Ну и, конечно же, еда на борту таких самолетов оказывает на пассажира такое же воздействие, как 12 часов жесткой болтанки в воздухе. Неудивительно, что Фидель Кастро в свое время шутил, что полет на самолете «Аэрофлота» представляет не меньшую опасность для его жизни, чем покушение ЦРУ.
Гнетущее состояние гражданских самолетов советской эпохи метко подмечено натовскими условными обозначениями. Ту-134, созданный на базе бомбардировщика и даже имеющий прозрачный обтекатель, в котором может разместиться стрелок, назвали «Жесткий», а Ту-154 дали название «Небрежный».
Оправдывая это название, экипаж Ту-154 на подлете к греческому аэропорту в 2000 году забыл выпустить шасси, и самолет, прежде чем пойти на второй круг, чиркнул брюхом по взлетно-посадочной полосе.
— Ну потрясающе же, верно? — усмехнулся Максим. Он смотрел на Пашу с каким-то ожиданием, хотя почему «каким-то»: он хотел, чтобы подчиненный веселился тоже. Все последние дни он старательно делал вид, что скандала не было. Паша не спешил присоединяться к этому маскараду. Он не смог бы хохотать сейчас над лондонцами, даже если б захотел.
— Про «круиз-контроль» — это, конечно, сильно, — продолжил Максим сам, не дождавшись реакции. — Какие нервные господа работают в «Таймсе»!
Нервных господ (и дам, конечно же) хватало, впрочем, не только в лондонских широтах. Достаточно взять клиентскую базу «АРТавиа»: вон их сколько, и все с е-мейлами… Пусть потешат свои душеньки, печенки-животы, простаты: у кого что сжимается от страха. Пусть прочтут лишний раз, до какой ручки дошла авиация — прочтут и возблагодарят Бога за то, что есть компания, с машинами которой — как известно — никогда и ничего не произойдет, потому что здесь особая карма, и далее по тексту.
— Элечка, разошли, пожалуйста, эту статью вложенным файлом по нашему списочку.
Хоть Паша и изобразил глухонемого, когда речь шла о статье, все же его очень заинтересовал один аспект. А именно: потрясающая, бетонная наглость начальства — переходящая уже в наивность? Ведь если забыть про «ливреи», как называют в авиации фирменную раскраску бортов, если вспомнить про эти скрипы и скрежеты, когда машину поводит всем телом, то статья-то — в аккурат про «АРТавиа»! Старые «тушки», перекупленные из Средней Азии; слетевшие с катушек, похмельные экипажи с нищенскими зарплатами… Прямых совпадений не увидит только слепой. Каковыми, впрочем, все эти местные толстосумы с красивым словом «аэрофобия» в досье и являются.
— Им присылают статью… И все в ней Макс умудряется поставить с ног на голову: мол, это мы как раз белые и пушистые, а вокруг такой кошмар, — Паша тараторил, сбиваясь. — Это же надо иметь талант! Подонок…
— А что, если… А что, если всем этим людям, из рассылки, послать е-мейл вслед за статьей? Типа — то, что вы прочитали… Это в полной мере относится и к самой компании «АРТавиа» в первую очередь… Мы можем привести такие-то и такие-то факты: самолеты старые, куплены — где? — в Туркмении…
— В Казахстане.
— Не важно. В Казахстане. Зарегистрируем «левый» почтовый ящик… Только регистрировать надо обязательно где-нибудь в интернет-кафе, чтобы не вычислили по IP…
Про Казахстан удалось выяснить относительно точно — как и про многое другое. Данила на несколько дней засел в Интернет, и выяснилось, во-первых, что в масштабах страны наши друзья не первые, кто так или иначе поднял голос против корпорации. В самых глубинах разного рода форумов обнаруживались выступления, реплики, обрывочные свидетельства того, какими средствами действует «АРТавиа» в разных регионах. Были и приметы того, что все это кем-то отслеживалось и удалялось, по крайней мере, находились следы таких попыток. Во-вторых, удалось собрать — по крупицам — отдельные цифры и факты. Где и когда купили тот или иной самолет, в каком состоянии, какие происшествия с ним связаны, — это если забивать в поисковые системы старые и новые бортовые номера и нудно, нудно просматривать улов. Такой информации нашлось немного — пока, но и она могла «заиграть». Словом, кое-какую «базу» сколотить удалось, и излишне доверчивым «друзьям компании» уже было что почитать в разоблачительном письме.
Но, явившись Штирлицем в контору, Паша сразу понял, что легко провернуть операцию с письмом не удастся. Все по закону подлости. Некоторое время до того Эля металась между незакрытой сессией и незакрытым больничным, появлялась на работе когда придется, чаще звонила — канючила. И Павлу случалось садиться за ее комп, чтобы вывести на принтер что-то срочное. (Они сидели вдвоем с Максимом, и напряженное молчание сгущалось, сгущалось: Паше не удавалось даже внешне разрядить обстановку, да хоть анекдот рассказать.) Теперь оказалось, что Эля вышла, тяжело и надолго, ибо нужно регистрировать все скопившиеся письма и готовить ответы на них. А значит, пробраться за ее комп будет сложно, а список клиентской базы с электронными адресами — там. Внятного повода сесть за секретаршин компьютер не придумывалось. Паша еще поломал голову, раскладывая карандаши по своему столу. Перекинуть базу открыто, под каким-нибудь предлогом? Нет, не годится…
Оставалось сторожить, когда Эля не просто встанет из-за компьютера, но и покинет офис, да хорошо бы, чтобы и Максим куда-нибудь отлучился, словом — слишком много допущений.
Но за весь день, полный рутины да сопливящего окна, ничего интересного так и не было, если не считать внезапного и недолгого появления Данилы: сначала заиграла «трубка».
— Алло, слушай, а где там у вас поблизости можно срочно отксерить паспорт, ты не знаешь? — протараторил Данила.
— Нет… Не знаю… — Паша тяжело собирался с мыслями. — Да господи, заезжай ко мне, у нас есть ксерокс! Делов-то…
— Серьезно?
— Ну а что… Только ты внизу осторожней, у нас какой-то зверский нынче пропускной режим.
Данила прибыл совсем скоро, роскошно — без шапки, и длинные волосы лежали сытыми, напившимися змеями. Встретились внизу, прихлопнули друг друга по спине. Ждали лифт.
— Так тут, значит, и размещается эта ваша империя зла?..
— Ты потише…
Паспорт надлежало отксерить целиком, от первой до последней страницы, и пока Паша с этим сверкуче возился, Элечка даже чуть пококетничала с гостем, ну а когда закончили, Данила глянул на часы:
— Вот черт, не успел… У нотариуса обед. Придется где-то пересидеть.
Паша не расспрашивал. Он что-то слышал краем уха — о перерегистрации квартиры, бабушкиных дарственных, выделении долей и прочем, но не вмешивался в чужие дела.
— А тут есть кафешка наверху. Хочешь, посидим?
И они апатично сидели перед темным, плывущим стоп-сигнальной рябью городом с пластмассовыми чашечками и палочками, и Паша лениво перебирал страницы. Все паспорта близнецы. Но вот этого у него, у Паши, нет: жирного штампа (и даже буквы поплыли) под изящно набранным «Воинская обязанность».
— Завидуешь? — с невеселой усмешкой спросил Данила.
— Я уже не знаю.
Штамп этот ставили тем, кому армия уже не грозила (а грозила лишь всеобщая мобилизация на войну, такая нереальная), кто отслужил. Или двадцать семь исполнилось. Или…
У Данилы как раз-таки было туманное «или», и Паша в целом понимал, почему друг так грустно усмехается. Разговоры об этом ходили разные, еще в институте было известно, что Данила наглухо забракован для воинской службы (даже без особого желания быть забракованным). Официальная версия увязывала это с бабушкой, имеющей, кажется, группу инвалидности, опекунством и тому подобным. Неофициальная, естественно, касалась чебоксарской истории. Якобы психиатр в военкомате, едва получив досье строгого этого юноши, с ходу его «зарубил». Это, увы, походило на правду. Это, увы, объясняло и настроение, с которым Данила поднял эту тему:
— Да я и сам себе не завидую… А ты-то чего?
— Ты будешь смеяться, но мне на днях приснился сон.
Строго говоря, сна Паша толком и не помнил — как это часто случается. Остались краткие вспышки, как куски уцелевшей киноленты, где картинка почти не движется. (В глубоком Пашином детстве разорили их микрорайонный типовой кинотеатрик — устроили там магазин, потом другой, и по окрестностям долго еще валялись целлулоидные обрезки, цветные и черно-белые; пацанва их собирала, пыталась что-то восстановить, узнать, постичь.) Осталось лишь ощущение.
Павел помнил из сна, что вроде как уходит в армию, и вроде как делает это с желанием, по крайней мере — с сосредоточенной готовностью к новому. Именно новое маячило в этом сне тончайшими ощущениями. Предчувствие перемен, дружб, другой жизни вообще.
Сюжетно-то всплывало полтора ничтожных эпизода, особого отношения к армии, кстати, не имеющих. Вот Паша вроде как ждет отправки в часть после комиссии, но почему-то на какой-то квартире. (С кем?) И это ужасное чувство снов, что вроде опаздываешь, или пропустил что-то, забыл, мучительное это ощущение… Эпизод посмешнее, что вот якобы Паша отжимается на этой туманной квартире, чтобы на плацу перед всеми не ударить в грязь лицом, и — переусердствовав — на плацу толком уже не может отжаться, и над ним беззлобно смеются. Так, значит, плац все-таки был.
Сюжетно-то всплывало полтора ничтожных эпизода, особого отношения к армии, кстати, не имеющих. Вот Паша вроде как ждет отправки в часть после комиссии, но почему-то на какой-то квартире. (С кем?) И это ужасное чувство снов, что вроде опаздываешь, или пропустил что-то, забыл, мучительное это ощущение… Эпизод посмешнее, что вот якобы Паша отжимается на этой туманной квартире, чтобы на плацу перед всеми не ударить в грязь лицом, и — переусердствовав — на плацу толком уже не может отжаться, и над ним беззлобно смеются. Так, значит, плац все-таки был.
Этот глупый сон не сразу, но что-то напомнил, по ощущениям… Давно-давно, на излете прошлого века, в тот краткий миг, когда старый Ельцин надел очки, вышел такой фильм — «ДМБ». Тогда встречались фильмы, которые снимались просто по приколу — за три копейки, просто повеселиться, не загружаясь модным термином «артхаус», не задыхаясь от собственной значимости. Эту идиотичную до икоты, полную спокойной философии историю про забритых в армию друзей Паша с одноклассниками смотрели вытаращив глаза. Они, выросшие на репортажах из Чечни и на статьях про зверства дедовщины, охраняемые от армии пуще чем от смерти (с самого «афганского» — по времени — рождения), и не подозревали, что на той планете в принципе может быть жизнь. Кино, конечно, есть кино, и зрители отдавали себе отчет, что весело, безбашенно, огнево — это на экране, но они впервые заподозрили, что есть что-то и там, «за чертой», почти загробной в их воспитании. Что-то они, может быть, и теряют… Никто, конечно, не кинулся в военкомат (когда пришел срок — кинулись в вузы), и вообще, это мимолетное ощущение растворилось тем же вечером, когда они задумчиво глотали горькую пивную пену из баллонов. И только годы спустя, увидев сон, Паша припомнил.
А припомнив, задумался.
Разумеется, не им — отсидевшимся — судить, что и как на самом деле изменилось. Павел мог оценивать только, как потихоньку поменялось отношение к призыву у тех, кто помладше, года хотя бы на три. Никто по-прежнему не рвался. Но это была уже не крайняя черта, за которую надобно цепляться зубами и ногтями. Один знакомый, рано женившийся — и, видимо, не все складывалось, — ушагал в войска с плохо скрываемым облегчением. У второго друг разбился в автокатастрофе, и он почему-то решил, что надо теперь идти служить. И были, кстати, очень креативные проводы: гриву обривали под ноль большой толпой, все это фотографировали — больше ста снимков, и выкладывали «Вконтакте»…
Конечно, все это не от хорошей жизни, кто спорит. И тем не менее. Уходили спокойно. Бывали в Интернете. Жили. Возвращались. Вселенная для них не опрокидывалась.
Какой контраст с их поколением, какую тряску им внушали с самого детства… Мамина подруга — Галина Борисовна, деятельная, педагог. Она, едва родила сына, Пашиного ровесника, не просто не лечила, а холила и лелеяла его псориаз (кажется). Собирала бумаги для будущих медкомиссий. Она чуть не над младенцем еще заявляла, что не отдаст сыночка в армию, хотя речь шла о будущем веке, и как-то по масштабу это вполне соотносилось с петровским рекрутским набором на двадцать пять лет, то есть фактически на всю жизнь.
Вся жизнь положена на то, чтобы избежать. Кому-то родители устраивали диагнозы, повисшие над людьми навсегда, даже если это не шизофрения. Кого-то толкали в науку — по вузовской-аспирантской-кандидатской дорожке, и это тоже, в общем-то, навсегда. И лишь потом повзрослевшие люди задумывались — а стоила ли игра свеч?
Об этом задумывался теперь и Паша. Им все казалось, что проходит только начало жизни, «черновые» годы, что стоит чуть подождать, потерпеть, еще, еще… А проходила — жизнь. Не просто старт жизни, а уже и жизнь — «неправильно», если не впустую. Ради чего?..
Невеселые мысли. Разговоры невеселые. Погода, что ли. Город утопал в противной — не отплюешься — метели, из-за синих стекол было неясно, начинаются ли сумерки.
— Надо идти. — Данила поднялся, смял пластиковую чашку с хрустом.
— Бумажки не намочи. У тебя есть папка или пакет?..
Паша спускался на свой этаж. Ничего из намеченного сегодня не складывалось.
Сегодня ночью они непривычно долго и тихо говорили с Наташей. В Питтсбурге день. На занятия не пошла. Почему, в чем дело, толком не говорит. В начале разговора у нее не было настроения, да не это даже, а просто вялая какая-то была, заторможенная, грустная. Потом тихо плакала. Паша тихо же утешал, искренне терял слова — сбивался, замолкал, и как-то по-особенному обливалось сердце. Не то чтобы раньше что-то было неискренним, нет, но тогда… Тогда его давило это: «Вот, она меня бросила». «Вот, я на последнем месте в ее жизни». «Вот, я ничтожество». Шипы обиды сидели в носоглотке. Теперь же ему как-то пронзительно жаль ее, уставшую, одинокую, — она сдуру забралась неизвестно куда, ей трудно так, как и не снилось. И странно так. Паша вслушивался в себя, как будто опасливо перебирал струны. Именно сейчас, когда — кажется? — он узнал Ольгу и, честно, все больше думает о ней, когда — кажется? — понеслось , он… Да он же должен, по логике вещей, отшатнуться от Наташи. И ничего. Случались у них уже ледниковые периоды. А тут — так неожиданно горько за нее.
И так неожиданно серьезно, в микрофон:
— Держись. Ты сильная. И я сильный.
XI
— Встречаемся в семь, — сказал Игорь, с клаксонами на заднем плане, будто мотался на лианах по самым городским джунглям. — Что она пьет?
— Кто? — оторопело переспросил.
— Павлик, ну давай не будем изображать из себя дебила, — со сладким и ненастоящим раздражением пропел Игорь и вдруг насторожился: — Ты что, ее не пригласил?
— Да пригласил, пригласил, — и Павел с досадой поморщился.
— Ну смотри у меня! Так я возьму вина? Надеюсь, она употребляет не только «Вдову Клико», кубанское покатит?..
То был самый идиотский выходной. Родители проснулись рано и, в приступах ругани, освобождали лоджию от многолетнего. Варились овощи, стекло на кухне, в серый день, покрылось глухой испариной, по которой чертили капли, — чем не камера Вильсона? Игорь развел на безумство. Паша так и не понял, зачем устраивать общий сбор их «партизанского отряда» борцов с «АРТавиа» и, главное, зачем звать на него Ольгу. Но Игорь настаивал и наседал. Пришлось уступать, набирать цифры непослушными пальцами, ломаться и сбиваться голосом. Игорь как фашист, ему же нельзя давать волю, иначе из его сценариев бывает трудно вырваться, очухаться, как от наваждения. Паша замечал. Но здесь и другое, уже бытовое, более чем приземленное. Дружкам его страсть как хотелось посмотреть на «эту самую Ольгу». «Ввести в дом». Так суетливо приглашали, что Паша не мог отплеваться от гадливой мыслишки, ощущения. В пику «предательнице» Наташе они порадовались бы любой: ах, встретил девушку? Ах, отлично. Ах, вперед!..
А может, это он сам себя накручивал. Ходил, как зверь, по пасмурному дню, раздраженно помогал по хозяйству: спустился во двор, припечатал половики к чудом живому, нетронутому снежному углу. Сырой насквозь снег откликнулся с такой готовностью.
Ольга приняла приглашение с удивительным энтузиазмом:
— Ой, а как, а что?.. Что-нибудь взять с собой?
Что? «Вдову Клико»? Ладно хоть — не «что надеть»…
Внезапно воодушевленная, заявила, что прибудет из Красного Ключа в двадцать ноль-ноль. Возьмет такси до нужного, подробно записанного адреса, поэтому встречать не нужно.
— Двадцать? Нет, ну что так поздно! — закудахтал Игорь. — Позвони ей! Пусть пораньше.
Но это было уже выше Пашиных сил.
— Я сам подъеду раньше, — пойдет?
Ох, не любил он торчать на этой хате. Сожжены ли были плафоны, брежневских еще годов, от пыли и старости пятнами пошедшие и являвшие собой уже не матовое стекло, а благородные толщи мрамора; не «тянула» ли уже проводка, даже не брежневская — но в квартире всегда держался полумрак, и как только пряталось солнце — а зимой оно проскакивало контрабандой, не заметишь, — комнату затягивало дремотной вуалью.
Данилу Паша не застал. Оказалось, тот потопал в магазин — за сыром «сваля», как важно пояснил Игорь, и за оливками, а стратегический запас красного вина ждал уже на холодном подоконнике, и горлышки бутылок чернели, как боеголовки.
— По одной? — подмигнул Игорь.
Павел не то чтобы кивнул. Не хватало еще устраивать вульгарную пьянку при Ольге: нажираться, пугать, лезть на прощанье синими губами. Или не на прощанье.
— «В Звездном городке Валентина Терешкова, которая через несколько дней отметит замечательный юбилей, опровергла миф о своей закрытости».
Игорь зачитал прямо-таки левитановски.
— Звездный городок: ассоциируется с чем-то таким… В духе «Дома-2», — усмехнулся Паша.
— Ну да. «Территория любви», и все прочее. — Игорь потряс газетным листом. — А тут есть пара стильных моментов! Вот смотри. На вопрос про космических туристов она отвечает, что полетела бы и сама, если были бы деньги.