Дале оставил свою винтовку в руках Эдварда, а сам сел в сугроб, зарыв руки в снег перед собой. Его голова повисла между узких плеч, как сломанный цветок. Послышался еще один взрыв, на этот раз уже ближе.
— Спасибо, что…
— Не за что, — быстро проговорил Гюдбранн.
— Я видел Улафа Линдви в лазарете, — сказал Эдвард. Он не знал, зачем сказал это. Может, потому что Гюдбранн, как и Дале, был единственным в отделении, кто пробыл тут столько же, сколько и он сам.
— Он был…?
— Думаю, только легко ранен. Я видел его белый мундир.
— Я слышал, он хороший человек.
— Да, у нас много хороших людей.
Они некоторое время стояли молча, глядя друг другу в глаза.
Эдвард откашлялся и сунул в карман руку.
— Я раздобыл пару русских папирос на участке «Север». Если у тебя найдется огонек…
Гюдбранн кивнул, расстегнул куртку, нашел коробок спичек и чиркнул по серной бумаге. Подняв глаза, он сначала увидел лишь огромный, безумно вытаращенный глаз Эдварда. Он смотрел на что-то за спиной Гюдбранна. Потом он услышал визжащий звук.
— Ложись! — закричал Эдвард.
В следующее мгновение они уже лежали на льду, а небо над ними с треском распоролось. Гюдбранн увидел хвост русского истребителя, летящего вдоль их окопов так низко, что с сугробов поднимался снег. Он пролетел мимо, и снова стало тихо.
— Он как будто… — прошептал Гюдбранн.
— О господи! — простонал Эдвард, повернулся к Гюдбранну и рассмеялся. — Я даже видел пилота, как он открыл кабину и высунулся из нее. Иван сошел с ума. — Он смеялся до икоты. — К чему все катится?
Гюдбранн смотрел на сломанную спичку, которую он все еще держал в руке, и вдруг сам начал смеяться.
— Хе-хе, — сказал Дале и посмотрел на товарищей из сугроба на краю окопа, где он сидел. — Хе-хе.
Гюдбранн взглянул на Эдварда, и тут они оба начали хохотать. Они икали от смеха, так что поначалу не услышали отчетливого звука, который приближался к ним.
Звяк-звяк…
Как будто кто-то медленно рубил лед киркой.
Звяк…
Потом послышался удар металла о металл, Гюдбранн и Эдвард повернулись к Дале — тот медленно упал в снег.
— Ради бога… — начал Гюдбранн.
— Граната! — закричал Эдвард.
Услышав его крик, Гюдбранн инстинктивно сжался в комок и, уже лежа, увидел металлическую штуку, которая все крутилась и крутилась на льду в метре от него. Он чувствовал, как тело примерзает ко льду, и вдруг понял, что сейчас произойдет.
— Уходи! — кричал сзади него Эдвард.
Так оно и было: русские летчики и вправду кидали гранаты с самолетов! Гюдбранн лежал на спине и пытался подняться, но руки и ноги скользили на мокром льду.
— Гюдбранн!
Так вот что это был за звук: граната, которая катилась по ледяному дну окопа. Похоже, она стукнула Дале прямо по шлему!
— Гюдбранн!
Граната все крутилась и крутилась, катилась и пританцовывала на льду, и Гюдбранн не мог оторвать от нее взгляд. Четыре секунды от выдергивания чеки до детонации — кажется, их так учили в Зеннхайме? Наверное, у русских другие гранаты, может, у них шесть секунд? Или восемь? А граната все крутилась и крутилась, как красная юла, — отец делал им такие в Бруклине. Гюдбранн вертел ее, а Сонни и младший братик смотрят на нее и считают, как долго она простоит: «Twenty-one, twenty-two…»[27] Мать в третий раз кричит, что обед готов, что пора идти домой, скоро уже вернется отец. «Погоди, еще чуть-чуть, — кричит он ей. — Юла вертится!» Но она не слышит, она уже закрыла окно. Эдвард больше не кричал, и вдруг все стихло.
Эпизод 22 Приемная доктора Буера, 22 декабря 1999 года
Старик посмотрел на часы. Он просидел в приемной уже четверть часа. Раньше ему никогда не приходилось ждать в те дни, когда он ходил к Конраду Буеру. Обычно Конрад не принимал больше пациентов, чем позволяло расписание.
В другом конце комнаты сидел мужчина. Темнокожий, африканец. Он листал еженедельник, и старик удивился, что даже с такого расстояния может различить каждую букву на обложке. Что-то про королевскую семью. Неужели африканец сейчас читает об этом, о королевской семье? Эта мысль казалась абсурдной.
Африканец перевернул страницу. Его усы, спускавшиеся к подбородку, были совсем как у курьера, с которым старик встретился этой ночью. Это была короткая встреча. Курьер приехал в порт на «вольво», которое, конечно, взял напрокат. Остановился, стекло с гудением опустилось, и он сказал пароль: «Voice of an Angel». И у него были совершенно такие же усы. И грустные глаза. Он сразу сказал, что не взял с собой оружия по соображениям безопасности, и предложил поехать с ним в одно место и забрать его. Старик был в замешательстве, но подумал, что если бы его хотели ограбить, то сделали это бы прямо тут, в порту. Он сел в машину, и они поехали — куда б он думал? — в гостиницу «Рэдиссон САС» на Хольбергспласс. Он увидел Бетти Андресен, но та не смотрела в их сторону.
Курьер пересчитал деньги в конверте, почему-то называя числа по-немецки. Когда старик спросил его об этом, тот сказал, что его родители были из Эльзаса, и старик почему-то рассказал ему, что бывал там, в Зеннхайме. Странная причуда.
После того, что он прочитал о винтовке Мерклина в интернете в Университетской библиотеке, само оружие скорее разочаровало его. Оно походило на обычное охотничье ружье, только побольше. Курьер показал, как разбирать и собирать его, называя старика «герр Урия». Старик положил разобранную винтовку в рюкзак и пошел к лифту. Пока лифт ехал вниз, он размышлял, не попросить ли Бетти Андресен вызвать ему такси. Еще одна причуда.
— Алло!
Старик поднял голову.
— Я думаю, вам надо проверить еще и слух.
Доктор Буер стоял в дверях и пытался весело улыбаться. Он пригласил его в офис. Мешки под глазами у доктора набрякли еще больше.
— Я прокричал ваше имя три раза.
«Я забываю свое имя, — подумал старик. — Забываю все свои имена».
По тому, как доктор подал ему руку, чтобы помочь пройти в кабинет, старик догадался, что новости плохие.
— Да, я получил результаты тех анализов, которые мы брали, — поспешно сказал врач, не успев как следует усесться в кресло, будто желая выложить плохие новости как можно скорее. — К сожалению она разрослась.
— Ну разумеется, она разрослась, — ответил старик. — Разве это не в природе раковых клеток — разрастаться?
— Хе-хе. В общем-то, да. — Буер смахнул с письменного стола невидимую пылинку.
— Опухоль — как мы, — продолжал старик. — Делает то, что может.
— Да, — ответил доктор Буер, с неестественно-расслабленным видом развалившись в кресле.
— Вы тоже делаете только то, что можете, доктор.
— Да, вы правы, вы правы. — Доктор Буер улыбнулся и надел очки. — Мы по-прежнему предлагаем вам курс лечения. Он, конечно, ослабит вас, но может продлить… э-э…
— Жизнь?
— Да.
— А сколько я протяну без этого курса?
Кадык Буера прыгал вверх-вниз.
— Несколько меньше, чем мы полагали вначале.
— А именно?
— А именно: из печени рак через кровь попал в…
— Хватит, назовите мне время.
Доктор Буер посмотрел на него пустыми глазами.
— Ты ненавидишь свою работу, ведь так? — сказал старик.
— Что, простите?
— Ничего. Дату, если можно.
— Но ведь нереально…
Доктор Буер вздрогнул, оттого что старик стукнул кулаком по столу — так сильно, что телефонная трубка соскочила с рычага. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но осекся, когда увидел, как старик грозит ему дрожащим пальцем. Он вздохнул, снял очки и устало провел рукой по лицу.
— Летом. В июне. Возможно, раньше. В лучшем случае — в августе.
— Отлично, — сказал старик. — Тогда все хорошо. А боли?
— Могут появиться когда угодно. Принимайте лекарства.
— Я смогу действовать?
— Трудно сказать. Это зависит от болей.
— Мне нужны такие лекарства, чтобы я мог действовать. Это необходимо. Понимаете?
— Все болеутоляющие…
— Я умею терпеть боль. Мне нужно что-то, что просто поддерживало бы меня в сознании, чтобы я мог здраво мыслить и действовать.
Счастливого Рождества. Это было последнее, что сказал доктор Буер. Старик стоял на лестнице. Сначала он не понимал, почему в городе так много народу, но когда ему напомнили о предстоящем празднике, он тут же понял причину паники в глазах прохожих, спешащих по улице, — они боятся не успеть купить рождественские подарки. На площади Эгерторгет люди собрались вокруг уличного оркестра. Мужчина в форме Армии спасения обходил толпу с жестянкой для пожертвований. В снегу наркоман переминался с ноги на ногу, его глаза мигали, как мигает стеариновая свечка, прежде чем потухнуть. Две юные подружки прошли мимо него под ручку, краснощекие, распираемые своими маленькими секретами и желанием жить дальше. И огни. Свет горел в каждом окошке, будь они все прокляты. Он поднял глаза: над ним было небо Осло — теплый желтый купол отраженного городского света. Господи, как он скучал по ней! «Следующее Рождество, — подумал он. — Следующее Рождество мы справим вместе, любимая».
Часть третья
Урия
Эпизод 23 Госпиталь Рудольфа II, Вена, 7 июня 1944 года
Хелена Ланг быстро везла столик-тележку в палату номер четыре. Окна были открыты, и она вдыхала свежий аромат недавно скошенной травы. Разрушением и смертью сегодня не пахнет. Прошел год с первой бомбардировки Вены. В последние недели бомбили каждую ясную ночь. Хотя госпиталь Рудольфа II стоял в нескольких километрах от центра города, скрытый от войны в зеленом Венском лесу, дым городских пожаров перебивал запахи лета.
Хелена миновала поворот и улыбнулась доктору Брокхарду, тот, похоже, хотел остановиться и поболтать, так что она прибавил шагу. Всякий раз, когда она встречалась с глазу на глаз с Брокхардом, с его неподвижным, сверлящим взглядом из-за стекол очков, она чувствовала себя неуютно. Ее мать никак не могла понять, почему дочь избегает этого молодого, многообещающего врача, тем более что Брокхард был из очень обеспеченной венской семьи. Но Хелене не нравился ни Брокхард, ни его семья, ни попытки матери использовать ее как обратный билет в приличное общество. Мать считала, что во всем, что произошло, виновата война. Война была виновата в том, что отец Хелены, Генрих Ланг, потерял своих еврейских заимодавцев так внезапно, что не смог расплатиться с другими кредиторами в условленные сроки. Но проблемы с деньгами заставили его импровизировать, он написал своим еврейским банкирам, чтобы они перевели арестованные австрийским правительством облигации Лангу. Так что теперь Хенрик Ланг сидел в тюрьме за сговор с врагами рейха — евреями.
В отличие от матери, Хелена скучала больше по отцу, чем по тому положению, которое занимала семья. Она, например, вовсе не тосковала по пышным банкетам, с их полувзрослыми светскими беседами и вечными попытками пристроить ее за какого-нибудь богатенького, избалованного мальчика.
Она посмотрела на часы и ускорила шаг. Маленькая птичка, которая, должно быть, залетела через открытое окно, сидела сейчас высоко под потолком на одном из абажуров и беззаботно пела свою песенку. В такие дни Хелене даже не верилось, что там, снаружи, идет война. Может, оттого, что эти плотные ряды елей надежно отгораживали от всего, что не хотелось бы видеть. Но стоило зайти в какую-нибудь палату, тут же становилось понятно, что это была иллюзия мира. Вместе с исковерканными телами, истерзанными душами раненых солдат сюда приходила война. Поначалу Хелена выслушивала их истории, твердо уверенная в том, что ей хватит стойкости и веры, чтобы облегчить их страдания. Но все рассказывали одну и ту же бесконечную, кошмарную сказку о том, что приходится пережить человеку в этом мире, какие муки уготованы тем, кто выживет. Только мертвым сейчас легко. Так что Хелена перестала слушать их. Она просто притворялась, что слушает, пока меняла бинты, мерила температуру и давала им лекарства и еду. А когда они спали, она старалась даже не смотреть на них, потому что их лица продолжали их рассказы даже во сне. Она читала страдания в бледных молодых, совсем мальчишеских физиономиях, жестокость — в огрубевших, суровых лицах и желание умереть — в исковерканных болью чертах того, кто только что узнал, что ему отрежут ногу.
Но все равно она шла легкими, быстрыми шагами. Может, потому что было лето, может, потому что доктор только что сказал, какая она сегодня красивая. Или все дело в этом норвежском пациенте в четвертой палате, который скоро улыбнется ей и скажет «Guten morgen»[28] на своем смешном ломаном немецком. Потом он будет завтракать, подолгу глядя на нее, пока она будет ходить от кровати к кровати, обходя других больных, каждого ободряя парой теплых слов. И каждые пять-шесть секунд она будет оборачиваться на него, и, если он улыбнется ей, она улыбнется ему в ответ и продолжит свою работу, как будто ничего не происходит. Ничего. И вместе с тем для нее это — все. Только мысль об этих коротких взглядах поддерживала ее все эти дни и придавала ей силы смеяться, когда ужасно обгоревший капитан Хадлер, лежавший на койке у двери, шутливо спрашивал, когда же с фронта пришлют его гениталии.
Она прошла через вращающуюся дверь четвертой палаты Солнечный свет, переполнявший помещение, окрасил все в белый цвет: стены, потолок, простыни — все сверкало. «Прямо как в раю», — подумала она.
— Guten morgen, Helena.
Она улыбнулась ему. Он сидел на стуле у кровати и читал книгу.
— Ты хорошо выспался, Урия? — весело спросила она.
— Как медведь, — ответил он.
— Медведь?
— Да. В этой… как это по-немецки? Ну, где они спят зимой?
— А, берлога.
— Да, в берлоге.
Они оба рассмеялись. Хелена знала, что все пациенты смотрят на них, что ей нельзя уделять ему больше времени, чем остальным.
— А голова? Сегодня получше, да?
— Да, все лучше и лучше. Я, видишь, скоро стану таким же красивым, каким был раньше.
Она помнила, каким он к ним попал. Тогда казалось, ему просто не выжить с такой дырой во лбу. Она подошла, чтобы налить ему чаю в кружку, но нечаянно опрокинула ее.
— Эй! — рассмеялся он. — Ты что, вчера допоздна танцевала?
Она подняла голову. Он весело подмигнул ей.
— Да, — сказала она и покраснела оттого, что так глупо соврала.
— А что вы тут танцуете, в Вене?
— Я хотела сказать, нет, я вовсе не танцевала. Я просто поздно уснула.
— Вы же тут танцуете вальс. Ну да, венский вальс.
— Да, это верно, — сказала она, глядя на градусник.
— Так. — Он встал и запел. Остальные смотрели со своих коек. Песня была на незнакомом им языке, но он пел таким теплым, красивым голосом. А самые здоровые пациенты одобрительно кричали и смеялись, глядя, как он кружит по комнате маленькими, осторожными шагами, отчего пояс его халата сполз на пол.
— Сейчас же сядь обратно, Урия, или я отправлю тебя прямо на Восточный фронт! — крикнула она строго.
Он послушно подошел и сел. На самом деле его звали не Урией, но он настаивал, чтобы его называли именно этим именем.
— А ты можешь рейнлендер? — спросил он.
— Рейнлендер?
— Это такой танец, который пришел к нам с Рейна. Хочешь, я покажу тебе?
— Ты будешь сидеть, пока не поправишься!
— А потом я поеду с тобой в Вену и научу тебя танцевать рейнлендер.
Он любил сидеть на веранде в солнечные дни, и у него уже был приличный загар, так что на его веселом лице сейчас ярко сверкали белые зубы.
— Я думаю, ты уже достаточно поправился, чтобы отправить тебя обратно на фронт, — парировала она, но все равно на ее щеках проступил румянец. Она встала, чтобы продолжить обход, но он вдруг взял ее за руку.
— Скажи «да», — прошептал он.
Она звонко рассмеялась и, отмахнувшись от него, подошла к соседней кровати. Сердце маленькой птичкой пело у нее в груди.
— Ну? — сказал доктор Брокхард, оторвав взгляд от бумаг, когда она вошла в его кабинет. Как обычно, она не смогла понять, чем было это «ну?»: вопросом, вступлением к более длинному вопросу или просто междометием. Поэтому она ничего не ответила и просто встала у двери.
— Вы меня спрашивали, доктор?
— Почему ты продолжаешь говорить мне «вы», Хелена? — Брокхард вздохнул и улыбнулся. — Господи, мы же знаем друг друга с детства.
— Зачем вы меня вызывали?
— Я решил, что норвежца из четвертой палаты пора выписывать.
— Ясно.
Она никак не отреагировала на это — с чего? Люди находятся здесь до тех пор, пока не выздоровеют. Или не умрут. Это больничные будни.
— Пять дней назад я сообщил об этом в вермахт, и уже получили новое распоряжение.
— Быстро. — Ее голос был ровным и спокойным.
— Да, там крайне нужны новые бойцы. Мы будем сражаться до конца.
— Да, — сказала она. И про себя подумала: «Мы будем сражаться до конца, а ты, двадцатилетний парень, сидишь тут, в ста милях от фронта, и делаешь работу, с которой справился бы семидесятилетний старик. Спасибо герру Брокхарду-старшему».
— Я думал попросить тебя передать ему эту новость, вы, кажется, нашли общий язык.
Она уловила его изучающий взгляд.
— А все-таки что ты в нем нашла, Хелена? Чем он отличается от остальных четырехсот солдат, которые лежат в этом госпитале? — Она хотела возразить, но он опередил ее: — Извини, Хелена, это, конечно, не мое дело. Но просто из природного любопытства. Мне… — он взял ручку, повертел ее перед собой кончиками пальцев, обернулся и выглянул в окно, — просто интересно, чем тебе так понравился этот иностранный авантюрист, который предал собственную страну, чтобы только добиться благосклонности победителя. Понимаешь, о чем я говорю? Кстати, как там дела у твоей матери?
Хелена сглотнула, прежде чем ответить:
— Вам не стоит беспокоиться о моей матери, доктор. Если вы дадите мне это распоряжение, я передам ему.
Брокхард повернулся к ней. Он взял письмо, которое лежало перед ним на письменном столе.