– Как это ты не знаешь?! Я же вам с Машкой ее подарила! Новую шубу!
– Ха! Чего вспомнила! Да! Ты отдала мне ее три года назад! – согласилась мама. – А я сдуру взяла!
Мамаша действительно напрасно пошла на поводу у Мисс Бесконечности и после долгих уговоров старушки все-таки взяла неподъемную шубу с обстриженными рукавами и подолом. Хоть она и действительно была почти новой, но зато в искусственном мехе оказалось невиданное количество личинок моли – целые гнезда! Таким образом, из-за этой проклятой шубы под котик наш с мамой собственный гардероб понес невосполнимые утраты – уже через две недели любая вещь, которую мы намеревались надеть, буквально рассыпалась в руках. В конце концов шуба была выдворена на балкон и выветривалась два месяца под солнцем, снегом и дождем, периодически сбрызгиваемая самыми что ни на есть разнообразными аэрозолями для уничтожения моли и лавандовым маслом, которое Икки принесла мне из аптеки. В карманы же знаменательной шубы был насыпан табак вперемешку с полынью и сушеными апельсиновыми корками.
После изгнания моли шуба была подарена Гале Харитоновой и вскоре отвезена ею матери в дом престарелых, которая кроме «топа-топа» в свои девяносто четыре года больше ничего не говорила. А мы еще долго боролись с пожирателями вещей.
Так вот, спустя три года Мисс Бесконечность потребовала свое «меховое пальтишко» обратно и, когда поняла, что никто ей его не вернет, злобно крикнула:
– Совсем бабку ободрали как липку! – и бросила трубку.
Шубой дело не ограничилось. Наоборот, это было только началом ее заскока с подготовкой к собственным похоронам. Она настолько увлеклась этим, что даже перестала смотреть телевизор.
Надо сказать, что тогда Мисс Бесконечность с сынком Жориком жили в хрущевском доме в Кузьминках и не верили в то, что их и вправду могут потревожить – взять и переселить с насиженного места, где все обитатели микрорайона были для бабушки все равно что родственники, а может, даже ближе, поскольку с родственниками она общалась значительно реже, чем с соседями.
За четыре троллейбусных остановки от них как раз очень кстати открылся тогда продуктовый рынок «Афганец». У старушки всю жизнь была необъяснимая страсть к продуктовым магазинам, а уж рынок явился для нее настоящим событием и единственной радостью в жизни. Теперь она по три раза на дню таскалась на «Афганец» и с полными сумками взбиралась к себе на пятый этаж, переводя дух между третьим и четвертым. Она скупала сахар, муку, сгущенное молоко – для традиционных поминальных блинов, а также непонятно для чего – соль, спички, тушенку, всевозможные крупы и рыбные консервные банки (видимо, на тот случай, если она не умрет, а в стране наступит голод). Истратив пенсию за несколько дней на пищевом рынке, бабушка начинала нервничать и ждать того заветного дня, когда ей принесут деньги за следующий месяц. Однако в это время она не дремала, а занималась тем, что скрупулезно строчила списки приглашенных на собственные похороны. Повсюду в ее маленькой комнате валялись клочки бумаги с именами, фамилиями и вопросительными знаками. Наконец пришел тот день, когда она тщательно вымыла руки, села за секретер, положила перед собой лист белой бумаги и, облизнувшись, принялась старательно выводить фамилии людей, которые непременно должны были присутствовать на ее похоронах. Но листа не хватило, она исписала еще один – получилось сорок восемь человек.
Через месяц после написания списка с жизнью расстался приглашенный под № 1, через пару месяцев отошли в мир иной № 8 и № 15, через полгода испустили дух № 3, 11, 18, 24, 35, 39 и 41. А на сегодняшний день никого из числящихся в этом списке «смертников» не осталось в живых, кроме «стойкого оловянного солдатика» Андрея Анатольевича Хнычкина и некой Клавочки-булавочки. Может, потому, что восемь лет назад Мисс Бесконечность узнала от своей бывшей сослуживицы – низкорослой воспитательницы Клавочки (за что, собственно, ее и прозвали «булавочкой»), как в 1957 году завхоз все того же интерната – Хнычкин урвал десять кусков хозяйственного мыла, пять из которых отдал не заслуженному учителю и отличнику народного просвещения – Вере Петровне Сорокиной, а какой-то ничтожной «булавке»! Бабушка обиделась не на шутку, немедленно вычеркнула этих двоих из списка и с того момента стала подозревать, что все время, пока она самозабвенно трудилась в интернате для умственно отсталых детей, против нее готовился заговор. Благодаря этому факту Хнычкин с «булавочкой» и по сей день находятся в полном здравии. Нас с мамой, как, впрочем, и ненаглядного сыночка Жорика с Олимпиадой Ефремовной, Мисс Бесконечность в список заносить не стала, считая наше присутствие на своих похоронах делом само собой разумеющимся.
Тогда же старушка забронировала себе и место на Кузьминском кладбище, сверху своей давно усопшей матери. Она обратилась в какое-то бюро ритуальных услуг и, потребовав с дочери возмещения убытков за якобы украденную нами шубу под котик, оплатила вперед все расходы по захоронению, которое бюро обязалось взять на себя, скрепив сие обязательство крючковатой подписью и круглой печатью, какие без особого труда можно сделать на заказ на каждом углу.
Бабушка дошла до того, что три раза в неделю, невзирая ни на мамину работу, ни на мою учебу в институте, вызывала нас к себе, всякий раз показывая новое место хранения одежды для ее положения во гроб. Она прятала сверток то в шкаф, то закидывала на антресоль, а однажды и вовсе запихнула за батарею, так что мы втроем никак не могли его оттуда достать. Зачем она это делала – ума не приложу – можно подумать, что ее платье с отхваченным подолом представляло какую-то ценность. Вот моя вторая бабушка – Ефросинья Андреевна – ныне покойная (царствие ей небесное!), которая в моем раннем детстве, не жалея сахара и аргументируя свою щедрость тем, что сахар дешевый, склоняла меня к ожирению, засыпая его ровно в том же количестве в детскую бутылочку, в каком наливала кефира, звала меня к себе, когда периодически перепрятывала завязанный узелок с золотом. Она прятала его в плафоне люстры, в унитазном бачке, то закапывала в горшок с геранью, а один раз спрятала в потрошеную курицу, в морозилку.
– Когда я умру, – говаривала она, – со всех ног беги домой и хватай золото! Ты одна знаешь, где оно лежит.
Зачем перепрятывать золото – это еще понятно, но вот зачем постоянно перепрятывать сверток с тряпьем, так и осталось для меня загадкой.
Блажь с предстоящими похоронами длилась у бабушки довольно долго – если быть точной, до того момента, пока они с Жориком не получили ордер на новую квартиру. Тут старушка целиком и полностью отдалась сборам и возмущению по поводу того, что ее на старости лет выселяют неизвестно куда из прекрасного района Кузьминки с не менее прекрасными соседями.
Она не знала, с чего ей начать сборы, – ее и без того захламленная всякой дрянью комнатка, после походов на продуктовый рынок «Афганец», стала похожа на продовольственный склад. Но самым ужасным было то, что когда Мисс Бесконечность решила посмотреть, как там, в мешке, «поживает» мука для поминальных блинов двухгодичной давности, вместо муки обнаружила клейкую массу с паутиной и червяками. Точно так же «поживали» и всевозможные крупы, а тушенка, рыбные банки и сгущенное молоко вздулись, и время от времени в ее комнате раздавались оглушительные консервные взрывы.
Она немедленно вызвала нас с мамой, и мы в течение двух недель только и делали, что таскали на помойку мешки с трухой и червяками. После этого бзик с похоронами вроде бы отступил, и бабушка до недавнего времени вообще напрочь забыла, что существует такое понятие, как прекращение жизнедеятельности организма.
Сейчас, похоже, она вспомнила об этом и не сегодня-завтра снова примется писать список приглашенных на собственные похороны.
В час ночи приехал Влас и, появившись на пороге, пригрозил мне:
– Ну, Машка, держись!
«Пр...Пр...Прррр...»
– Это невыносимо! Возьми трубку, скажи, что меня нет дома! – раздраженно воскликнул Влас.
– Да.
– Машенька! Власик приехал? – кричала мне на ухо Олимпиада Ефремовна и, не дождавшись ответа, продолжала: – Как вернется, пусть немедленно поворачивает обратно!
– Что случилось?
– Я хотела пожарить картошку, спички упали между плитой и столом. Ну, ты видела там расстояние сантиметров шестьдесят! – нетерпеливо прогремела она. – Я полезла доставать – протиснуться-то протиснулась, а выбраться не могу! Застряла и торчу тут уже с час – ни туда, ни сюда! Хорошо еще, что телефон рядом оказался! Пусть Власик приедет, вытащит меня!
Я немедленно передала трубку законному мужу:
– Да, бабушка. Как это могло случиться? Я немедленно выезжаю! Держись, бабушка! – сказал он и нажал на рычаг. – И надо же было родителям укатить вчера во Францию! Все как нарочно! Ну, я поехал.
– Я с тобой! – я с готовностью накинула пальто.
– Нет. Утром мы едем в Буреломы, так что хоть ты выспись, – проговорил он и отправился вызволять старушку.
Непонятно, зачем Олимпиаде Ефремовне после плотного ужина у нас дома приспичило ночью жарить картошку?
Остаток ночи внук высвобождал любимую бабушку из узкого проема между столом и плитой – ему пришлось принести из машины домкрат и только с его помощью ближе к утру, приподняв неподъемный трехстворчатый стол, он спас Олимпиаду Ефремовну.
Так прошла наша медовая неделя.
Седьмого октября в два часа пополудни (через день после знакомства с сестрой) я увидела вдалеке блестящую крышу нашего дома в деревне Буреломы, и с этого момента началось мое вынужденное, жертвенное заточение.
Стоило мне только ступить на территорию нашего изуродованного огорода, где деревьев было теперь не больше, чем родимых пятен на теле альбиноса (может, это, конечно, преувеличение, потому что у альбиносов, наверное, и родинок-то на теле нет, но из всей растительности осталось – две яблони, одна сломанная слива, вишня и изрядно помятый куст смородины), я тут же увязла по колено в земле непонятного свойства.
– Шевелись, шевелись, а то засосет еще! Потом вытаскивай тебя! – проворчала мама и толкнула меня в спину.
Войдя в дом, я не узнала и комнату первого этажа – передо мной была берлога, где будто бы долгое время держали взаперти дикого зверя: неубранная постель с черным бельем, перевернутые стулья, журнальный столик с темно-коричневым кругом от раскаленной сковородки, разбитый термометр, скомканное покрывало на полу, оторванная занавеска... Кошмар!
– Ничего! Мы тут все уберем. Будет даже уютно, – утешила мама, перехватив мой наполненный ужасом взгляд. – Все вещи принес, Власик?
– Все.
– Спасибо тебе, зятек дорогой! Задерживать не станем. Если хочешь, чаем напою, – сказала мамаша, чувствуя, что зятьку не терпится вырваться из этого бардака.
– Ну уж нет! – взорвалась я. – Что вы оба себе думаете? Как я тут жить-то буду? По участку ходить невозможно – ни дорожек, ни тропинок! Земля какая-то странная – глина не глина – не поймешь что! Раз привезли меня сюда, обустраивайте мой быт, – категорично заявила я.
– Что тебе не нравится? – удивилась мама. – Все уберем и будет даже уютно.
– Нет. Маша права. Нужно что-то делать. Или дорожки проложить, или еще что-то предпринять, – наконец-то прорезался Влас. – Давайте подумаем, как выйти из этой ситуации. Пока я не увижу, что моя жена остается в нормальных человеческих условиях, я отсюда никуда не уеду, – твердо заявил он, а мама при этих словах так и просияла.
Мы сидели молча минут пять и думали.
– Я знаю, что надо делать, – и Влас порывисто встал. – Нужно привезти сюда земли и выровнять участок. Полина Петровна, где и с кем тут можно об этом договориться?
– Думаю, в райцентре. Там можно кого-нибудь найти. Это в двадцати километрах от Буреломов.
И Влас не медля ни минуты укатил в райцентр, куда мы каждую пятницу ездили на ярмарку и где в самом большом магазине, напоминающем несуразный крытый рынок, на центральной и единственной площади, торговали рыбой и обвешивали народ злобная вдовица Эльвира Ананьевна, ее полоумный сын Шурик и дочь Шурочка (вполне возможно, теперь к ним присоединился и Николай Иванович).
– Какой Власик замечательный муж и зять! – всплеснув руками, восторженно воскликнула мамаша. – Все-таки хорошо, что ты хоть раз в жизни меня послушала и вышла за него!
Она еще долго ворковала о достоинствах зятя и, надев резиновые перчатки, стала брезгливо собирать в кучу белье темно-серого, будто нависшая угрожающая своей чернотой туча перед проливным дождем, цвета, стаскивая его с кровати двумя пальцами.
– Постель разврата и греха! Фу! Как вспомню, меня трясти начинает! Мерзость!
Я принялась драить стулья губкой с дезинфицирующим моющим средством и все гадала, на каком из них сидела вдовица в черных рейтузах, соблазняя отчима, скрестив по-турецки ноги и показывая ему «танец груди».
Через полтора часа появился Влас, и тут началось нечто неописуемое. За его машиной следовало пять самосвалов с землей, из которых выпрыгнуло человек десять мужиков и все они двинулись к нашему огороду.
– Все. Я договорился. Завтра к вечеру у вас будет новенький огород, – радостно сказал Влас. – И дорожки проложат, правда, деревянные, но это временно.
– Что? Что? Я ничего не поняла! – кудахтала мама, выбежав на крыльцо.
– Так, – деловито проговорил загорелый мужик с кривыми зубами и расплющенным носом – он, наверное, был бригадиром. – Хозяин, добавить придется, поэл! Огород, поэл, в низине, да и земля какая-то непонятная. Что это, поэл, за грунт? Машин тридцать придется пригонять, а это шесть ездок. Поэл?
– Понял, понял, – поспешил ответить Влас. – Добавлю. Только вы сделайте все как надо и побыстрее.
Бригада удальцов-молодцов в мгновение ока повалила переднюю часть забора, и земля из каждого подъезжающего самосвала лавиной посыпалась на наш участок, а восемь мужиков лихо расшвыривали ее лопатами во все стороны. Шум стоял невероятный, и мы не слышали, как на другой стороне, у своего дома, драла глотку Нонна Федоровна. Она куда-то тащила за собой санки по песку, с привязанными к полозьям колесиками от дорожной сумки. На санях стояло два ведра, а сама Попова очень смахивала на одного из бурлаков, запечатленных на известном полотне И. Е. Репина (третий справа в первом ряду).
В конце концов она не выдержала и, с усилием передвигаясь в солдатских ботинках сорок пятого размера (стянутых в удобный момент со склада ее зятем-военнослужащим), направилась прямиком к нам.
– Чо этова вы делавать удумали? Чо-то столько смеховалов понаперло? – кричала она своим противным голосом, переходящим в визг, вывернув наизнанку ладони и обнажив гнилые, торчащие в разные стороны зубы, по своему обыкновению коверкая слова так, что сразу и не разобрать, что она хочет сказать.
– Интересно, а как вы полагаете, Нонна Федоровна, по такому участку можно передвигаться?
– И не говорикай! Полин! – деловито, с пониманием поддакнула она.
– А чего это вы везете? – поинтересовалась мамаша, заглядывая в ведра.
– Силос на Кривую улицу, подружкенке моей, Козляктнице. За это с нее литру молока возьму! А этот твоенный Теодолит приезжал вчерась с Ананьевной! – (Николая Ивановича в деревне прозвали геодезическим угломерным инструментом за его точность в расчетах построения нашего дома.)
– Да что вы?! – как ошпаренная воскликнула мамаша.
– Да, да, – с удовольствием закладывала Попова свою бывшую товарку. – Все маячили вокруг забора. Потом как перепрыгнут через ограду! Чего делали тут – не знаю.
– Вот мерзавцы!
– Ага. А чо-то Маня здесева? И кто тот вона парень-то здоровючий?
– Муж ее, – так, между делом бросила моя родительница, захлебываясь от гордости.
– Все ж таки побракалась! А это он плотит за смеховалы?
– Конечно, кто ж еще! – Гордость так и выплескивалась наружу.
– А и правильно. Нужно их драть, мужиков-то, как сидоровых козлов! Гляди-кась, гляди, пьянь замухористая прямо на нас идет! – и тихо (насколько была способна) быстро заговорила: – Тут чаво было! Чаво было!.. Мужика-то ейного на «Скорой» отвезли – выхлестал бутыль техничесткого спирту, а энта прошвандерка сидит пьяная на «Гондурасе», машину ждет, – (сразу замечу, что в Буреломах существует три достопримечательных места – «Гондурасом» тут называют автобусную остановку, что находится в трех метрах от нашего забора, «Сингапур» – сваленное дерево у дома старосты деревни и проулок – узенький проход между домами старосты и скандальной парочки, которая переехала сюда из Петербурга – семидесятилетних Нинти и Лепти. В проулок деревенские ходят подраться). – А рядом-то мужик мечется с Загрибихи, не нашинский мужик-то! Он ей: «Оленька, пойдем домой!», а она ему: «Пошел к черту!», он ей жалобливо: «Оленька, ну хватит пить, пойдем, я тебе ягодок дам!», а она ему хрипато так нагленно: «Хочешь сказать, любишь?!», а он ей: «Конечно, девочка моя. Ведь я же не сержусь на тебя. Скоро зима, а ты у меня уже четвертую шапку спи... – История оборвалась на самом интересном месте, а Нонна Федоровна приветливо, с ноткой раболепия даже, воскликнула: – Здравствуй, Ляля! Как, Афоню-то ешчо не выпустили из больницы?
– Чо он, в тюрьме, что ли, чтоб его выпускать, вон у Свинорожки дрова колет! – раздался за гаражом сиплый, низкий голос.
– Ну, пойду, а то Козляктница меня заждалась! – И Попова поспешила ретироваться, волоча санки по песку.
– Давай, давай, – недоброжелательно бросила Ляля Нонне Федоровне, и совсем иным, радостным тоном обратилась к моей родительнице: – Поля! Приехала! А это кто, твоя дочка? – спросила она, глядя на меня. Этот вопрос Ляля задавала каждый раз, стоило ей только увидеть меня. – Как выросла!