Итак, она вскоре стала леди Рэндалл. С тех пор мы с ней встречались раза три-четыре, не больше, и ненадолго. И всегда, кроме одного раза, в присутствии Каро; и всегда мы вели себя самым лучшим образом. А в тот, другой раз, сравнительно недавно, с нами был Эндрю, поскольку следовало обсудить будущее Каро: она заканчивала школу. Встреча получилась довольно комичной: после первоначальной неловкой скованности (ведь двое мужчин не виделись со студенческих времён) мы с Эндрю обнаружили, что, если не говорить о разделявшей нас существенной разнице в образе жизни и политических убеждениях, мы оба интересны друг другу и нам вовсе не скучно вместе. Я вырос в деревне, и мне понравился умный и ухватистый сквайр, которого я распознал в бывшем повесе; он же, сохранив вкус к эпатажу, с удовольствием слушал байки о мире шоу-бизнеса, которыми я потчевал его со своей стороны. Поговорили мы и о студенческих днях в Оксфорде. Нэлл становилась всё молчаливее и молчаливее. А мы радостно пьянели. Я чувствовал — ему было бы приятно пригласить меня в Комптон, но отважиться на такую святость он не мог. Нэлл заявила бы: «Только через мой труп!» Я был страшно рад, что она теперь его жена, а не моя, когда мы вышли от Уиллера и распрощались.
Всё это прошло и быльём поросло; и теперь, сидя в своей квартире с очередной порцией виски, я вернулся мыслями к Дженни. Мне хотелось услышать её голос: голос — как напоминание о более простом, не обременённом никакими приговорами настоящем. Возможно, Нэлл была права: эту квартиру действительно обволакивала аура отчаяния, преходящести, ложного выбора. Я не сводил глаз с телефона, уже готовый сдаться. И тут вдруг реальное настоящее опять возникло передо мной: Каро, в длинном, до пят, халате, стояла в дверях. Я сразу понял — что-то случилось. Она должна была лечь уже минут двадцать назад и вот стоит в дверях с видом непослушного и обиженного ребёнка.
— Не могу заснуть.
— Тогда выпей со мной.
Она отрицательно покачала головой, но в комнату всё-таки вошла. Направилась к окну — шторы не были задёрнуты — и уставилась в ночь.
Я произнёс:
— Каро?
Несколько секунд она молчала.
— У меня роман с Бернардом, пап. — Она не сводила глаз с улицы за окном. — Прости, пожалуйста. Не знала, как тебе сказать об этом пораньше.
Её слова меня потрясли, но недоверия не вызвали, скорее недоумение, мог ведь и сам, дурак, догадаться. Они, разумеется, старались отвести мне глаза, но улик было предостаточно.
Она прошептала:
— Пожалуйста, скажи хоть что-нибудь.
— Да как это произошло, Господи ты Боже мой?
Она пожала плечами, по-прежнему глядя в окно: как такое вообще происходит? А мне хотелось спросить, что же она в нём нашла. Он выглядел ничуть не моложе своих лет — во всяком случае, так мне показалось, я даже поздравил себя с тем, что у меня нет ни таких мешков под глазами, ни животика, что я не так изношен физически, не так обрюзг…
— Я не знала, что вы вместе летите. В последнем разговоре он сказал — пробудет ещё дня два. Я, когда его… жену увидела, чуть не убежала. Но она заметила меня раньше.
— Она знает?
Каро покачала головой:
— Думаю, подозревает. Но их брак уже много лет просто пустая скорлупа.
— Ты его любишь?
— Мне его жалко. Не знаю.
— Ты поэтому не писала?
Она кивнула, и на миг мне показалось, что она вот-вот расплачется. Я встал, принёс ещё бокал, плеснул туда немного виски и подошёл к ней.
— Пойдём посидим.
Она послушно пошла со мной к кушетке, примостилась у меня под боком.
— А мама твоя знает об этом?
— Нет, я не хотела бы… Не говори ей, ладно? Пока.
Мы не смотрели друг на друга, разглядывали каждый свой бокал.
— А почему ты решила мне сказать?
— Потому что почти всю жизнь не могла говорить тебе правду. Потому что… — Она снова пожала плечами.
— Ты, кажется, чувствуешь себя несчастной из-за всего этого.
— Только потому, что приходится на тебя всё это выплёскивать.
— Только-то?
— Ещё и с женой его вдруг встретилась. — И добавила, совсем тихо: — И прилетел, не предупредив.
— Ты что же, думаешь, он до тебя жене не изменял?
— Я не настолько наивна.
— Тогда ты представляешь себе перспективу. Маргарет… Он её не бросит. — Я помолчал. — Бог знает почему. — Каро не ответила. — Ты из-за него рассталась с Ричардом?
Она покачала головой:
— Да нет. Это назревало давным-давно.
— Но секретарём у него ты поэтому стала?
— Между прочим, работник я хороший. Хоть это и может показаться невероятным. — Она бросила на меня быстрый взгляд: — Что тут смешного?
— Твоя матушка как-то швырнула в меня точно такую же незаслуженно саркастическую фразу. Правда, в ином контексте.
— Извини.
— Моя дорогая, меня волнуют вовсе не твои успехи в стенографии.
— А то, что я связана с кем-то, кого ты презираешь?
Она пристально рассматривала ковёр. Я сказал — очень ровным тоном:
— Я не презираю его лично, Каро. Во всяком случае, не больше, чем любого другого в газетном мире.
— В мире, куда я попала по твоему совету.
— Вину признаю. Но я надеялся, ты оценишь этот мир по достоинству.
— Как оценивает его Бернард. И гораздо точнее, чем тебе представляется.
— И продолжает в этом мире существовать?
— Ему не так повезло, как некоторым другим. Помимо всего прочего, на его попечении жена и трое детей.
— Ну ладно. Ты права. — Каро упрямо рассматривала ковёр: она снова брала препятствия, только на этот раз похоже было, что наездник забыл, какое именно препятствие нужно брать следующим. — Скажи мне, что тебе в нём нравится?
— Он печальный. И добрый. Сам по себе. И такой благодарный.
— Ещё бы.
Она помолчала.
— А ещё — с ним можно поговорить.
— Это упрёк? — Она потрясла головой, но не очень убедительно. — Давай выкладывай начистоту.
— Серьёзно поговорить.
— О чём?
— О чём угодно. О том, о чём с тобой я говорить не могу. И с мамой тоже.
— Например?
— Ты, кажется, никак не можешь понять, что можно любить вас обоих. При всех ваших недостатках и ошибках. — Прежде чем я успел рот раскрыть, она продолжала: — Я прекрасно знаю, какой она может быть стервой. Но знаю и то, что у неё есть основания — пусть и вполовину не такие значительные, как она сама полагает, — считать тебя самовлюблённым эгоистом. Дело не только в вас двоих. Это всей семьи касается. Мы, кажется, столько всего предали анафеме, столько всего похоронили…
— Ты же знаешь, что произошло.
— Да я же не о прошлом. О том, что я чувствую по отношению к вам обоим. Сейчас.
— А он — слушает? — Она кивнула. — И у него это серьёзно? — Она ничего не ответила, и мне пришлось подыграть ей: — Если это не слишком старомодно звучит.
— Он чувствует себя виноватым… Перед женой.
Я не очень-то поверил в это, поскольку подозреваю, что чувство вины, как и порядочность, — слишком привлекательный и удобный предлог, чтобы не воспользоваться им к своей выгоде.
— А если в один прекрасный день он решит, что ни в чём перед ней не виноват?
— Ну, голову я пока не потеряла. Об этом речи нет.
Мы долго молчали. Я допил оставшееся в моём бокале виски; Каро так и не притронулась к своему.
— Он об этом должен был мне позвонить?
— Мы с ним обсуждали такую возможность. Он прекрасно понимает, что́ ты должен чувствовать.
— А ты?
— Сначала — нет, не понимала.
— Ты считаешь, у меня самого рыльце в пуху, не правда ли?
— При чём тут это? Никто об этом и не думает.
— В самом деле?
— Папочка, я вовсе не страдаю из-за того, что ты по-прежнему привлекателен как мужчина. Я понимаю, ты никак не можешь быть Эндрю.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я знаю, ты с презрением относишься к миру, в котором он живёт. Но как отец он гораздо лучше тебя. — Она помолчала. — Может, просто потому, что он всегда рядом. И умеет ладить с мамой.
После довольно долгой паузы я сказал:
— Ты, кажется, полагаешь, что я презираю всё и вся, Каро.
— Ты надеешься, что каждый станет думать и чувствовать так же, как ты. — Она опять помолчала, потом добавила: — Да я ни в чём тебя не виню; ты скорее всего прав насчёт Флит-стрит, но… — Она снова покачала головой.
Я не понял, винит она мою работу или мой характер; упрёк был вовсе не нов, хотя никогда раньше стрела не падала так близко к цели. Единственное утешение, что за всем этим Каро, должно быть, скрывала какие-то собственные сомнения.
— Обещай мне по крайней мере, что ты, когда выйдешь замуж, заведёшь себе не одного ребёнка.
Она испытующе заглянула мне в глаза:
— Почему ты это сказал?
— Потому что единственные дети всегда прежде всего поглощены собой. Но вдобавок им трудно себе представить, что кто-то другой может реально в них нуждаться. И дело не просто в том, что для этих других у них времени не хватает.
— Я имела в виду только твою работу. — Она грустно улыбнулась. — Во всяком случае, уже поздно менять тебя на кого-то другого. — Она протянула мне свой бокал: — Не хочу.
— Обещай мне по крайней мере, что ты, когда выйдешь замуж, заведёшь себе не одного ребёнка.
Она испытующе заглянула мне в глаза:
— Почему ты это сказал?
— Потому что единственные дети всегда прежде всего поглощены собой. Но вдобавок им трудно себе представить, что кто-то другой может реально в них нуждаться. И дело не просто в том, что для этих других у них времени не хватает.
— Я имела в виду только твою работу. — Она грустно улыбнулась. — Во всяком случае, уже поздно менять тебя на кого-то другого. — Она протянула мне свой бокал: — Не хочу.
Я перелил его содержимое в свой. Каро поднялась и подошла к камину. Остановилась там, ко мне спиной.
— Ты сердишься, что он сам тебе не сказал?
— Я понимаю, это вовсе не легко. Только не надо было ему лезть из кожи вон, чтобы выставить себя трагическим неудачником. Кого он дурачит, хотел бы я знать.
— А мне казалось, что ты-то его сможешь понять. Ты сам всегда… — Она резко оборвала фразу.
— Продолжай. Момент истины.
— Ты сам не очень-то рекламируешь собственные профессиональные успехи.
— В основном потому, что насмотрелся на киношных деток, приученных к постоянному восхищению и не способных ни о чём судить критически.
— Я только недавно осознала, как успешно ты меня запрограммировал. А на работе многие считают — мне повезло, что у меня такой отец.
— Просто они на жизнь смотрят через газетные вырезки.
Каро с минутку помолчала.
— Когда Бернард ноет, у него это гораздо убедительней получается. На него вечно все нападают. А на тебя — никто никогда.
— Деточка, это ведь только подтверждает мою правоту. Мужчины средних лет, может, и кажутся зрелыми, знающими и всякое такое. Но когда они заводят себе подружек твоего и Дженни возраста, они всё это утрачивают. В глубине души они остаются растерявшимися подростками. Так и живут в вечном страхе. Паникуют.
— Ну а ты-то с чего паникуешь?
Она произнесла это тоном, в котором странно смешались робость и агрессивность. Но меня это растрогало — так чётко здесь отразилась та пропасть, что пролегла между нами. Я вспомнил сдержанную нетерпимость Дженни по тому же поводу. Разница в возрасте между ними была всего около трёх лет, но Дженни — девочка гораздо более умная и самостоятельная, чем Каро; мне показалось, я почти понял, что могло бы подвигнуть отца и дочь на совершение инцеста… необходимость исторгнуть невысказанное из сказанного, добиться простоты, заменив ею затмевающую понимание сложность.
— Об этом мы поговорим в другой день… или ночь. — По выражению её лица я понял, она считает — её водят за нос. — Каро, Дженни гораздо опытнее тебя. У неё выработалось что-то вроде… брони, что ли? Мне не хочется, чтобы тебе причинили боль. Воспользовались тобой. Только и всего.
Кажется, мы с ней зашли в тупик. Каро принципиально не желала ничего знать о Фрейде, кстати, с классической трагедией она тоже не была знакома. Я вполне мог себе представить, зная, как ограничен её культурный мир и какой всепоглощающей манией стало в Англии телевидение, что к Барни влечёт её гораздо более земной интерес. Его имя звучало с экрана, он стал как бы членом каждой английской семьи; и точно так же, как, играя на публику перед телекамерой, он надевал маску либерального интеллектуала, перед Каро он разыгрывал роль трагического Паяца: я догадывался, что делал он это вполне убедительно. Для него это была бы просто детская игра — представиться обаятельным и в то же время ранимым этой наивной девочке, которая к тому же наверняка чувствовала себя не в своей тарелке и нуждалась в поддержке. Если моя собственная история болезни отличалась меньшим количеством пятен, то лишь потому, что Дженни хватало не только скептицизма, но и решимости этот скептицизм проявить, как только рыдания становились слишком громкими.
— Ты ему скажешь, что мы поговорили?
— А как иначе?
И снова — молчание. Я-то молчал, пытаясь задушить в зародыше вопросы, которые невозможно было задать: каков он в постели? а ты его сюда приводила? кто ещё об этом знает?.. Каро достаточно хороша собой, чтобы его влекло к ней физически, но в газете работали десятки таких же хорошеньких девиц, обладающих ещё и другими качествами и благодаря им более привлекательных вне постели, чем Каро, — по крайней мере для мужчин вроде Барни. Я злился всё больше, настолько, что уже готов был схватить телефонную трубку и сию же минуту сказать этому подонку всё, что я о нём думаю. Кончилось тем, что я пошёл и налил себе ещё виски. Мне хотелось обнять дочь, прижать к себе; но я подумал — получится нехорошо, фальшиво.
— Почему ты решила мне рассказать, Каро? — Она, опустив глаза, рассматривала камин и ничего не отвечала. — Ты ведь могла по-прежнему держать это всё в тайне.
— И не беспокоить тебя?
— Удар ниже пояса.
— Извини.
— Тогда объясни. — Она всё молчала. — Ты хочешь, чтобы я что-нибудь сделал?
— Может, просто постарался бы понять.
— И дал бы своё благословение?
Она отвернулась.
— Почему Дженни Макнил тебя любит?
Тут я почувствовал, что бумеранг возвращается и вот-вот ударит.
— «Любит» — вряд ли подходящее слово.
— Ну употреби любое слово, какое найдёшь подходящим.
— Чтобы ты могла его употребить в ответ? — Это прозвучало слишком резко, и я поспешил продолжить: — Она просто была выбита из колеи тем, что увидела в Лос-Анджелесе. Одинока. А опыта с молодыми людьми ей вполне хватало. — Я помолчал и добавил: — Они не все похожи на Ричарда, знаешь ли.
— Это я могу себе представить.
— Я вовсе не сержусь, Каро. Только бы ты была счастлива.
— Была. До сегодняшнего дня.
— У меня это пройдёт. Прояви хоть чуточку снисходительности.
Она кивнула, повернулась и присела на ручку кресла.
— Мне надо сказать тебе ещё кое-что.
— Что такое?
— Я сегодня полдня потратила на поиски квартиры. Кажется, нашла подходящую. Не очень дорогую.
Вот теперь мне очень захотелось на неё обозлиться; я пожалел, что я не американский еврей и не какой-нибудь папаша из рабочих, что я запутался в паутине непереносимых условностей английского среднего класса, запрещающих проявлять и тем более высказывать то, что на самом деле чувствуешь. Я понял, что меня собираются взять как препятствие, на полном ходу… или пиши пропало.
— Но ведь я собираюсь уехать в Торнкум, как только смогу.
— Пап, я думаю, мне лучше переехать.
— Где это?
— Недалеко от Парламент-Хилла. В Кентиш-Тауне.
— Довольно грязный район, мне кажется.
— Дом вполне приличный.
— Тогда позволь мне…
— Я сэкономила довольно большую сумму. Живя в твоей квартире.
Мы поспорили, но она была тверда, и я понял, что Кентиш-Таун для неё что-то вроде символа: поселяясь там, она отвергает не только отца. Ещё я вспомнил, что это по дороге к Масвелл-Хиллу. Квартира, похоже, освобождалась через пару недель. Мебель там была, но Каро собиралась «одолжить» у меня стол и пару-тройку других вещей. Возможно, она просто хотела дать мне почувствовать, что я ещё хоть как-то нужен ей. И воцарилась тишина: так мало мы могли сказать друг другу, и так много надо было сказать. Она поднялась… И взяла последний барьер: подошла, встала передо мной, неловко наклонилась и поцеловала меня в щёку. Позволила мне обнять её и на миг прижать к себе. Повернулась и вышла из комнаты.
Стоп. Выключить камеру.
Вперёд — в прошлое
Шестью часами позже: десять часов утра, пронизывающий холод лондонской зимы; промозглый туман за окном, окутавший всё вокруг; мне всё-таки удалось поспать, хоть и далеко не достаточно, к тому времени как в дверь постучала Каро. Лёжа в постели, я переживал следующую стадию дезориентации, порождённой долгим отсутствием: я никуда не уезжал из Лондона, Калифорния мне просто приснилась. Наверное, мне и правда снились тяжёлые, тревожные сны, но я ничего не мог вспомнить, может быть, потому, что реальные тревоги нахлынули сразу же, вместе с серым утренним светом: ночной разговор с Каро, грядущий мучительный день в Оксфорде; надо позвонить Дженни, потом Дэвиду Малевичу, разобрать всю накопившуюся почту, связаться с банком, договориться с дантистом… Реальность… Избыток реальности.
Каро очень мне помогла. Устроила настоящий пир — накормила меня истинно английским завтраком, не какой-нибудь европейской чепухой; бросила искоса осторожный взгляд от электроплиты. Сказала, что хотела бы загладить то, что случилось ночью, так что примирение прошло без сучка без задоринки. Она более подробно рассказала о квартире, присев напротив, пока я насыщался, а я заставил себя воспринимать всё это как нечто совершенно естественное: ведь ей хочется строить свою собственную жизнь, жить как все её сверстницы. О Барни мы ни словом не обмолвились. Я принялся расспрашивать её о Джейн и Энтони. За последние два года мне удалось добиться, чтобы она говорила о Комптоне и его обитателях если не так уж откровенно, то во всяком случае без излишних эмоций; однако это не относилось к её оксфордским родственникам. Я кое-что знал о трёх детях Энтони и Джейн, но совершенно не представлял себе, какими стали теперь они сами. Хотя Каро мельком упомянула о том, что Энтони иногда приводит её в замешательство: он так сух, что порой не разберёшь, шутит он или говорит серьёзно; я чувствовал, как нежно она привязана к ним обоим. Они относятся к ней как к собственной дочери, она всегда это чувствует. Кажется, тётя Джейн уже «слезла со своего католического конька», но это «такая вещь», которую вслух не обсуждают. «Тётя Джейн ужасно активная, у неё там комитеты и комиссии и всякое такое, гораздо практичнее, чем мама, а готовит как — пальчики оближешь, тебе бы у них понравилось. Дядя Энтони всё ещё с ума сходит по своим орхидеям, отыскал какую-то редкость в Комптоне, года два-три назад, не помню, как называется».