Но прежде, когда он только подошёл к наёмникам, страх сжал сердце девушки, и она, повернувшись к Гонзаге, попросила его прийти на помощь рыцарю. Гонзага лишь холодно улыбнулся. И не трусость удерживала его рядом с Валентиной. Обладай Гонзага силой Геркулеса и мужеством Ахилла, он всё равно не сдвинулся бы с места. И прямо сказал об этом.
— Чего ради, мадонна? Почему я должен помогать человеку, которого вы предпочли мне?
Валентина не сразу поняла, о чём он толкует.
— Что вы такое говорите, мой добрый Гонзага?
— Да… ваш добрый Гонзага, — с горечью повторил он её слова. — Ваш домашний пёс, ваш музыкант, но не мужчина, достойный стать вашим капитаном, не мужчина, заслуживающий иного отношения, чем Пеппе или гончие. Я рисковал собственной шеей, быть повешенным, когда спасал вас, укрывал в безопасном месте, недоступном Джан-Марии, а меня отодвинули в сторону, предпочли мне того, кто более сведущ в военном деле. Вы вправе отодвинуть меня в сторону, мадонна, но только потом не просите меня служить вам. Пусть мессер Франческо… — Замолчите, Гонзага! — прервала его Валентина. — Дайте послушать, что он говорит…
И по её тону придворный понял, что напрасно сотрясал утренний воздух смелой тирадой. Ибо, поглощённая происходящим внизу, Валентина пропустила всё мимо ушей. А Франческо повёл себя весьма странно: подозвал к себе вернувшегося Пеппе и взял у него принесённый лист бумаги. Валентина наклонилась вперёд, ловя каждое слово.
— У меня есть доказательство моей правоты. Доказательство того, что Джан-Мария и не собирался обстреливать замок. Это Каппоччо сбил вас с толку своей болтовнёй. А вы, как глупые овцы, дали себя уговорить. А теперь послушайте, какую взятку предлагает Джан-Мария тому, кто откроет ему ворота Роккалеоне, — и, к полному изумлению Гонзаги, зачитал письмо — ответ Джан-Марии на его предложение сдать крепость.
Гонзага побледнел от страха, его начала бить дрожь. А снизу доносился решительный голос Франческо.
— Я спрашиваю вас, друзья мои, предлагал бы его высочество, герцог Баббьяно, заплатить тысячу флоринов, если б действительно намеревался обстрелять (Роккалеоне, а затем брать его штурмом? Письмо написано вчера. Сегодня мы показали ему свои пушки. И если он не решился открыть огонь ранее, неужели он пойдёт на это теперь? Возьмите письмо, удостоверьтесь сами, что я вас не обманываю. Надеюсь, есть среди вас кто-нибудь грамотный?
Он протянул письмо, которое взял из его рук Каппоччо, чтобы передать некоему Авентано, юноше, в своё время учившемуся в семинарии, откуда его изгнали за недостаток веры и прилежания. Громким голосом тот зачитал письмо.
— Кому оно адресовано? — пожелал знать Каппоччо.
— А! — воскликнул Франческо. — Так ли это сейчас важно?
— Для нас важно! — жёстко ответил наёмник. — Если вы желаете, чтобы мы остались в Роккалеоне, мы хотели бы знать его имя. Читай, Авентано.
— Мессеру Ромео Гонзаге, — повиновался юноша, глянув на обратную сторону листа.
И так яростно блеснули глаза Каппоччо, что Франческо покрепче ухватился за меч. Но наёмник лишь зыркнул глазами на Гонзагу и злобно улыбнулся. Пусть и недалёкий умом, он смекнул, что Иуда пытался его руками сдать замок, положив при этом себе в карман тысячу флоринов. Более глубоко Каппоччо заглянуть не мог, но и этого хватило за глаза: он не желал быть пешкой в чужой игре. Остальные наёмники, естественно, понятия не имели о том, что происходило в голове Каппоччо, а потому действия его оказались неожиданными для всех. Ибо он, только что подбивавший к бунту, решительно встал на сторону Франческо. Согласился со всеми доводами рыцаря и заявил, что первым схватится с теми, кто попытается открыть ворота Роккалеоне Джан-Марии Сфорца.
Уход его из стана бунтовщиков, по существу, положил конец и всему бунту. И ещё одно обстоятельство сыграло на руку Франческо: полчаса уже миновали, а пушки Джан-Марии по-прежнему безмолвствовали. Франческо не замедлил со смехом сказать об этом наёмникам, призвал разойтись с миром и добавил, что, по его разумению, пушки не заговорят ни сегодня, ни завтра, ни через неделю, если осада и продлится так долго.
И наёмники, успокоенные доводами Франческо, а ещё более — внезапным решением Каппоччо, потекли в столовую вкусить пищи, приготовленной фра Доминико, и запить её добрым вином.
Глава XX. ВЛЮБЛЁННЫЕ
— Как это письмо попало в ваши руки? — спросила Валентина Гонзагу, когда они спустились во двор, покинутый наёмниками.
— Оно было привязано к арбалетной стреле, упавшей на крепостную стену, когда я прогуливался там в одиночестве, — ответствовал Гонзага.
Самообладание уже полностью вернулось к нему. Он понимал, что ему грозит смертельная опасность, и, как это не покажется странным, охвативший его страх придал ему смелости.
Валентина посмотрела на него с подозрением, но лицо Франческо оставалось бесстрастным.
— Почему вы не отнесли письмо монне Валентине? — спросил он с лёгкой улыбкой.
Щёки придворного порозовели. Он нервно передёрнул плечами и заговорил звенящим от злости голосом.
— Вы, мессер, большую часть жизни провели в лагерях и казармах, и оттого вам не понять всей глубины оскорбления, нанесённого мне Джан-Марией. Вы, должно быть, даже представить себе не можете, как стыдно мне за то, что руки мои прикоснулись к этому мерзкому листку. Я потрясён до глубины души тем, что именно меня выбрал герцог для такой провокации. И уж наверное вам не понять, что более всего меня мучила невозможность отплатить ему сполна. А потому я сделал то, что считал единственно правильным. Смял это письмо и выбросил за стену, постаравшись выбросить из памяти его содержимое. Но ваши шпионы, мессер Франческо, оказались весьма проворны, а потому вы выставили меня на посмешище перед этой братией. Но цель вы преследовали благородную — спасти монну Валентину, и потому я молчал, когда письмо читали вслух.
Говорил он с такой искренностью, что убедил в своей невиновности и Валентину, и Франческо. Глаза девушки даже потеплели, и она уже корила себя за то, что в мыслях обозвала бедного Гонзагу предателем. Но Франческо оказался ещё более великодушным.
— Мессер Гонзага, я понимаю, чем были вызваны ваши колебания, и напрасно вы думаете, что я не способен оценить ваши чувства.
Он уже собирался добавить, что в следующий раз, когда Джан-Мария захочет возобновить переписку, письмо надобно прежде всего показать монне Валентине. Но передумал и со смехом предложил закончить пост и позавтракать, как только он снимет латы.
С тем он и откланялся, а Валентина в сопровождении Гонзаги направилась к столовой. Пытаясь загладить недавнюю подозрительность, Валентина теперь проявляла к нему особое благоволение.
Лишь на одного человека не произвела впечатление пылкая оправдательная речь Гонзага. Пеппе, самый мудрый из шутов, последовал за Франческо и, пока тот переодевался, выложил свои сомнения в искренности придворного. Но Франческо с порога отмёл их. И Пеппе не оставалось ничего другого, как сожалеть о том, что иной умник зачастую может потягаться глупостью с дураком.
Весь день Гонзага крутился вокруг Валентины. Утром беседовал с ней о поэзии, проявляя недюжинную эрудицию, чтобы показать, насколько он образованнее этого солдафона Франческо. Ближе к вечеру, когда жара спала и Франческо проверял, как замок готов к обороне, поиграл с Валентиной и её дамами в шары и уже окончательно пришёл в себя, убедившись, что худшее для него — подозрение в измене — миновало.
Утром Гонзага пребывал в отчаянии, видя, как рушатся его планы. Вечером же, после того как он целый день провёл в компании Валентины, находившей для него лишь добрые слова, Гонзага совсем расцвёл, убедив себя, что всё идёт, как и задумывалось с самого начала. И теперь, если не делать ошибок, он ещё сможет найти путь к сердцу красавицы. А шансы Франческо, полагал он, существенно уменьшились, ибо военные действия отодвигались на неопределённый срок, что подтверждалось посланием Джан-Марии, прибывшим с арбалетной стрелой. Удостоверившись, что заговор Гонзаги провалился, герцог сообщал, что не желает способствовать кровопролитию, которое замыслил безумец, называющий себя губернатором Роккалеоне, а потому не будет спешить с бомбардировкой, полагая, что голод заставит мятежный гарнизон открыть ворота.
Когда Франческо зачитал послание герцога наёмникам, в ответ раздался их радостный рёв. А уважение их к губернатору возросло во сто крат, ибо они на деле убедились в точности его предвидения. Веселье царило и за столом Валентины, но более всех радовался мессер Гонзага, надевший по такому случаю один из самых роскошных своих камзолов, из лилового бархата.
Франческо первым поднялся из-за стола, сославшись на неотложные дела, требующие его присутствия на крепостной стене. Валентина отпустила его, а потом сидела в задумчивости, не участвуя в светской беседе, которую поддерживал Гонзага, и не реагируя на спетый им сонет Петрарки. Едва ли словом обменялись они с Франческо с того сладостного мгновения, когда на крепостной стене они заглянули друг другу в душу, открыв тайну, неведомую остальным. Почему он больше не подошёл к ней, спрашивала себя Валентина. Но вспомнила, что Гонзага целый день вился возле неё, и поняла: получилось так, будто она сама избегала общения с Франческо. И от этой мысли девушка ещё более погрустнела.
Франческо первым поднялся из-за стола, сославшись на неотложные дела, требующие его присутствия на крепостной стене. Валентина отпустила его, а потом сидела в задумчивости, не участвуя в светской беседе, которую поддерживал Гонзага, и не реагируя на спетый им сонет Петрарки. Едва ли словом обменялись они с Франческо с того сладостного мгновения, когда на крепостной стене они заглянули друг другу в душу, открыв тайну, неведомую остальным. Почему он больше не подошёл к ней, спрашивала себя Валентина. Но вспомнила, что Гонзага целый день вился возле неё, и поняла: получилось так, будто она сама избегала общения с Франческо. И от этой мысли девушка ещё более погрустнела.
Всё росло в ней желание быть рядом с Франческо, слышать его голос, видеть его взгляд — такой, каким он одарил её утром, когда в страхе за жизнь Франческо она пыталась отговорить его идти к наёмникам. Женщина более зрелая, более опытная продолжала бы выжидать, пока Франческо сделает первый шаг. Но Валентина, по своему простодушию, естественно, даже не подумала об этом, а тихонько встала, едва Гонзага допел последний куплет, и молча вышла из столовой.
Стояла чудесная ночь. Ароматы весенних цветов наполняли воздух, безоблачное небо сияло мириадами звёзд, а меж них величественно плыл полумесяц. Такая же луна, вспомнилось Валентине, была и в ту ночь, после их короткой встречи у Аскуаспарте. Направилась она к северной стене, на которую ушёл Франческо, и скоро увидела его, единственную живую душу на крепостной стене. Он стоял, облокотившись на один из гранитных зубцов, и смотрел на огни лагеря Джан-Марии. С непокрытой головой, лишь золотая сеточка тускло блестела в лунном свете. Она неслышно подошла вплотную.
— Предаётесь мечтам, мессер Франческо? — голосок её звенел, словно серебряный колокольчик.
— Эта ночь словно создана для того, чтобы помечтать. — Значит, она не ошиблась в своём предположении. — Но вы спугнули мои мечты.
— И вы сердитесь на меня, — опечалилась Валентина. — Ибо мечты эти, похоже, доставляли вам несказанное удовольствие, если ради них вы оставили… нас.
— Да, вы, конечно, правы. Мечтать всегда приятно. Но на этот раз сожалеть мне не о чем. Вы имели полное право прогнать их прочь, поскольку я мечтал о вас.
— Обо мне? — сердце её учащённо забилось, на щеках выступил румянец, и она возблагодарила ночь, укрывшую её своим крылом.
— Да, мадонна, о вас и нашей первой встрече в лесах у Аскуаспарте. Вы помните её?
— Да, да, — пылко ответила Валентина.
— И вы не забыли, как я поклялся быть вашим рыцарем и при необходимости защищать вас до последнего вздоха? Тогда мы и представить себе не могли, что мне выпадет такая честь.
Валентина не ответила, ибо мысли её вернулись к их первой встрече, которую она так часто вспоминала.
— Думал я и о Джан-Марии, решившемся на эту постыдную осаду.
— Вы… у вас нет дурных предчувствий? — Последние слова Франческо вызвали у неё лёгкое разочарование.
— Дурных предчувствий?
— Вы — здесь, и, значит, встали на сторону мятежницы.
Франческо весело рассмеялся, разглядывая серебрящуюся во рву воду.
— Мои дурные предчувствия относятся к тому времени, когда осада будет снята, и каждый из нас отправится своим путём. А насчёт того, чтобы организовывать оборону и по мере сил помогать вам… Нет, тут мне опасаться нечего. Наоборот, это самое чудесное приключение, дарованное мне судьбой. Я пришёл в Роккалеоне, чтобы сообщить о грозящей опасности, но глубоко в душе надеялся, что послужу вам не только посыльным, но и защитником.
— Не будь вас, мне уже пришлось бы сдаться.
— Возможно. Но пока я здесь, верх они не возьмут. Я с нетерпением жду вестей из Баббьяно. Если б я знал, что там происходит, то мог бы гарантировать, что осада продлится лишь несколько дней. Если Джан-Мария не вернётся домой, он потеряет свой трон. А после этого у вашего дяди пропадёт желание отдавать вас ему в жёны. Для вас, мадонна, это будет радостное событие. Для меня… увы! Так что мне нет никакого смысла приближать его.
Франческо смотрел в ночь, но голос его дрожал от бушующих в душе страстей. Валентина молчала, и, возможно, ободрённый её молчанием и дивным воспоминанием увиденного утром в глазах девушки, он продолжил:
— Мадонна, будь моя воля, я бы мечом прорубил дорогу через этот лагерь и увёз бы вас туда, где нет ни принцев, ни придворных. Но так как это нереально, дорогая мадонна, я бы хотел, чтобы осада длилась вечно.
И тут лёгким ветерком донёсся до него её шёпот.
— А может, и я хочу того же?
Франческо повернулся к девушке, его загорелая рука легла на белоснежные пальчики Валентины, покоящиеся на холодном граните зубца.
— Валентина! — он попытался встретиться с ней взглядом, но девушка не поднимала глаз. Франческо тяжело вздохнул, убрал руку, вновь уставился на лагерь Джан-Марии. — Простите, мадонна, и забудьте о той бестактности, что я позволил себе в своём безумии.
Долго они стояли в молчании, потом Валентина придвинулась к нему и прошептала:
— А если мне не за что прощать вас?
Франческо стремительно повернулся к ней, взгляды их встретились, и они не смогли оторвать друг от друга глаз. Лишь малое расстояние разделяло их лица. Потом Франческо покачал головой.
— Мне остаётся только сожалеть об этом, — голос его переполняла печаль.
— Но почему? — изумилась Валентина.
— Потому что я не герцог, мадонна.
— И что из этого? — воскликнула она и показала рукой на лагерь. — Вон где герцог. И какую бестактность, мессер, могла я обнаружить в ваших словах? Что мне до вашего титула? Для меня вы верный рыцарь, благородный дворянин, надёжный друг, пришедший на помощь в час беды. Или вы забыли, почему я воспротивилась решению дяди? Да потому, что я — женщина, и прошу от жизни не более того, что принадлежит мне по праву. Но и ни на йоту меньше!
Тут она замолчала, и вновь румянцем полыхнули её щёки, ибо она поняла, что сказала слишком много. Чуть отвернулась, вглядываясь в темноту. И услышала у своего уха страстный шёпот:
— Валентина, клянусь душой, я люблю вас.
От нахлынувших чувств у девушки чуть не подогнулись колени. Рука Франческо вновь легла на её руку.
— Но зачем мучить себя несбыточными надеждами? — уже более рассудительно продолжил Франческо. — Вскорости Джан-Мария снимет осаду и отбудет в Баббьяно. Вы обретёте желанную свободу. Куда вы поедете?
Валентина посмотрела на него, словно не понимая вопроса, в глазах её была тревога.
— Куда вы позовёте меня. Куда же ещё мне ехать?
Франческо даже вздрогнул. Такого ответа он не ожидал.
— Но ваш дядя…
— Разве я ему что-то должна? О, я думала над этим, и до… до сегодняшнего утра мне казалось, что выход у меня один — монастырь. Большую часть моей жизни я провела в монастыре святой Софьи, а то, что я увидела при дворе моего дяди, в Урбино, не влечёт меня. Мать-настоятельница меня любит и возьмёт к себе, если только… — тут Валентина посмотрела на него, и взгляд её не оставлял сомнений в том, что она отдаёт себя в его власть.
Голова у Франческо пошла кругом. Он уже не помнил о том, что она — племянница герцога Урбино, а он — граф Акуильский, пусть и дворянин, но далеко не столь высокого происхождения и, уж конечно, ей не пара.
Франческо повернулся к ней, руки его, помимо воли, а возможно, подчиняясь взгляду Валентины, легли ей на плечи. Сдавленно вскрикнув, он прижал девушку к груди. Она на мгновение застыла в его объятьях, потом подняла голову, а он, чуть наклонившись, поцеловал её в губы. Она не противилась, но и не затянула поцелуй, мягко отстранив его рукой. И Франческо, несмотря на охватившую его страсть, мгновенно повиновался.
— Милая! — воскликнул он. — Теперь ты моя, и я не отдам тебя ни Джан-Марии, ни всем герцогам мира.
Она приложила руку к его губам, чтобы заставить его замолчать. Франческо поцеловал ладошку, и Валентина со смехом опустила руку. А затем, всё ещё смеясь, она показала на лагерь Джан-Марии.
— Когда мы окажемся далеко-далеко отсюда, там, где нас не достанут ни власть Гвидобальдо, ни месть Джан-Марии, я буду твоей. Но пока мы должны заключить особое соглашение. Заботы у нас сейчас другие, и, расслабившись сегодня, я, наверное, отниму и у тебя силы, а вот этого нам и не нужно. Ибо только на тебя моя надежда, дорогой Франческо, верный мой рыцарь.
Он уже хотел ответить ей. Сказать, кто он и откуда. Но Валентина указала на подножие лестницы, где в лунном свете была видна мужская фигура.
— Сюда идёт часовой. Оставь меня, дорогой Франческо. Иди. Уже поздно.
Он низко поклонился, покорный, как истинный рыцарь, и ушёл. Душа его была полна любовью.
Валентина смотрела ему вслед, пока он не скрылся за выступом стены. А затем глубоко вздохнула, благодаря небеса за то счастье, которое они даровали ей, облокотилась на гранит и всмотрелась в темноту. Щёки её горели, сердце гулко билось. Она засмеялась от переполняющей её радости. Лагерь Джан-Марии уже не пугал её, а вызывал разве что презрение. Да и чего бояться, когда у неё есть могучий рыцарь, готовый уберечь её от любой напасти.