Том 10. Письма 1820-1835 - Гоголь Николай Васильевич 24 стр.

Твой Гоголь.

Гоголь М. И., 27 апреля 1832*

Я получил ваше письмо, отправленное вами 3 апреля. Очень рад, что посланные мною деньги пришли вам кстати. Когда-то уменьшатся эти сборы и подати? за ними вы не в состоянии сделать себе необходимого. Хороший управитель точно теперь полезнее для вас всего, и я рад, если этот, который теперь представляется вам, действительно, имеет хоть одно из упомянутых вами качеств. Но хорошие управители такая редкость, какой почти невозможно отыскать. Иной бывает добр и имеет много совести, но зато мало понимает свое дело; другой знает свое дело, но зато плут. Дай бог, чтобы ваш не походил ни на того, ни на другого и чтобы вас совершенно избавил от беспокойств. — Очень сожалею, что не могу теперь отвечать на письмо (делающее мне много чести) Павла Осиповича. Причина этому недостаток времени. Это письмо я отправляю вам не по почте, но его получите вы от нашего доброго соседа Алексея Васильевича*. К следующей же почте я надеюсь еще писать. Прощайте! будьте здоровы со всеми домашними.

Ваш сын Николай.

Уведомьте меня о тетиньке Катерине Ивановне. Я таки немного сердит, маминька, на вас, за то, что вы никогда почти теперь не извещаете о ней. Вы знаете, что я ее очень люблю.

Гоголь М. И., 12 мая 1832*

Очень сожалею, что башмаки были велики. Было бы вам прислать назад, я бы переменил их. Посылаю теперь по две пары вам и сестре. Эти поменьше и должны быть вам в пору; а не то, так пришлите их назад вместе с старым башмаком, потому что по мерке трудно подобрать. Посылаю сестре платье; оно прочно и моется. Да пожалуста не говорите мне, что я посылаю сверх сил и проч. Вы мне приписываете гораздо более великодушия, нежели я имею его в самом деле. Будьте уверенны, что я не столько глуп, чтобы посылать вам тогда, когда сам нуждаюсь. Делать это — значит отнимать у себя возможность быть полезным вам впоследствии. И потому без церемонии! прошу писать ко мне обо всем, что вам нужно. Когда будут у меня лишние деньги, я вышлю; когда же нет, то подождете до другого случая. Нитяные чулки запрещены мне носить доктором. Здешний климат — не Малороссия. Но если вы мне хотите непременно сделать подарок, то понемножку подготовляйте мне к зиме шерстяных чулок. Бумажных у меня довольно; шерстяных же крепких здесь трудно достать. Май у нас самый дрянной: дожди и снег беспрестанные, и я не решаюсь долго выезжать на дачу… Но покамест прощайте. Желая побольше вам веселья, поменьше забот, остаюсь

Ваш сын Николай.

Уведоми[232] меня, сестра, придется ли тебе в пору платье. Я вместе с ним посылаю и твое старое.

Гоголь М. И., 9 июня 1832[233]*

Письмо ваше от 9 мая я получил. Благодарю вас за то, что ели пирог на моих именинах и желали совокупно мне здоровья. Я сам бы очень рад был провесть этот день с вами, тем более, что совершенно не помню, когда мы проводили его вместе. Да как кажется, то я весною никогда почти не бывал с вами. Это случалось большею частью или летом, или зимою, и потому я не могу даже сказать, что видел весну; здесь же ее не бывает совсем. В мае было тепло, но так тепло, как летом. Теперь же, то есть 9 июня, так холодно, как в октябре. Что вам сказать более? Новостей нет никаких, выключая разве той, что я в будущем месяце, может быть, увижусь с вами, разумеется, если ничто не помешает; впрочем не советую вам слишком предаваться надежде: очень может случиться, что я вас и обману.

Письма до времени приостановитесь ко мне писать, потому что я живу теперь на даче и доставлять мне очень трудно. В следующем письме я вам пришлю свой адрес, когда узнаю наверно, что мне, против чаяния, не доведется свидеться с вами. Впрочем, как бы то ни было, но ваше предчувствие удивительный пророк. Прощайте, несравненная маминька! будьте здоровы вместе с моими сестрами и со всеми нашими родственниками.

Ваш Николай.

Лонгинову Н. М., 9 июня 1832*

Милостивый государь Николай Михайлович.

Будучи в необходимости ехать по домашним обстоятельствам в имение мое, находящееся в Полтавской губернии Миргородского повета, покорнейше прошу ваше превосходительство приказать снабдить меня надлежащим отпуском на каникулярное время.

С совершенным почтением и преданностью честь имею быть вашего превосходительства покорнейший слуга

Николай Гоголь.

Данилевскому А. С., 15 июня 1832*

Опять не могу дождаться от тебя письма, или хоть даже короткого извещения о получении сюртука и прочего. Верно, тебя скука никогда не посещает, ибо только в таком расположении обыкновенно приходит охота писать. Счастлив ты в прелестных… Ты Сенпри в карикатурах*. Желалось бы мне поглядеть на тебя. Да нельзя ли это сделать таким образом, чтобы мы выехали один другому навстречу. Сборное место положить хотя в Толстом или в Васильевке. Наши нежинцы почти все потянулись на это лето в Малороссию, даже Красненькой уехал, а в июле месяце, если бы тебе вздумалось заглянуть в Малороссию, то застал бы и меня, лениво возвращающегося с поля от косарей, или беззаботно лежащего под широкою яблоней без сюртука, на ковре, возле ведра холодной воды со льдом и проч. Приезжай!..

Твой Гоголь.

Письма можешь адресовать мне в Полтаву, а оттуда в Васильевку.

Гоголь М. И., 4 июля 1832*

Я очень дурно сделал, моя бесценная маминька, что решился выехать из Петербурга, да еще в то время, когда чувствовал себя не слишком здоровым. Зато и поплатился порядком, покаместь доехал до Москвы. Как нарочно, погода была самая скверная, дожди проливные. Я ехал день и ночь, потому что товарищ мой*, ехавший до Москвы вместе со мною, не имел времени останавливаться. Итак я в Москву приехал нездоровым, и хотя в течении нескольких дней почти всё прошло и я поправился, но здешние врачи советуют мне недельку обождать для совершенного поправления. Итак я теперь не уверен, буду ли у вас, или нет, потому что срок моего отпуска недалеко до окончания своего и мне нужно будет поспешать в Петербург; впрочем наверное я и сам не знаю. Может быть, получу еще отсрочку, и тогда всё-таки побываю у вас. Прощайте, будьте здоровы вместе со всеми нашими домашними. Жаль очень, что мне, хотя я, может быть, и приеду, нельзя будет есть никаких фруктов, а без этого и лето не лето.

Ваш Николай.

Прокоповичу Н. Я., 8 июля 1832*

Я думаю, ты уже слышал от Божка, что путь мой не слишком был благополучен. В Москве я заболел и остался, и пробыл полторы недели, в чем, впрочем, и не раскаиваюсь. За всё я был награжден. Теперь я выехал и дожидаюсь на первой уже станции лошадей. Дожидаюсь часов шесть, но и здесь видна providencia, и за это я должен благодарить судьбу. Может быть, семена падут не на каменистую и бесплодную землю. Послушай (об этом я хотел писать к тебе из Москвы, но не успел). Я еду прямо на Полтаву, следовательно, не увижу Нежина. Ты должен, я тебя заклинаю всем (впрочем, ты сам же и слово даже дал), немедленно приехать с братом* ко мне в деревню Васильевку, в простонародьи зовомую Яновщина. Что тебе делать в Нежине? Какие-нибудь любовные застарелые делишки? Но стыдно мужу, закаленному уже опытом, прошедшему все мытарства, ребячиться таким неприличным образом. Приезжай, если тебе я сколько-нибудь дорог, потому что от твоего приезду здоровье мое непременно поправится. Жизнь мы проведем самым эстетическим образом: спать будем в волю, есть тоже будем очень много, а главное, что варварский нос твой, лишенный всякого обоняния, прошибет запах настоящей деревни. Еще должен тебе сказать, что в этом же месяце прибудет, если уже не прибыл, Данилевский с Кавказа. Нет, ты будешь совершенный лошадиный помет, если всё это не подействует на твою вялую душу. Тогда можно будет решительно сказать, что весь мозг из головы твоей перешел в ту неблагородную часть тела, которою мы имеем обыкновение садиться на стуле и даже на судне, а всё содержимое в этой непозволительной[234] и мало употребляемой в разговоре части поднялось в голову. Вот тебе маршрут: из Нежина в Прилуки, из Прилук в Пирятин, из Пирятина в Лубны, из Лубен в Миргород, из Миргорода на село Устивицу в местечко Яреськи, а из Яресек всякой укажет тебе дорогу на Каменецкий мост в деревню Васильевку или Яновщину. Прощай. Исполни то, что тебе следует исполнить.

Твой Гоголь.

Погодину М. П., 8 июля 1832*

Вот что называется выполнять свои обещания: я обещал к вам писать по крайней мере из Тулы, а пишу из Подольска. Я ехал в самый дождь и самою гадкою дорогою и приехал в Подольск и переночевал и теперь свидетель прелестного утра. Ехать бы только нужно, но препроклятое слово имеет обыкновение вырываться из уст смотрителей: нет лошадей. Видно, судьба моя ехать всегда в дурную погоду. Впрочем совестливый смотритель объявлял, что у него есть десяток своих лошадей, которых он, по доброте своей (его собственное выражение) готов дать за пятерные прогоны. Но я лучше решился сидеть за Ричардсоновой Кларисою* в ожидании лошадей, потому что ежели на пути попадется мне еще десять таких благодетелей человеческого рода, то нечем будет доехать до пристанища. Впрочем присутствия духа у меня довольно: вот скоро уже 12 часов, а мне еще всё люли[235] и нипочем. Не знаю, так ли будет после 12-ти. Ну, обнимаю вас еще раз. Может быть, вы не выехали еще в деревню. Эх как весело иметь деревню в 50 верстах! Почему бы правительству не поручить какому-нибудь искусному инженеру укоротить путь, чтобы из 800 верст хотя 700 выбросить, и то бы было хорошо, всё-таки меньше. Но это мечты, которые я себе позволил по § Цензурного устава. Прощайте, мой бесценный Михаил Петрович, брат по душе! Жму вашу руку. Может быть[236], это пожатие дошло до вас прежде моего письма. Верно, вы чувствовали, что ваша рука кем-то была стиснута, хотя во сне: это жал ее ваш

Гоголь.

Погодину М. П., 20 июля 1832*

Наконец я дотащился до гнезда своего, бесценный мой Михал Петрович, проклиная бесконечную дорогу и до сих пор не опамятовавшись после проклятой езды. Верите ли, что теперь один вид проезжающего экипажа производит во мне дурноту. Что-то значит хилое здоровье! Приехавши в Полтаву (17 июля), я тотчас объездил докторов и удостоверился, что ни один цех[237] не имеет меньше согласия и единодушия, как этот. У каждого свои мнения и иные из них так вздорны, что удивляешься, как и откуда залезли в глупые их головы, и каждый стоит за свою глупую систему до зарезу. Так что мне не остается иного средства, как просить вас прибегнуть к Дядьковскому* и попросить у него первый рецепт. Уверьте его, что с величайшею признательностью буду благодарить его, сколько позволит мне мое состояние, и по гроб буду помнить его помощь. Теперешнее состояние моего здоровья совершенно таково, в каком он меня видел. Понос только прекратился, бывает даже запор; иногда мне кажется, будто чувствую небольшую боль в печенке и в спине, иногда болит голова, немного грудь. Вот все мои припадки. Дни начались здесь хорошие. Фруктов бездна, но я есть их боюсь (кстати, спросите о диэте). Остаток лета, кажется, будет чудо; но я, сам не знаю отчего, удивительно равнодушен ко всему. Всему этому, я думаю, причина болезненное мое состояние. Притом же приехал в имение совершенно расстроенное. Долгов множество невыплаченных. Пристают со всех сторон, а уплатить теперь совершенная невозможность. Я еще вас обременю просьбою. Если будете в городе, дайте знать книгопродавцам, авось-либо не купят 2-го издания Вечеров на хуторе. Много из здешних помещиков посылало в Москву и Петербург, нигде не могли достать ни одного экземпляра. Что это за глупый народ книгопродавцы! Неужели они не видят всеобщих требований? Отказываются от собственной прибыли! Я готов уступить за 3000 р. если не будут давать более. Ведь это им приходится менее, нежели по три рубли за экземпляр, а они будут продавать по 15 р. итого 12 р. барыша на книжке. Пусть они вдруг продадут только 200 экземпляров то вырученная сумма за эти экземпляры уже вдруг окупит издержки. Остальные 1000 экземпл. в течение года или двух, верно, разойдутся, особливо когда еще выйдет новое детище. Теперь я бы взял от них только 1500 р. потому что мне они очень нужны, а остальных я бы мог подождать месяца два или три.

Если бы я меньше вас узнал, я бы стал оговариваться, что мне совестно вас обременять беспрестанными просьбами и проч. и проч. Но я вас знаю и потому не говорю ничего. Я жажду только и дожидаюсь с нетерпением обнять вас лично. Знаете ли, что мне представляется (я большой в этом случае фантазер) будто вы вдруг неожиданно приезжаете ко мне в деревню. Я вас… и чем далее, тем невероятнее. Покаместь, я еще только отдыхаю. Впрочем родились у меня две крепкие мысли о нашей любимой науке, которыми вам когда-нибудь похвастаюсь. Прощайте, Михаил Петрович. Целую вас пятьдесят раз. Прощайте до следующей почты. Нарочный едет с этим письмом в Полтаву и, верно, застанет там ваше, которого я жду нетерпеливо.

Помните ли адрес? В Полтаву, оттуда в д. Васильевку.

Дмитриеву И. И., июль 1832*

Милостивый государь Иван Иванович. Приехавши на место, я почел долгом писать к вам. Ваш ласковый прием и ваша доброта напечатлелись неизгладимо в моей памяти. Мне кажется, я вижу вас, нашего патриарха поэзии, в ту самую минуту, когда вы радушно протянули руку еще безызвестному и не доверяющему себе автору. С того времени мне показалось, что я подрос по крайней мере на вершок. Минувши заставу и оглянувшись на исчезающую Москву, я почувствовал грусть. Мысль, что всё прекрасное и радостное мгновенно, не оставляла меня до тех пор, пока не присоединилась к ней другая, что через три или четыре месяца я снова увижусь с вами. В дороге занимало меня одно только небо, которое, по мере приближения к югу, становилось синѐе и синѐе. Мне надоело серое, почти зеленое северное небо, так же как и те однообразно печальные сосны и ели, которые гнались за мною по пятам от Петербурга до Москвы. Теперь я живу в деревне, совершенно такой, какая описана незабвенным Карамзиным*. Мне кажется, что он копировал малороссийскую деревню: так краски его ярки и сходны с здешней природой. Чего бы, казалось, недоставало этому краю? Полное, роскошное лето! Хлеба, фруктов, всего растительного гибель! А народ беден, имения разорены и недоимки неоплатные. Всему виною недостаток сообщения. Он усыпил и обленивил жителей. Помещики видят теперь сами, что с одним хлебом и винокурением нельзя значительно возвысить свои доходы. Начинают понимать, что пора приниматься за мануфактуры и фабрики; но капиталов нет, счастливая мысль дремлет, наконец умирает, а они рыскают с горя за зайцами. Признаюсь, мне очень грустно было смотреть на расстроенное имение моей матери; если бы одна только лишняя тысяча, оно бы в три года пришло в состояние приносить шестерной против нынешнего доход. Но деньги здесь совершенная редкость. Но я, думаю, уже наскучил вам статистикой здешнего края.

Так как вы были столько снисходительно добры, что изъявили желание знать об обстоятельствах того, который еще не видавши вас лично, питал к вам благоговейное уважение и привязался к вам всею душою, то скажу, что здоровье мое поправляется и, кажется, в лучшем состоянии, нежели в Москве. Совершенного же здоровья не надеюсь скоро дождаться. Позвольте, по крайней мере, пожелать вам, чтобы еще в продолжение нескольких лет вы не знали совершенно никаких болезней, чтобы горе не смело переступить через порог ваш. А я, упрашивая вас не переменять драгоценного вашего расположения ко мне, остаюсь с совершенным почтением и вечною признательностию вашего высокопревосходительства покорнейшим слугою

Николай Гоголь.

Погодину М. П., 2 сентября 1832*

Вашей доброте, верно, конца нет, бесценный Михал Петрович! В письме вашем столько готовностей на все пожертвования, что мне осталось удивляться только необыкновенному своему счастию. Благодарю Вас за Вас же. Сделайте милость, обо мне не беспокойтесь теперь. Через месяц я обниму вас в Москве, и тогда поговорим обстоятельнее обо всем. Так и решимся. Денег, покамест, мне не нужно. Здоровье мое, кажется, немного лучше, хотя я чувствую слегка боль в груди и тяжесть в желудке, может быть, оттого, что никак не могу здесь соблюсть диэты. Проклятая, как нарочно, в этот год, плодовитость Украйны соблазняет меня беспрестанно, и бедный мой желудок беспрерывно занимается варением то груш, то яблок. Пилюль Дядьк.<овского> боюсь принимать (которые давно уже я получил из аптеки), потому что в рецепте, как вы пишете, была ошибка.

Прощайте, бесценный Михаил Петрович, до следующего раза. Более не успеваю писать: человек, через которого отправляю письмо, сей час едет в Полтаву и не может дожидаться.