захрустел огурцом, подтверждая крепость здоровья.
– Это як же тебя примудрило?
– Ехав по чернику. Выходят. Один лошадь под уздцы, двое с боков. «Як дела, ястребок?» Здоровые, с автоматами. Я похолодел. Ну, думаю, дети мои – сироты. Говорят: «Ладно, мы таких не давим, а по первому разу поясняем».
– Пояснили?
– Ну, дали раза два по физиономии лица. Ты по-человечески, и до тебя по-человечески.
28
Иван, среди ночи, немного протрезвев, долго смотрел на коврик, на чуть заметную в полутьме красочную парочку. Счастливые. И лебеди у них, и луна. Встал, не отрывая глаз от парочки, надел сапоги, заправил гимнастерку.
Бабка, дремлющая за кухонным столом, открыла глаз.
– Ты куда?
– Проверить обстановку.
– Чисто дед, – сказала Серафима, глядя в окно. – Тоже тихо так. Тот, правда, вроде за лошадьми.
Иван нетвердой походкой прошел к калитке, выходя, забыл закрыть.
– Ну, все, – вздохнула Серафима, – теперь от бутылки до бабы и обратно.
Она вдруг опомнилась, побежала к божнице.
– Ой, Матка Бозка, запутала я тебя. То одно прошу, то другое, а у тебя, Милосердная, штата не дуже велика, разберись со всеми. Останний раз прошу, заспокой его по своему разумению, меня вже не слухай, Дева Премудрая!
29
– Ой, який ты тепленький, – засмеялась Варюся. Она в одной рубашке выскочила во двор, к погребу. – Я травяного настоя наготовила для грудей, а тебе ж надо рассолу…
Иван с жадностью пил из большого кухля. Мерцали живые цветы, цветы вышитые. Варя меняла постель. Сверкнули простыни с кружевной снежной оторочкой. Движения Вари были похожи на священнодействие.
Иван повел пальцем, то ли грозя, то ли проверяя, не двоится ли в глазах.
– А вот и ты не пришла на похороны!
– А кто пришел? – спросила Варя, взбивая еще одну подушку. – Ваня, нашо людям себя выказывать з-за чужого человека? Может, завтра с Лесу придут, поинтересуются. В грозу дома сидят, в поле не бегут.
– Думаешь, я оттого, что выпивши? Я от несправедливости.
– Ваня, у нас все мужики пьют от несправедливости. А потом бабу по морде раз – и вроде уже справедливость.
– Это неправильно… это я никак не могу допустить.
– Ваня, знаю, чего мучаешься. А ты подумай! Ты ж стал начальство. Спокон веку начальнику кланяются, а в кармане дулю показуют. – Она, смеясь, помогла лейтенанту раздеться. – Ложись, не переживай. Наладится!
– Ты как Попеленко, – бормотал лейтенант.
Он засыпал. Было тепло и уютно, жизнь казалась разделенной и прочной. Подушка пахла нежно и сладко, немножко Варюсей, немножко лесной свежестью, немножко всем этим большим, устроенным и спокойным домом.
30
В сенях кто-то громко стучал, кричал и ругался. Иван с трудом открыл глаза. Чуть светлели окна.
– Товарищи, откройте! Срочное сообчение с району!
Голос принадлежал подвыпившему человеку.
– Вроде Яцко ломится, – Варя, накинув на рубашку куртку, вышла в сени.
– Якое сообщение?
– Варя, то ж Яцко, бухгалтер!
– Та слышу. У меня шо, контора?
– Варя, у тебя товарищ лейтенант! Я соображаю… я ж бухгалтер!
– Иди в бухгалтерию.
– Не, Варя, важное сообчение до товарища лейтенанта.
Лейтенант был уже одет, когда загремела щеколда. Маленький Яцко прикрывал рот ладошкой.
– Извините, не дышу, чесноку в дороге поел. Токо шо з району. Я бы вчера, та лошадь… Вот… – Он порылся в карманах, вытащил клок сена. – Отут было… Може, кобыла съела? Привыкла по карманах шарить, за хлебом, зараза.
– Какое сообщение? – зевнул Иван.
– Вроде нашлось! – бухгалтер протянул бумажку.
Буквы были отпечатаны телетайпом: «тося я малинце буду завтра иван».
– Это ж моя телеграмма…
– Телеграмма само собой. На почте сказали, чтоб немедленно, ввиду отсутствия проводной связи. А то другое, из райкому, сообчение.
– О чем?
– Щас! Без бумажки! У меня память… я баланс до копеечки! В общем, «товарищ Абросимов прибывает послезавтрава с планом против бандитов… оказывать помощь в борьбе… с уверенностью в победе»! Вот так приблизно!
– Абросимов, Абросимов… А, Николка! Послезавтра? А ты выехал когда?
– Абросимов, Абросимов… А, Николка! Послезавтра? А ты выехал когда?
– Стоп, не сбивайте! Выехал вчера, значит, послезавтра то завтра.
– А если позавчера выехал?
– Не сбивайте. Я бухгалтер. Завтра то уже сегодня, да? Я должен приехать вчера. Значит, послезавтра – через день после вчера… От кобыла, зараза, подвела!
– Иди, Яцко, проспись! – Варя вытолкнула незваного гостя, закрыла дверь. – Вообще-то он непьющий!
– Я вижу.
– Правда! Боится через лес ездить. Напивается до потери, а кобыла дорогу знает. Пока проспится, уже на месте. Иди в постель. Голова не болит?
Кровать вздохнула под тяжестью тел. Варя была нежна и ласкова. Рассмеялась:
– Третьи петухи спели, а приступу нету. Любый мой, будешь здоровый до ста лет.
31
Серафима была в утренних хлопотах. На летней печи дышало паром ведро. Бабка вывалила белье в дежку, положила золу в мешочке. Налила кипяток из ведра, помешала мутовкой. Вытащила кетлик. Первая грязь смылась, засияли узоры. Она покрутила кетлик перед глазами, покачала головой: красота какая!
– Тадеевна! – кликнули от калитки.
Бабка кинула кетлик в воду. Во дворе появился крепенький морячок в метровых клешах. Стайка девчат и детворы тут же прилипла к забору.
– Здравствуйте, мамаша Тадеевна! – Улыбка у морячка была нарочито кособокая, чтоб приоткрыть во всей красе стальную фиксу. – Годы вас не берут, цветете, как роза на клумбе. Определенно меня импонируете!
– Господи, Валерик, – всплескивает руками Серафима. – Живой! Слав те Господи! Бачь який! Говорит по-городскому! А был босяк!
– Флот, мамаша, это школа культуры.
Варюся спала, когда Иван, крадучись, босиком, выскользнул из хаты. Мокеевна, помощница Вари, готовившая во дворе кормежку для скотины, отвернулась, чтобы скрыть усмешку. Сапоги, гимнастерку, ремень лейтенант нес в руке. Вид у него, босого, помятого и непричесанного, был не очень представительный.
Тайком пройти не удалось. Девчата у забора согнулись от приступа смеха.
– Купаться ходил, – сказал лейтенант. – Водичка что надо.
Девчата зашлись в новом приступе.
Во дворе ждала новая неприятность: морячок.
– От так встреча! Ты ж Иван Капелюх?
– Валерий? – Лейтенант взял себя в руки. – Тебя как принесло?
– Недельный отпуск. За героическое взятие Измаила.
– Его же брали.
– Кто?
– Суворов.
– Суворов пехота, а мы моряки. А ты, сказали, этот… ястребок, что ль?
– Вроде.
Пожали друг другу руки. Морячок поморщился, разгоняя воздух ладонью.
– Фу, ну и гадость! Сдурели вы тут в тылу! В лесу документы проверяли!
– Кто?
– Да эти, твои, бойцы-истребители. В тылу, а бойцы.
– Кто проверял? – Иван на глазах трезвел.
– Я не фраер, документы потребовал. Все законно.
– И как фамилия – кто проверял?
– Эта… смешная. Цыпленок? Шубленок?
– Штебленок?
– Во! Попадание с первого залпа!
– Валерка! – закричала из-за тына Кривендиха.
– Ну, пойдем с мамой визиты делать! Отдыхай, милиция! – И, небрежно отдав честь, Валерик морской походочкой удалился.
За ним потянулись любопытствующие.
– Шо он, як индюк до петуха? – сказала бабка. – Ты бы форму одел, показал, кто с вас красивше.
Но Иван сидел на завалинке. Потом вскочил. Притащил ведро воды из колодца. Вылил на голову.
– Ты шо? Вода холоднюча, а у тебя грудя больные! – запричитала бабка.
32
У калитки переодетого и побрившегося Ивана встретил Попеленко. Из оттопыренных карманов торчали горлышки бутылок, заткнутых початками.
– Товарищ командир! Як говорят, продолжим знакомство!
– Пошел отсюда! – взорвался Иван, рука его полезла в карман. – И чтоб я тебя с этим не видел! Расстреляю к чертовой матери… Бандюги под селом, флот издевается, немедленно взять карабин и патрулировать!
– Во, бешеный! Заикой сделает! – Попеленко пустился прочь, оглядываясь. – Так же нельзя, за работу не опохмелясь…
33
Огород Глумского стал утоптанной площадкой. Председатель гонял жеребца на корде. Жеребец косил налитым кровью глазом, ронял пену, грыз удила. Лейтенант поздоровался, услышал что-то невнятное в ответ.
– Добавь, Справный! – кричал Глумский. – До кобыл швидко бегаешь, а тут лодырничаешь!
Поглядеть на коня сбежались пацаны во главе с попеленковским Васькой. Выглядывали из-за деревьев, из подсолнухов. Шушукались: «Я на нем три раза ездил». – «Не ври, три раза Глумский не даст». – «А я ему гранаты принес. С запалами!» – «Не ври, без запалов». – «Щас дам по шее». – «Я трубу минометную приносил». – «А я патронов винтовочных штук тыщу, во!»
– Слушай, Петро Харитонович! – сказал Иван. – Ты с жеребцом разговариваешь, может, меня тоже выслушаешь? Как-то не заладилось у нас.
Глумский, наконец, посмотрел на лейтенанта. Сказал:
– Так я вижу, что за конь. На колхозную кассу работает. На всю округу производитель! Полезное животное. А какой ты человек, не разбираю.
– Разберись.
– Знаешь, чей он конь был? – спросил Глумский. – Полицая Сапсанчука. Тот его реквизовал на конезаводе в Гуте. Сахарком баловал, булками. Дети того не видели, что этот конь. Ну, чего хотел сказать?
– Дивчину, фамилия Спивак или Спивачка, знали? В Гуте?
– Ну… Спивак Андрей, такой был. Начальник солодильного цеха. Многодетный. И девчатки у него водились. Тебе какая по имени?
– Этого я не знаю.
– Значит, твоя пушка без прицела.
Председатель перевел коня на шаг. Вытер мокрую шерсть, иногда прижимаясь к Справному щекой. Повел «выхлаждать», бормоча:
– Тихо, тихо. Походи еще, остынь!
– Ну, я зайду, когда с лошадью наговоритесь! – сказал Иван.
– Это не лошадь, – Глумский оскалил зубы. – Это конь.
Пацаны гомонили: «Васька, чего не попросил коня? Зря затвор принес!» – «Так лейтенант пришел». – «И чего? Лейтенант не вредный». – «Не вредный? Батька говорит: зверь. Замучил».
Председатель завел Справного в сарай, поставил в денник.
– Пошли, лейтенант.
34
В хате было чисто и пусто. Стол, табуретки, мисник с посудой, железная койка под серым сукном. На столе открытый механизм кристаллического детектора.
Глумский тронул иглу. В хату, сквозь помехи, ворвался голос. «Наши войска… кровопролитных боев… вышли к реке Висла… в результате мощного удара под Шяуляем… к границе Восточной Пруссии…»
– Теперь немец уже не вернется, – сказал Глумский, приглушая звук. – А то все пугал чудо-оружием.
На стене висел, срисованный с фото, портрет парня, напоминающего председателя.
– Лицо знакомое, – сказал Иван. – Это вы в молодости?
– Что я, артист, на себя любоваться? Так у тебя дело?
– Вы за что меня недолюбливаете?
– Пусть бабы долюбливают, а я оцениваю. Это и есть твой вопрос?.. Садись! – Глумский мотнул головой в сторону портрета. – Сын мой, Тарас. Ты его не знаешь, он в Гуте учился. Этот приемник собрал в пятом классе. Теперь я один в селе радио слушаю… Когда я в партизаны ушел, он ко мне собрался. Винтовку нашел. Красивый парень, рослый. Но… семнадцать лет было. Пацан зелененький. Полицаи поймали.
Глумский помолчал. Иван ждал. Было слышно, как тихо шелестит голос в детекторе: «Военно-воздушные силы союзников произвели мощный налет на места запусков самолетов-снарядов ФАУ-1 на севере Франции…».
– У Сапсанчука дело решали сразу, – сказал Глумский.
Помолчали. Иван смотрел на портрет.
– Я тогда пробовал до Сапсанчука добраться, – Глумский размял в труху незажженную цигарку. – Охрана бешеная. Я, раненый, два дня в лесу лежал. Решил выжить. – Он вдруг спросил резко: – Чего еще хотел спросить?
Иван отвернул край пилотки, где лежали пучки шерсти, подобранные с места, где висел Штебленок.
– Чья лошадь? Здешняя или чужая? Вроде бурая.
Глумский подошел к окну. Рассматривал пучки и на свету, и против света.
– Не бурая. Буро-чалая. С проседью. А проседь бывает или от масти, или от возрасту. Здесь и такой есть волос, и такой. Старая лошадка. Этот колер только у одной кобылы.
– Чьей?
– Помощника твоего, Попеленко.
– Не может быть.
– «Не может быть»! Ты много у нас узнаешь, чего не может быть.
35
В разгар дня телега с сеном двигалась по песку, вдоль леса. Попеленко себя не утруждал, сена навалил малую копицу, даже веревками не перетягивал: собою придавил. Лежал наверху, глядя в небо и напевая бесконечную чумацкую песню.
Лебедка с обычной ленцой месила песок.
– Попеленко! – закричал Иван, увидев удаляющийся воз. – Попеленко!
Ястребок не слышал: голова глубоко ушла в сено. Не дождавшись ответа, лейтенант выстрелил из своего «вальтера» в воздух. Кобыла шарахнулась, а ястребок тут же скатился с сена, стукнувшись о дорогу пятой точкой. Сел.
– Шо с вами, товарищ командир? Я куприк отбил. Не могли по-людски крикнуть: «Попеленко, треба побалакать!»