— Здравствуй, Вальтер!
— Здравствуй, Ильза!
— Теперь тебе стало лучше, не правда ли?
— Да. Как малыш?
— Он все благополучно перенес и уже здоров.
Крейбель смотрит на другие пары в комнате. Женщины плачут, без конца обнимая мужей, и не могут говорить от слез. Старая женщина спрашивает юношу, который крепко держит за руку стоящую тут же жену:
— Они тебя тоже били, мой мальчик?
Заключенный смеется и громко произносит:
— На это, мама, я не могу тебе ответить.
Старая женщина с ненавистью смотрит на эсэсовцев, которые стоят у дверей и избегают ее взгляда.
— Мы с тобой не виделись столько месяцев, а ты смотришь на других.
— Да, да… — бормочет Крейбель и глядит на жену, в глазах которой сверкает подозрительная влага, — Только не вздумай плакать.
— Нет, — говорит она, улыбаясь.
— Ну, как вообще у нас дома? Как ты сводить концы с концами? Что делают друзья? Ты ничего не рассказываешь.
— Я так рада, что снова тебя вижу… здоровым! — Она понижает голос. — Рассказывают потрясающие вещи. Действительно, было так ужасно?
— Ты видишь, я жив и даже здоров. Все проходит. Да и не так уж страшно было. Удалось ли тебе спасти хоть часть книг?
— Нет, они все взяли, и не только политическую литературу, а все без исключения.
Крейбель уставился в пространство.
Они унесли все книги… Он так гордился своей библиотекой! Сколько прекрасных часов было связано с этими книгами! Он собирал их долгие годы. И они унесли, все унесли!..
Крейбель смотрит на Ганнеса Кольцена и его жену, стоящих у окошка. Маленькая женщина, истощенная работой и озлобленная. Она не плачет, а говорит, говорит без умолку. Он только кивает.
— Жалко книг, Вальтер, но это ведь не самое худшее. Самое главное, что мы все живы и здоровы. Не надо так огорчаться.
— Я вовсе не огорчен, я так счастлив, что вижу тебя. Были моменты, когда я терял уже надежду увидеть тебя когда-нибудь.
— Значит, было?..
Жена смотрит на него полными слез глазами. Проклятье! Он все-таки сказал больше, чем следовало. В смущении опускает он руку на плечо жены и, видя, что она вновь улыбается, нежно гладит ее по лицу.
— Видишь ли, такие настроения иногда находят. Ну, а теперь… теперь мне, в общем, хорошо, и ты больше не беспокойся.
— Господа, свидание кончается!
— Ах, господин дежурный, уже конец? — жалобно говорит одна из женщин. — Разве прошло десять минут?
— Я исполняю данное мне распоряжение. — Караульный пожимает плечами и задумчиво потирает руки.
— Я тебе принесла кое-какую мелочь. К сожалению, лучшее пришлось оставить там, в контроле.
Крейбель берет маленький пакетик.
— Итак, господа, пора!
Слезы льются ручьями. Объятия и поцелуи. Поцелуи, смешанные со слезами.
Крейбель протягивает жене руку.
— Может быть, снова — через четыре недели.
— Да.
Крейбель видит, каких усилий стоит ей держать себя в руках, быть спокойной и не разрыдаться. Он обнимает ее и прижимает к себе.
— Будь молодцом и не падай духом.
— Через четыре недели я снова приду!
— Привет друзьям! Всем привет!
Четверо заключенных выстраиваются в коридоре. Их ведут обратно в тюрьму, без громкой команды, без брани.
Только после того как за ними закрылась железная решетка, женщинам разрешают выйти из комнаты. Ординарец-эсэсовец провожает их через тюремный двор к выходу…
Каждый день приводят новых арестантов. Каждый день переводят товарищей в дом предварительного заключения. Иногда также заходит «ангел-избавитель» и приносит освобождения.
Каждый день после обеда товарищи собираются в углу у окна. Крейбель рассказывает о первых съездах русской социал-демократии, о теоретических разногласиях, о расколе. Рассказывает об исторической роли Ленина, о первых массовых выступлениях русского рабочего класса и о революции 1905 года.
Все опаснее становится работать в кружке. Среди вновь прибывающих в основном попадаются люди неизвестные, очень часто члены национал-социалистской партии и штурмовики, провинившиеся в чем-нибудь; уголовников-рецидивистов тоже сажают сюда как антиобщественный элемент. Политические воспринимают их общество как болезненный нарыв. Крейбель с удовольствием прервал бы занятия. Риск становятся слишком велик. Но товарищи настаивают и даже слышать не хотят о прекращении курса.
Крейбелю тяжко приходится в вечерние часы. Уголовники вносят в тихие вечерние беседы новый тон. Они часто до поздней ночи рассказывают сальные анекдоты и непристойности. Крейбель в такие ночи не может уснуть.
Но вот однажды в это печальное арестантское прозябание ворвалась новость, которая сразу взбудоражила всех и вселила в каждого новые надежды.
Подходит кальфактор и тихонько стучит.
Вельзен призывает к тишине и слушает у двери.
— Натан!
— Да! Что тебе?
— Послушай, совсем невероятная вещь: в Париже и в Австрии революция!
— Ну, что за вздор, Эрни!
— Нет, серьезно! В Вене отчаянная стрельба. Сотни убитых. Рабочие захватили целые кварталы.
— Ну, а… а австрийская социал-демократия?
— Она так — ни то ни се. Шуцбундовцы сделали дело.
— Я этому не верю.
— Не болтай глупостей! Во всех газетах только об этом и говорят. Если удастся, я утащу одну из караульной и просуну вам.
— Да, пожалуйста, только не забудь!
Вельзен задумчиво отходит от двери. Он все еще не верит тому, что услыхал. Революция в Париже и в Австрии? Что же в самом деле происходит на белом свете? События совершаются быстрей, чем можно было ожидать. И как раз в Австрии. Социал-демократический шуцбунд решился на вооруженное восстание? В чем тут дело? Что из этого может выйти?
Он поворачивается к стоящим вокруг него товарищам, на лицах которых также написан вопрос.
— Послушайте! То, что сейчас рассказал Эрни, так необычайно, что даже не верится! Как будто в Австрии вспыхнула революция. Будто идут ожесточенные бои. Насчитываются уже сотни убитых. И в Париже тоже все вверх дном.
На мгновение у всех захватило дыхание. Потом вдруг прорвалось: взрыв радости, вопросы, предсказания, надежды — все смешалось и вихрем пронеслось по камере.
— Если уж так далеко зашло, должно и сюда перекинуться.
— Теперь все побоку! Нужно объявить забастовку, чтобы парализовать хозяйство. Германские рабочие не должны оставить в беде венских братьев.
— Если этого не случится, то дело дрянь. Ты думаешь, что остальные государства будут спокойно смотреть, если в Австрии вспыхнет рабочая революция? От этого теперь все зависит.
— Если все так, как говорит Натан, то рабочие повсюду зашевелятся.
— Если в Австрии победят рабочие, Муссолини перейдет границу. Он только и выжидает подходящего случая.
— Ну, мой милый, и австрийские рабочие, и рабочие других стран сумеют этому помешать.
— Сотни убитых, говоришь? Вот, черт возьми, как сразу здорово схватились! Кто бы мог подумать, что венцы на это способны?
Шахматы и карты заброшены. Даже угрюмый Кольцен ходит от одной группы к другой и внимательно прислушивается.
Длинный Кёлер, бывший фланговый четырнадцатого штурмового отряда, вставляет свое слово:
— В Австрии наци пойдут вместе с рабочими. Они тоже хотят прогнать Дольфуса.
— Вот неисправимый! — кричит ему Эльгенхаген. — И ты до сих пор еще веришь, что наци когда-нибудь пойдут вместе с рабочими? Ведь это же очередные полицейские отряды капитализма, которые выполняют требования предпринимателей, а не рабочих. Пойми же ты это наконец!
— Вот посмотришь! — упрямо настаивает нацист на своем. — События покажут.
Крейбель, Вельзен, Вальтер Кернинг и Шнееман собрались вместе. Шнееман, который вначале скорее испугался, чем обрадовался, теперь ораторствует:
— …Венская социал-демократия — самая организованная в мире. Брошен клич — и рабочие покидают предприятия. Прозвучала команда — и рабочие во главе с шуцбундовцами берутся за оружие. Нам, немцам, тоже по мешало бы у них кое-чему поучиться.
Он покровительственно трогает Вельзена за плечо.
— Но надо признать, товарищи, что австрийские пролетарии способны на это, ибо они едины и у них нет двух одинаково сильных партий, которые бы парализовали их действия.
— Об этом можно поспорить, — сердито говорит Вельзен. Он толкает в бок Крейбеля, который безучастно стоит рядом. — Мне кажется, Вальтер хочет сказать, что он думает по данному вопросу. Послушаем, товарищи.
Группа спорящих отходит подальше от двери и устраивается в углу, возле окон.
— Говорить об этом можно чертовски много, но, — Вальтер обращается теперь к Вельзену, — ведь мы почти ничего не знаем о происшедшем, стоит ли в подобном случае спорить всерьез?
— Несколько неудачное отступление, — издевается социал-демократ. — В Австрии наверняка идут бои, в это можно поверить. Венская социал-демократия не капитулирует перед фашизмом, ибо рабочие вооружены, уже много лет как вооружены.
— Знаешь, Шнееман, революцию не объявляют, ее совершают, и для этого недостаточно одного только оружия; рабочие должны быть политически подготовлены к ней; иными словами, нужна революционная идеология…
— Ты болтаешь всякое о революционной идеологии. Прекрасно. Примером самой революционной идеологии и является тот факт, что социал-демократия вооружила рабочих.
— Для какой цели, Шнееман?
— Для какой, спрашиваешь? Наверное, чтобы стрелять по воробьям.
— Я ставлю вопрос так: чтобы добиться господства пролетариата?
— Вот мы и опять вернулись к нашему извечному спору. Вы, коммунисты, можете без конца обсасывать эту тему. Я отвечу тебе так: для защиты прав рабочих.
— Я знаю, что ты называешь правами рабочих; стало быть, признаешь, что не для установления социалистической республики?
— Вы безнадежно глупы. Социалистическая республика. Разве, кроме нее, нет ничего, за что бы стоило бороться?
— Конечно, есть, но важно, чтобы рабочие знали конечную цель своей борьбы.
— Рабочий, который берется за оружие, наверняка знает, за что он борется.
— Ты прав, Шнееман, рабочий догадывается, если даже зачастую и интуитивно. А вожди австрийской социал-демократии? За что и за кого борются они?
— Ах, вот как? — саркастически ухмыляется Шнееман. — Стало быть, они замаскированные фашисты? Не так ли?
— Мне все это тоже начинает казаться смешным, — вмешивается в спор комсомолец Али. — Бабахнули раз из пистолета — революция готова. А прежняя политика не что иное, как сплошная капитуляция.
— Социал-демократия постоянно заявляла: если реакция навяжет нам вооруженную войну, мы не испугаемся.
— Возможно ли, Шнееман? — снова вступает в разговор Крейбель. — Вооруженная борьба с реакцией? После пятнадцатилетнего совместного правления? После всех ваших заверений, будто подобная политика и есть мирное врастание в социализм? Нет, Шнееман, вооруженное восстание рабочих — это радикальный отказ от социал-демократической политики. И как бы там ни было — восстание может вспыхнуть только против воли бюрократической верхушки социал-демократии.
— Венская социал-демократия, шуцбунд…
— Послушайте, — обрывает социал-демократа Вельзен, — мне эти дебаты не нравятся. Мы ровно ничего не знаем и зря ссоримся. Австрийские рабочие взялись за оружие. И это прекрасно, так не будем никчемной дискуссией отравлять себе радость. Борются рабочие — вместе с ними боремся и мы. А уж потом будем выяснять, кто прав, кто виноват.
— Хорошо сказано, Натан, — поддерживает Вельзена Кернинг, — это мне по душе. Конец спорам.
К группе спорящих своей раскачивающейся походкой приближается Кессельклейн. Он сияет.
— Послушай, Натан! Отто уже носки укладывает. Он думает, что сегодня ночью они придут нас всех освобождать.
— Так скоро не выйдет, — смеясь, говорит Вельзен. — Но что делать, Гейнц, дух захватывает, когда слышишь подобные вещи!
Всех охватило страшное волнение и напряжение. Поело сигнала ко сну споры продолжаются шепотом до поздней ночи. Каждому не терпится узнать дальнейшие новости. Строятся планы, как раздобыть газеты и новые сведения. Вальтер Кернинг объявляет, что он завтра утром спросит у Люринга, как дела в Австрии, даже рискуя заработать пощечину.
Шесть часов утра. В камере вспыхивает электрический свет. На дворе еще темная ночь. Маленький Зибель, как всегда, первый вскакивает со своего соломенного тюфяка и распахивает окна, которые на ночь должны закрываться. В камеру врывается холодный, морозный воздух.
Большинство не могут сегодня подняться сразу, потягиваются, зевают и снова потягиваются. До поздней ночи шептались и, конечно, не отдохнули. Каждый нехотя напяливает брюки и рубашку, берет таз для умывания и становится в очередь перед краном. Моются друг подле друга у длинной скамьи, на которую ставят тазы.
— Вставай! Вставай! Слезай с перины! — поднимает Вельзен тех, кто заспался.
— Хороша перина! — ворчит кто-то. — Солома так кололась и царапалась, точно живая.
— Зибель совсем спятил: ни свет ни заря окна открывает! Зуб на зуб не попадает.
Кессельклейн моет татуированные руки и бормочет:
— Как подумаешь, что, быть может, они сейчас палят по фашистам, а ты тут сидишь и покрываешься плесенью, — можно лопнуть от злости.
Никто не отвечает. Но каждый думает: «Австрия! Там идет борьба. Сегодня мы наверняка узнаем что-нибудь новое». Но никому не хочется возобновлять с самого раннего утра вчерашние споры.
А Кессельклейн продолжает, ни к кому не обращаясь, разговаривать сам с собой:
— Вы можете мне поверить, что не за горами то время, когда и у нас то же будет. Германский пролетарий, в общем-то, шляпа, но все равно оно придет, все-таки придет. Чертовски медленно, но придет.
Эльгенхаген и Крейбель, моющиеся поблизости, поглядывают на моряка и смеются.
Столы и скамейки сдвигаются в одну сторону, к стене, дежурные по камере подметают, тащат ведра с водой и моют пол. Остальные складывают одеяла и приводят в порядок койки.
— Живо! Живо! — торопит Вельзен. — Скоро семь часов. Что это вы сегодня с места не двигаетесь?
Он сам принимается за дело, выжимает тряпку и вытирает насухо пол.
Без двух минут семь заключенные общей камеры № 2 выстроились для утренней переклички.
Они ждут до четверти восьмого. Дежурный надзиратель не приходит.
Ждут до восьми. Ни один дежурный не появляется. Тогда Вельзен велит разойтись.
— Что случилось? Почему никто из них не показывается? Почему не дают кофе?
Высказываются самые нелепые предположения.
— Это несомненно связано с австрийской революцией. Кто знает, что сейчас там, на воле, происходит?
— Я не поручусь за то, что наци уже не попрятались в кусты. Когда дело принимает серьезный оборот, они трусливы, как зайцы.
Вельзен напоминает, что ведь не первый раз дежурный заставляет так долго ждать себя. Но никто слышать об этом не хочет. Каждый убеждает себя, будто необычайная тишина в тюремном здании имеет особый смысл.
Возбуждение и волнение все усиливаются. Некоторые совсем расхрабрились. Они складывают в кучу свои вещи и в шутливом топе, за которым таится плохо скрытая надежда, говорят:
— Собирай вещи! Выходи получать оружие!
И вдруг все стихает. В коридоре слышится стук ведер. Приближаются шаги. Люринг открывает дверь.
По команде Вельзена заключенные поднимаются.
— Староста, вы отдали команду разойтись?
— Так точно, господин дежурный!
— Очень благоразумно с вашей стороны. Вольно! — Люринг оборачивается к кальфакторам, — Пошевеливайтесь! Скорее, скорее!
Крейбель незаметно шепчет кальфактору:
— Что это вы сегодня так поздно?
— Да караульные у радио сидели, — шепотом отвечает тот. — После кофе приготовиться к прогулке! Но не торопитесь, сначала спокойно поешьте.
— Слушаюсь, господин дежурный!
Люринг выходит из камеры. Оба кальфактора тащат ведра в соседнюю камеру.
— Черт возьми, точно его подменили! — восклицает кто-то с удивлением. — Сама любезность!
— Что сказал Тео? Почему они так поздно пришли сегодня?
— Караульные сидели у радио.
— Ага! По-видимому, дела не плохи. Иначе Люринг не был бы так чертовски приветлив.
— Ну как, Крейбель? — спрашивает сияющий Шнееман с подчеркнутой иронией, — Все еще колики в животе от политики?
— Не понимаю, — раздраженно отвечает Крейбель.
— Ты ведь не доверяешь венским рабочим!
— Не мели вздор!
— У тебя, вероятно, не укладывается в голове, как это рабочие без указаний Ленина и Сталина делают революцию? А?
— Скажи лучше, ты меня только дразнишь или скрываешь какое-то намерение за своими пустыми фразами?
— Ну, ну, не горячись!
Входит Люринг. Вельзен командует:
— В две колонны стройся! Шагом марш!
Они еще не успели выйти во двор, как Вальтер Кернинг выходит из шеренги и подходит к Люрингу.
— Господин дежурный, разрешите задать вопрос?
— Ну, в чем дело?
— Не можете ли вы сказать нам что-нибудь о положении в Австрии?
Люринг удивленно смотрит на молодого заключенного, который отвечает ему открытым простодушным взглядом.
Сначала он не знает, что ответить, но потом усмехается и спрашивает:
— А кто это вам рассказал про Австрию?
— Мы совершенно случайно узнали, господин дежурный.
— Ах, так! Случайно?.. Странно! Австрия — прискорбный случай. Немцы, которые убивают друг друга, как будто у нас мало врагов. Эти марксистские бонзы взваливают на себя все большую вину.