Ты, моя дочь, не можешь удержать героя от умирания, ибо он получает, что хотел, в отличие от богов, которые получают то, чего не желают, и должны хотеть того, чего не желают, я повторяю снова и снова. Это не твои проблемы, дитя. Но я не хочу тем самым сказать, что ты проблемный ребенок. У дочерей все утекает сквозь пальцы, неудивительно, если учесть, что они живут в воде и не знают ничего иного! Сокровища принадлежат им. Твое сокровище тебе не принадлежит, дочь моя. Твое сокровище превратится в объект ненависти, и это всегда, поскольку любовь должна все время странствовать, к худшему. Не важно, человек все равно обречен. Нет смысла привязываться к нему. Кто это сказал? Да каждый скажет, что его сокровище принадлежит ему. Сокровище принадлежит каждому человеку, кто его собирал. Нет, не каждому, кто его заработал. Не каждый заслуживает сокровища. Потому что нормальный характер условий работы зависит не от рабочего, он зависит от капиталиста[48]. Он создает работу, он дает ее, и потом он же забирает все, что выходит снизу. Он забирает все дерьмо. Оно принадлежит ему. Он забирает все. Он забирает все у каждого. Деньги с самого начала принадлежали ему. Он забирает их снова, когда их стало больше. Теперь деньги называются капиталом. И их мертвой предметности уже не свойственная живая рабочая сила[49]. В продукции уже нет ничего продуктивного. Сила больше ничего не делает, она больше не нужна; что бы дальше ни появилось, прекрасным оно не будет, хорошо еще, что оно будет превращено, без человека, оно будет превращено, без товаров, без продукции, оно будет превращено, без продуктивности, без рвения, без гнева, оно будет превращено в ценность, прошедшую, опредмеченную, мертвую, мертвую любовь, мертвую, мертвую, мертвую работу, потребленную работу, отданную работу, выброшенную работу, осиротевшую работу, оставленную работу, все, что живет, все, что есть, все, что будет, все, что мертво, мертвая работа, будет превращено в капитал, использующую саму себя пользу, одушевленное чудище, которое начинает работать, как будто у него еще есть любовь в теле. Однако любовь – это машина и рано или поздно она ломается. Все, что сделано, ломается. Все остальное тоже. Так что засыпай, дитя, у тебя есть любовь в теле, но ты не можешь ее удержать, поскольку деньги как раз и существуют потому, что их нельзя удержать. Лишь немногие могут. Знают, как делать такие дела. Спасибо, хорошо. Не жалуюсь. Да. В деньгах это есть. В них есть то, что лишь немногие могут их удержать. Только они появились, как их уже вырвали из рук. Посмотри на табло! Посмотри на сверкающие цифры, они обозначают сокровище, но платить за него тебе никогда не придется, ты всегда должна его допрашивать, но платить за него никогда! Никто не платит, все просто берут, но не видят, что именно берут. Они берут деньги в долг, чтобы купить нечто, чем они даже не будут обладать, но продадут снова[50], как только это вырастет в цене. Они думают о послезавтрашнем дне, они не желают знать, что происходит. Они уже думают, кому они смогут продать то, что купили в долг, но чем не обладали. Они любят, но уже не присматриваются, кого или что именно. У них что-то есть, но они не знают зачем, они знают только, что это должен иметь кто-то другой, когда это вырастет в цене. Они не знают что. Они ничего не знают. Они позволяют этому утекать сквозь пальцы, они позволяют другим людям на досках, в машинах, в самолетах, на кораблях уплывать, главное, прочь, главное, прочь от ущерба, чтобы можно было получить еще больше, пожалуйста, не уходите прочь все, не уносите прочь все! некоторым удается это оставить, то, что, как им кажется, принадлежит им. Но они этого вовсе и не желают. Они хотят, чтобы это принадлежало кому-то, кто заплатит им за это еще больше, за что-то, что никогда им не принадлежало, я не говорю, кто кто. Они в любом случае это сохранят, даже если это вовсе ничего. Неудивительно, что все навострились на сокровища, что каждый хочет встряхнуть свою давно уже рассеянную вахту. Сокровище странствует, но никто не может его удержать. В процессе ценообразования не предусмотрено, что сокровище в конце снова окажется там, откуда оно отправилось в путь, так и не став больше, а все остальные к тому же умерли. Что останется только сокровище, но не его владельцы, ну, от них мы можем и отказаться, но не от того, чтобы выросли курсы, и даже если на почве есть хотя бы крохотная неровность, это все-таки в известном смысле возвышенность, не правда ли, так, сокровище: На данный момент оно путешествовало так далеко и так долго, но в конце оно снова там, откуда отправилось в путь, другими словами, откуда было украдено, когда курсы были еще низкими. Это сокровище не может оставаться ни у кого украденным, и все-таки его постоянно воруют. Оно может остаться украденным у кого-то, и его постоянно воруют. Герои погружаются на дно. Не герои погружаются на дно тоже. Смерти все равно. Только клад, сокровище, оно останется, где есть, никаких процентов, никакого роста курса, никакой перепродажи на более выгодных условиях; оно принадлежит то одному, то другому, его хранители меняются, его бросают в воду или снова достают, в зависимости от. При этом оно не становится лучше, но и хуже тоже не становится. Оно просто лежит и за ним присматривают, или же его носят по кругу и присматриваются. Лучше бы оно работало, но ему больше нравится лежать в гнилой воде или в гнилой дыре. Однажды герой о нем просто забыл, правда? Слово чести, оно было этим героем полностью забыто. К нему протягиваются руки, к обладанию им, потому что лишь обладание дает человеку право, которое человек до настоящего времени перенес с себя на обладание. Так что обладание теперь стало правом, кольцо это обладание, сокровище это кольцо, кольцо было сокровищем, обладание это право, оно не дает права, оно право и есть, и все, что действует с данного момента, было выведено из него. Кто участвует в обладании – таких должно быть как можно меньше, оно должно объединиться в одних руках, обозримо, чтобы претенденты на него могли преспокойно размозжить себе головы… итак, тот, кто в доле, в этом объединении, не важно, между кем, предстает естественной опорой власти, общественной власти. Кто берет нас в долю, вероятно, слаб, но у него в руках необходимые доли. Любовь? Это подходящий пай, но когда очередь дошла до нас, до богов, мы от этой доли отказались. Мы хотели дивиденды получше. У нас, конечно, уже были мы сами, а кроме нас никого и не было. Что за скучные порядки! Направленные против природного порядка, который, как известно, основывается на движении, он хочет, чтобы было больше или меньше, смотря для кого. Мы мертвы. Как боги мы все умерли для людей и они правы. Эта смерть через упорядочивание, которое не требует даже подчинения, потому что на этой шкале нет отметок, это даже не обычная линейка! эта смерть через оцепенение отнимает у меня власть, которую следовало строить не на обладании, но я хочу еще и обладать, я хочу больше, я странствую, но я не двигаюсь, я трахаю женщин, но я при этом не двигаюсь, я хочу все, но я не двигаюсь, я странствую, но я не могу двигаться, любви лично мне больше не хочется, иначе мне пришлось бы двигаться, а так я хочу все, я хочу его, обладание, единственное, что кроме нас, богов, не двигается, разве что курсы, которые обозначают ничто, курсы для большего количества, чем вообще есть, для большего, чем вообще существует, курсы для больше и меньше, не важно, если бы все то, чем торгуют, существовало бы, это все провалилось бы под землю, этого было бы слишком много, денег уже и так слишком много, которые странствуют по свету, как и я, как Вотан, курсы для ничего, потому что больше, чем может быть, это уже ничто, конечно, двигаются, но не обладание, хотя обладание в сравнении с тем, что показывают курсы, скорее невелико, они показывают, что должно быть куда больше, чем есть, так, и за мой дом я еще должен заплатить, а ведь небеса и так его еле выдерживают. Все за эту недвижимость, которая в итоге тоже не двигается, это следует хотя бы из названия. Строители, единственные, кто прилежно потрудился, хотят чего-нибудь за свою работу. Мне это непонятно, я ведь мог бы создать этот дом из ничего, как другие боги, но в железный век следует рекламировать железо, это я понимаю. Так что я должен платить. Причем еще большим количеством металла, который, кстати, тоже не очень-то подвижен, разве что если попадет под молот. Металл раньше был привязан к бумагам, договорам. Больше нет. Как же теперь? Следует ли мне исцелить мою власть собственностью или же собственность властью? Следует ли снова привязать деньги к золоту, от которого они как раз были оторваны, чтобы их стало больше еще быстрее? деньги покинули свору, беглый зверь? Я бог, но так многие о себе думали. Я единственный из них, кто может это доказать, пожалуйста, вот бумаги, которые я подписал лично! Вообще-то это кусок дерева, который даже не может двигаться на ветру. Я считаю себя богом, уж мне-то удастся, я своя собственная собственность, и золото тоже моя собственность. А собственность – это не собственность, потому что ее так много, что никто больше не смог бы ей владеть. Золото. Золото из реки. У него очень моложавое лицо, всегда, на одной стороне лица, на другой что-то еще, деньги всегда молоды, подобно тому как возлюбленный навсегда остается для нас молодым. На обеих сторонах монеты, которую больше никто не увидит и никто больше не возьмет в руку: forever young. Они всегда новая, они не стареют. А людей, которые их создают, гномов, которые их лопатой гребут, их я воспринимаю исключительно как явления распределения их рабочей силы по разным областям приложения капитала, но капитал просто лежит на месте. Странно, что лишь немногие это знают! Денег слишком много. Они странствуют по кругу. Никто больше не может их иметь. Это уже слишком, их слишком много, но вот иметь-то их как раз никто не может. Есть налог, есть процент, есть кредит, у каждого есть долги, многие получают проценты, у многих есть кредиты, но денег у них нет. Деньги куда охотнее гуляют на воле, но не с вами. Вон они лежат, нет, не там, вы ищете не в том месте! Никакого чуда тут нет, но не знаю, что это чудо изменило бы. Он идет и в то же время лежит, капитал. Он странствует, как я, но в то же время лежит, пусть и не у каждого. Любовь тоже странствует. Так что на земле остались только мы? Да, крепко стоять на ногах! Нам не нужно отрываться, как этому Иисусу, которому совершенно сорвало крышу, спасителю, принесшему себя в жертву во имя любви к человеку, его папаша тут же согласился, ведь таким образом он наконец-то смог от него избавиться, святой дух, как всегда, молчал, а люди тут же позабыли весь этот бред, все всегда моментально забывается! он ведь у них на шее висел. А я? Бог, который когда-то хотел жить, теперь хочет лишь собственного конца. Деньги ничего не хотят. Они просто есть. Они само бытие. Они живут в благочинной пустоте на солнечных высотах[51]. Они знают, как и бог, который принес себя в жертву, что они продолжают жить в тех, кто ими обладает. Бог же знает, что продолжает жить в тех, кто в него верит. У них есть вечная жизнь, но вечных денег ни у кого нет, это было бы уж слишком, это даже нельзя себе представить. Даже бог, который создал все, не может себе такого представить. Он может умереть, и он может желать своего конца. Он может уйти по собственному желанию. Он всегда предавал всех, кто в него верил, а теперь он жаждет собственного конца. Да и насчет твоего, дитя, я тоже уже все решил. Ты можешь взять с собой кого хочешь, да, даже твою лошадь, ты можешь взять все, пояс, шлем, он тебе, кстати, не идет, все равно что, меч, по мне, так он тебе не принадлежит, но тебе принесет его некто, кто перед тем часами стучал по нему на наковальне. Хороший мастер, разве что не очень умный. Если ты себе нравишься в этом наряде, я тебе перечить не буду. Это наше преимущество перед деньгами. Мы берем, сколько сможем. Но всегда слишком много такого, о чем мы не знаем, что оно делает, когда оно не у нас. Это никто не может взять с собой, но оно берет себя само. Идол, который сам вершит свою судьбу. Он сам себя носит. Он выносит себя, без всяких коммивояжеров, как нечто страстно желанное. Вечные боги, однако, могут обладать этим вечно, вечно, как течение реки. Если бы люди создали себе бога, он ни в коем случае не был бы похож на меня. Старый, израненный, потрепанный, только один глаз, обвисшая шляпа, ходит с палкой, ну да, в каком-то смысле внушает страх? Два ворона согласились сопровождать его только за непомерное вознаграждение. Так люди думают, что его даже животные слушаются, да, даже волки. Даже лесные птицы, которые болтают чепуху. Любовь? Пусть. Теперь спи, дитя! Теперь ты подпала под действие закона вытеснения, где оказывается все необъяснимое, так что тебя вытеснит, прочь, уносись прочь, за всполохи пламени, все равно, вымещай, вытесняй! Как на пожаре! На это будет жить целая отрасль. Деньги не выйдут, они пойдут, они отправятся странствовать по миру, но не выйдут, да и с чего бы, они больше нигде не смогут испытать больше, чем смогут найти у себя самих. Не я, но твои болезненные разочарования довели тебя до того, что теперь ты должна спать и повсюду огонь. Тебе не стоило на меня обижаться. Ведь я сам величайший обиженный, это почти как подрядчик, разве что от него никто ничего не хочет. Обиженных пожирают их собственные разочарования. Все пожирают или пожираемы. Некоторые пожирают самих себя. Они должны принудить себя к долгу, даже к собственным желаниям. И позаботиться о своих заботах. И повоевать с самими собой за войну. И удовлетворить самих себя во имя похоти, чтобы драться за новые и новые тела, в то время как другие заботятся безо всяких желаний о себе, обо всем, ни о чем. Все это я изначально планировал для тебя, но в конце концов не вышло. И никогда не выйдет, теперь я это вижу, хотя это и несколько одноглазый угол зрения. До сих пор не получилось, чтобы ты лишилась воли, дитя. А теперь ты снова чего-то желаешь! Работать нет, странствовать нет, но хотеть всего! Хотя им пришлось пережить столько ужасных вещей с этим, все хотят одного и того же, любви и денег. Денег или любви, нет, деньги или жизнь, тоже нет. Денег и любви. Вот чего они хотят. А лучше всего затащить в могилу и своего любимого, вот чего они хотят. И даже если они сами при этом пойдут по миру, им все равно, они не могут отдать то, что однажды имели. Но ты же не всерьез этого хочешь, дитя? Ты хочешь чего-нибудь хотеть? Ты хочешь того же, чего и все хотят? Ты не хочешь? Папа, приготовься, если ты ничего не хочешь! Ты должна чего-то хотеть, и это, естественно, должно быть то, чего хочет и твой отец. Ты этого не получишь, тебе это известно, но ты должна чего-то хотеть! Нет. Ничего. Только твои пальцы двигаются прилежно и выстукивают слова, но кто должен взять на себя еще и этот долг? ну да, это сделает кто-то другой, ты его еще узнаешь, другого, кто будет как ты, только другой, это будет самый настоящий идиот, кретин, полный долбоеб, anal impaler, только такой пройдет ради тебя сквозь огонь, я так и вижу (каким же тупым надо быть!) все равно, если уж ему так хочется. Вместо того, чтобы выбросить кольцо, он выбросит через плечо свою жизнь, словно кусок жести с кольцом, которое нужно для того, чтобы открыть банку, вскрыть девственницу, жестянку, грошовую банку цветного металла, нет, даже не цветного, грошовую банку из белой жести, то есть с примесью алюминия, которую не примет назад ни один супермаркет, момент, бред, лучше так: которую примет любой супермаркет, потому что каждая, абсолютно каждая банка, которую вы берете в руки, перерабатывается, для того она нам и нужна, для этого она и существует, чтобы из каждой банки сделать новую, а может и две? это чудесное размножение банок, может быть, ее можно раздавить двумя пальцами, большинство же пользуется кулаком: Эта банка, это мусор, полный мусора, но если она больна, устала или пуста, ее можно воспроизвести, хорошая ты банка! самое лучшее в этом дерьме, в этой грязи, в этой жиже, лучше уж банка, чем ядовитая, клейкая субстанция, которая находится внутри нее. Так что болван, кретин, долбоеб, moron, pussy fart, dum guzzler, clit mouse, thundercunt, pucciaca, fucktoy, fuckснимсовсем, что они теперь будут делать, после того как напьются так, что у них у самих капает, да, из банки? Вон еще один и дергает за кольцо, подносит ко рту и сосет нечто, состоящее в основном из сахара, кокса, нет, уголь и кислота. Банка, полная сахара и углекислоты, вон он пьет! Пьет до дна… Он сохранит кольцо, которое открыло ему это удовольствие, которое подобает только мужчинам, славное кольцо, он сохранит его и вместо него выбросит свою сладкую активную жизнь через плечо. Нет, наоборот. Что-то он выбросит. Так. Это тот, кто придет освободить тебя, дитя мое. Но будь готова! Кольцо значит для него больше, чем собственная жизнь. Кольцо значит для него столь же мало, как этот предмет, который раньше был банкой, и предмет, в который влилась прибавочная стоимость, в форме Колы, Фанты или Спрайта или же Ред Булла или чего там еще, в которые влилась работа людей, этот предмет стоит больше, чем он есть, он стоит больше, чем стоит банка, которая вообще ничего не стоила, хотя ее части были выкованы на огне, как кольцо, точно так же. Подведем итог по поводу крышки и основной части банки, определим количество алюминия, все это возможно, но свой полезный характер она утратила, жидкость как товар, заключенный в светлый блеск, сок выпит, банка не в лучшем виде, она пуста и раздавлена, однако какой-то человек все-таки перенес долю ее ценности на продукт! милая банка: жесть, милая крышка – алюминий, сверху язычок, дырка посередине, чтобы засунуть палец, извините, глупая шутка, как всегда, вы же пишете! но я все равно ее скажу: так тому и быть! Гномы выковали из золота прекрасное кольцо, и что же вы сделали со своей банкой? средства производства пробуждены к жизни из мертвых и для мертвых, ты еще не мертва, дитя мое, ты спишь, как и вся рабочая сила, спишь, спи наконец! спящая громадная компания, которая следует целесообразной деятельности, которой у нее и не бывало, зато другие с этого что-то имеют, надеюсь, по крайней мере, да, итак, деятельность человека пробуждена посредством прямого контакта со средствами производства мертвых[52], и возникает продукт, здесь, вот этот, к примеру. Аллилуйя! Что я хотел сказать? Продукт, предмет, сон, грязь, мечта, бесконечно, им не видать конца, он не запрограммирован, этим продуктам, которые возникли и продолжают возникать, даже пока мы говорим. Но ты будешь спать, пока не явится герой, который тогда, когда-нибудь, нет, все-таки не когда-нибудь, я уверяю тебя, когда! получит копье в спину, я думал, ты лучше разбираешься в людях, дитя, но что ты выберешь именно его – нет! Это было глупо. Он глуп. Но любой другой тоже бы умер. Герою нужно давать в руки не средство производства, а только продукт, только один за раз, который он может сломать, но не человека. Это всем известно. Все свободное от подвигов время герой не может произвести ни денег, ни каких-либо ценностей. Он будет размышлять о следующих подвигах и, к сожалению, рано или поздно их совершит, тут не поможет ни яд, ни сонное зелье, ни твой вечный бензодиазепин. Ты можешь проводить его прямо в Вальгаллу, героя этого, но тут сразу же разгорится пожар. Как и все, к чему прикасается герой, будь то даже из любви. Все сгорит, это я тебе точно говорю. Антикапиталистская демонстрация, миллионная по счету, будет заявлена и проведена. Будет проведено заседание путем сидения. Но оно принесет так же мало, как и все прочие, потому что никто ничего не поставит на движение сидящих, засевших, сидящих ни на чем. Они же ничего не делают. Не двигаются. Но все равно. Только движение денег в счет. Кто хочет принести что-нибудь всем, а именно ничего, ничего никому не принесет, но это никогда не кончится, ведь там, где чего-то слишком много, так много, что нечем торговать, главное, торговать, можно взять что-нибудь в долг, хотя этого слишком много, что даже не нужно покупать, ведь этого слишком много, курсы упадут, потому что на них никто не будет ходить. Потому что никто не будет покупать тематическую книгу на кассе. Они упадут, потому что всего слишком много и понемногу станет слишком, прошу садиться, денег будет так много, что на них можно будет сидеть, что я хотел сказать, ценности будут только одалживаться, хотя вокруг так много ценного, а потом будут проданы, ценности, да, но только тогда, когда упадут в цене, я этого, кстати, не понимаю, но впрочем упорно продолжаю писать: Хотя всего так много, что ценности, деньги, ценности не находят себе места, их будут разве что брать в долг, не покупать, хотя всего так много, что их можно было бы просто раздаривать, их будут перепродавать, хотя их и не покупали вовсе, только одолжили, ну да, тут еще и налоги, не много, но все-таки, все-таки начнется гонка за ценностями, можно ли купить деньги дешевле, за меньшие деньги, и потом отдать хозяину долга меньше, всегда меньше, чем было, хотя и так было и есть слишком много, а платят тем, чего еще не имеют, за кого-то, кому это не нужно, но надеются, что будет еще больше, а если нет, нужно будет выкупить назад, нули должны бежать, только нули должны бежать, кто может, должен купить; слишком немногие имеют слишком многое, слишком многие имеют слишком мало, нет, так продолжаться не может, у всех должно быть меньше, но зато у каждого что-нибудь, ни у кого не слишком, все должно стать равномернее, проистекать единообразнее, результаты периодического плодоношения капитала[53] должны доходить до всех, все должны иметь право собирать наши золотые яблоки, но нет, это никому ничего не даст, все равно всегда все будет у других. Я объявляю эту еще не подсчитанную демонстрацию открытой, полиция говорит: половина, мы умножаем половину вдвое, это и будет, что касается числа участников, истиной, но она все равно избыточна, эта демонстрация, как и я объявляю всех избыточных избыточными. Я мог бы объявить их и текучими и набить их золотом, бросить его в них, точно, можно было бы сразу его сплавить, я мог бы объявить их Рейном, который вечно течет, а в нем медленно колыхающееся сокровище, которое, впрочем, уже утащил в свою нору змей, где и утрамбовал его поплотнее. Мальчик, которому недостает терпения, просто оставит его лежать, у него другие приоритеты, он убивает любого, кто помешает ему оценивать, но бесценное сокровище он не тронет. Так не пойдет: Большая часть бедных рук не должна сидеть без дела, а потом они ничего не должны за это получить, а отдать все равно должны. Но ни к какому долженствованию бедных принудить нельзя, терять-то им нечего. Они живут, пока могут найти работу, а работу они находят, пока работа умножает капитал[54]. Но сегодня это уже не так, поскольку капитал увеличивается сам собой. Я мог бы бросить бедным золота, но разве бы это что-нибудь дало? Разве они, те, кто коротает жизнь за работой, получили бы тогда еще один стимул к ревностной и тихой службе, разве не привело бы их это к заводскому собранию, к забастовке? это ничего бы не дало. Это игра с нулевой суммой, где нули получают немного, не ничего, немного, ровно столько, сколько отдали. Все остальное достается исключительно капиталу. Рабочий же малодушен и слабо мотивирован. Другим будет всегда кто-то другой. Рабочий становится нагл и ленив, как только получает что-то, что выходит за рамки его привычной жизни, которую он тогда принимается ругать. Он будет ругать ее до последнего. Но между тем все равно, нагл ли он, ленив или покорен или покорён. Он будет ругаться, что ему приходится работать больше, чем необходимо. К тому все и идет. Если бы бог отложил свою работу и пожелал бы конца, рабочий и тогда бросил бы все куда раньше. Там, где рабство уже запрещено, в настоящее время почти везде, их заменит громадное количество работоспособных бедных рук и принесет с собой богатство[55]. Нет, богатство принесет богатство само по себе. Оно отправится на курсы, а потом начнет эти курсы устанавливать. Герой будет представлять бога, но бог представлять героя не сможет, однако он сможет его произвести. Герою же, как и рабочему, хватит и того, что ему дадут. С ним рассчитаются по коллективному договору, чтобы он смог удовлетворить свои потребности, которые постоянно оказываются потребностями других. Всегда будут другие, и всегда будет все, чего они пожелают. А пожелают они всегда всего. Дом богов, разумеется, без страховки (кто же станет страховать богов, тем более перестраховывать!) да, ничего не застраховано и теперь горит, царит справедливость, наконец-то, поскольку рабочие все перегорели. Все горит. Ты тоже, ты тоже сгоришь, дитя, твой герой сгорит, ты сгоришь, я, правда, не понимаю, почему все должно сгореть, всего-то из-за небольшой кражи, собственно, даже не взлома, так что средней тяжести, Рейн-то всегда открыт, круглосуточно, его никто не прикроет, так что есть смягчающие обстоятельства, это и не кража вовсе. А если это не кража, то, что сделали с золотом, тогда я уж и не знаю. А за кражей следом кража следом кража следом кража. Жадно прижимали мы к себе золото.[56] Но это не значит, что это теперь стандарт, что когда-либо удастся вернуться к золотому стандарту. Это в прошлом. Золото стало стандартом только для нас, богов, и мы потратили его на наш дом. Но мы все-таки кое-что за это получили! Теперь он горит, крыша горит, шапка горит, все горит. Почему из-за этого все должно сгореть, я не понимаю. Хорошо, один бог от тебя отвернулся, дитя. И все-таки конца для тебя не будет. По крайней мере happy end’а. Для меня, путника, еще как. Скоро. Но ничего смешного не будет. Мне все равно. Я больше ни к чему не привязан. Смерть будет окончательной, потому что и жизнь конечна, и наконец-то смерть придет! К тебе придет твой герой, и он будет смертью[57], как и все герои.
Б.: Отец, что говорить ребенку, который не понимает даже самого себя? Я же ничего не сделала. Я не сделала ничего, чего не сделал ты! Когда выпадают молочные зубы, мы сами идем вперед, фигурами нас самих, шахматными фигурами, которые вырываются из рук, перед тем как смогут нанести удар, перед тем как съесть другую фигуру. Нерешительности я за тобой не замечала, ты бог, родственник богов, отец идолов, и тут вдруг вижу, что ты сомневаешься[58], ибо властвуешь ты через предательство! Несвободным ты, может, и кажешься грозным[59], но мне нет. Но следовать твоим повелениям я должна. Свободным от них станет только мой герой, которого я еще не знаю, но который со мной познакомится! он и понятия не имеет, ни о чем, ему это и не нужно, ему нужна только воля, он воспротивится тебе, и твоим родственникам тоже, он всем воспротивится, он будет ругаться, он захочет все раздать, когда-нибудь он и обманет: меня. Он не будет этого знать. Он будет действовать неосознанно, и это тоже будет твоя вина, папа. Не его вина, твоя! Может быть, и моя тоже, может быть, я не дорасту до этой любви, я не смогу стать ни Иисусом, ни Антигоной. Я даже не смогу нарушить твой закон, и все из-за кусочка земли, которая обозначает берег, через который может переступить все, и река тоже, но я не заступлю за те пределы, что ты мне положил, мне и в первый раз это неважно удалось. Мне в удел был дан только сон. А героя мне просто подложили. Как в могилу. С ним мне никогда не поравняться, потому что мы не ровня. Герой умрет, его настигнет проклятие, да и я буду для него губительна, погублен твоими душегубами, я никогда не видела ничего кроме оружия, и это будет не оружие женщины как насчет этих туфель? – никогда! – и мое платье из-за моих ног всегда будет слишком длинным и никогда sexy. Моя любовь тоже превратится в ненависть. Мой разум станет недоразумением, с которым я и говорю. Я испорчусь и попорчу других. Я буду желать их конца. Я стану ревнива, а это уже серьезно, потому что ревнивый человек всегда ревностно ищет то, что ему совершенно не нужно, причем на полу, а это скрывает его лицо, которое выдало бы все, теперь же он дошел до самого дна, он с кухонными поскребышами, с собирателями овощных очисток, с рабами, он копается в грязи, ревнивый, я убью героя, так или иначе, дружба! – говорит социалист, пусть и всегда только своим, но я дружбы искать не стану, только гнев, ревность, смерть, я погублю все, в том числе и героя, который был мне послан, я его погублю, прежде чем он погубит меня. Убивайте то, что убивает вас, да. Вы там наверху. Это вы подкинули мне эту идею! Ведь я та, которая уничтожит спасителя, но ничего с этого не поимеет. Вам-то какое дело? Я больше не одна из вас. Мы тут, внизу, хотим действовать, но не с нами, мы же лучшие, мы сумасшедшие. Не может быть, чтобы мы оказались лишь платежными средствами нам самим, а не своими собственными господами. Золото платит самим собой. Об этом мы можем не заботиться. Герой платит собой, об этом я позабочусь лично. И с чего это я считала себя твоей любимицей, отец! Целые вечности! Почему, собственно? И только твои прощальные слова все мне объяснили. Пылающий жар объемлет скалу со всепожирающим ужасом[60] и так далее и тому подобное, нет: не далее! Все это уже близко. Я забегаю вперед тебя, потому что мне не сдвинуться с места, но там ничего нет, как будто я пытаюсь схватить дымку. Я хотела бы быть твоей избранной возлюбленной, но ты всегда был у другой. Да, и у мамы тоже. У мамы в земле. Для героя я тоже хотела бы ей быть, всегда хочется быть той самой, на кого уже пробовалась, но это никогда не выходит, можно пробовать сколько угодно, но когда до этого доходит, ничего не получается. Возлюбленная героя, но и он окажется с кем-то еще. Он мог бы оказаться с любой. Ничего путного из этого не выйдет, но чего уж! Все, что происходит, кончится, все, что будет, мне уже предсказали сестры, но я их не слушала. Мне лучше знать. Я свет, но только тогда, когда его зажгут, правда, но только тогда, когда его скажут, а как иначе узнать, что это она? – и жизнь, но только тогда, когда ее заканчивают. Кто меня любит, следует за мной. Кто тебя, отец, бог, любит, пусть следует за тобой, а ты послушно следуешь за женой. Ее тоже постоянно недооценивали, но только не я. Она то, что сегодня называют сильной женщиной, я уже слышать этого не могу, самостоятельная женщина, я уже слышать этого не могу. Я уже не могу слышать ничего, где встречается женщина. Женщина или встречается или не встречается. Так кончается бог, но ничего не начинается. Оно и правда кончается. Как же это все-таки жалко и убого. От твоих наказаний, отец, я словно падала с неба на землю. Ты говоришь мне, у кого я должна отнять и кому дать меч. Но меч нам для этого не понадобится, все равно, положим ли мы его между нами или в ящик кухонного стола. К домашним приборам, хорошим парням, подбросим. Он все равно грохнется на меня. Однажды опрокинула чай на ночной столик, неважно себя чувствовала, жуткие удары, повсюду. Это вообще нормально, отец? Словно с небес на землю упала. А спать среди огней так хорошо, что за чувство, покой – наконец-то покой! – другим спать не так удобно, а огонь греет, это его хорошая сторона. Но есть и другая.
В. (потешается над ней): Вэ, вэ, валла валла[61], плачь, как твоя мама, папа любит другую, какой ужас! Папа тебя не любит? Так следуй за кем-то другим, их ведь так много, я не небо, с которого ты могла бы упасть. Я уже понял, кого-то одного тебе недостаточно, это должен быть единственный, но ты не будешь знать, что нет иного, к тому же никого иного ты и не получишь. А тот в конце концов окажется всего лишь вторым, который возьмет себе вторую, после тебя. Его отодвинут назад, он должен будет встать позади самого себя. Он искупит непотребство, все равно кто-то его искупит, он поплатится, в том числе самим собой, непотребство, о котором уже никто не сможет вспомнить. Это не собственность, которую ты могла бы украсть, с которой ты могла бы скрыться. Кольцо на пальце, ничто другое, ты хочешь, как и все женщины! Я знаю! Залог, который никто не выплатит. Кольцо ты хочешь, чтобы было что предъявить. Папа тебя не любит! Какой ужас! И ты бесконечно ноешь на эту тему, какое же это болезненное переживание! Папа тебя избил, а теперь еще и разводит вокруг тебя костер! У нас пожар на крыше! К сожалению, изоляция тоже сгорит, хотя вроде и не должна. Ни на что больше нельзя положиться, потому что вообще-то она должна была уберечь все от огня, она должна изолировать, а не вступать в реакцию, а она сама загорелась! Неудивительно, что ты не изолирована в своей ревности, в твоей старой ненависти, дитя! Мы, боги, полностью обязаны нашим имуществом работе других[62], но за это мы в конце концов расплатились, против воли. И тут у нас сгорает дом, потому что великаны использовали некачественную изоляцию! Полистирол для полиморфов, которые только и делают, что обманывают других в чужом обличье. Даже в обличье змея![63] Поделом им, ведь это дело их собственных рук. Так. Потом сгорит все, потому что ты не смогла удержаться. Потом сгорит все, потому что дети устроили поджог, нет, не поэтому, у богов детей нет, их дети уже при рождении взрослые. Богам приходится легко, потому что им не приходится экономить. Я не считаю, однако, что ты должна вернуть кольцо, но пожалуйста, если ты должна!.. Я не считаю, что ты обязана. Я послал тебе героя, а ты что с ним сделала? Ты стала его ревновать. С самого начала, когда другой еще не было. И тут же наступает следующая фаза развития, уж в этом с тобой можно быть уверенным, я уже жду, что ты наконец перестанешь писать. Прекрати наконец работать, дитя богов! Вместо этого ты постоянно начинаешь что-нибудь другое, развиваешь бурную деятельность против ненавистных тебе, которых по этой причине еще больше начинают любить другие. Ты устраиваешь травли, даже когда ты спишь. И вообще: Ты называешь это работой! Твоя зависимость от письма, как известно любому знатоку, необходима для твоего комфорта и нужна, чтобы ты в принципе хоть чем-нибудь занималась. Ты же ни на что больше не способна. Смешно. Кроме тебя никого больше не заботит, чем ты занимаешься. Мужчиной во всеоружии – тебе никогда не стать! Тебе стало легче, тебя наконец избавили от шлема: Но это не мужчина! Мне так тебя жаль, дитя! Он сразу это заметит, я уверен. И конечно, он тут же станет звать свою мать, чтобы она ему помогла. Слава тебе, солнце, слава тебе, свет[64], он скажет, но ни солнца, ни света он не увидит. Он будет называть вещи чужими именами, даже если будет видеть их в правильном свете, это часть его проблемы. Ты тоже, дочь, будешь говорить Слава! ты будешь повторять это Эрде, которая никогда не хотела рожать никого вроде тебя. Ты выродок и, пробудившись, увидишь только своего героя. Ничего другого она увидеть не может, дочь. Спать, это я тебе позволил, но не навсегда. Ты проснешься и сразу же станешь такой, какой была: не мужчиной! А потому сгоришь за того, кто использовал против тебя некачественную изоляцию! И всем это будет по душе. Вот прочти тут, и еще, собери виноград, прочитай все колонки: Всем это по душе! Мне очень жаль тебя. Понятное дело, ничего не попишешь, если заснул и забыл выключить телевизор, откуда картинка. Подожди, я тебе помогу, вот эта кнопка, вот эта иконка, вот эта картинка картинки, конечно, сильно уменьшенная, иначе по ней не попадет палец. Нет, палец не пропадет, нажимай спокойно, палец останется на месте. Вот, ты можешь увидеть на картинке, что это правильно, видеть одного героя и больше никого. Ты сама определяешь, кого видишь, здесь у тебя есть выбор, ты определяешь, совершенно определенно! Здесь ты увидишь его, пусть и сильно уменьшенным. И потом ты сможешь решить, хочешь ли ты его в большом размере. И так продолжается уже очень долго, людей выбирают еще маленькими, а большими на дух не выносят. Все мы хотим, чтобы нам стало лучше. Если вообще хочешь что-нибудь увидеть, это должен быть герой. Здесь написано, как попасть к героям. Этот готов даже прийти к тебе домой. Прибор принял твои самые сокровенные мысли и вот, выдал тебе вот этого героя. Вот идет герой, все в порядке, он сам написал в своей анкете, что он не герой, это значит, что он точно один из них. В нем должен победить свет, что проистекает из розетки, на светящийся экран, на этой картинке побеждает свет, герой, побеждает тот, кто пришел, призванный удивительными нажатиями на кнопки, везде написано, что победители так и выглядят, теперь же, дитя, ты сможешь в этом убедиться. Ты знала это еще до того, как родилась. Когда этого прибора еще и не существовало. Но теперь экран светится, я не хочу сказать освещен, но он действительно светлый, в сравнении с человеком, и герой показывает тебе, как выглядят победители: как он. Как он выглядел на фото. Такой он и есть. Если бы ты сейчас проснулась и посмотрела на свет, на побеждающий свет, прямо в жгучее пламя, то было бы лучше, если бы ты спала дальше. Лучше всего, чтобы все снова заснули. Ваши приборы останутся при вас. Свет говорит. Его никогда не экономят. Свет несет бред, но это единственное, через что мы можем смотреть. Это будет единственная правда, то, что мы увидим. Sieg heil, говорит свет, это мысль, которую нельзя озвучивать, потому что ее и так видно. Вот маленькая картинка, которую также можно увеличить. Что видно, уже не обязательно озвучивать. На что смотрят, это всегда герой. Зачем что-то делать? К чему издавать том стихов, роман, эту пьесу, которая таковой и не является? Зачем вообще что-то выдавать; кто дает многим, никому ничего не дает. Существует лишь то, что видишь. Без света никакой мысли, без света никакая мысль больше не нужна. Ты ждешь грандиозной встречи с героем, это я могу понять, он придет, твой герой, я уже посылаю его тебе, это как земельная собственность, необоснованная собственность, чужая собственность, которую присваивают себе, а против нее деньги, состояние, клад, сокровища, происходит рождение, деньги, это долг, это дыра, в которой ничего нельзя ухватить, которую даже нельзя захватить, долг можно схватить руками, деньги кому-то должны, всегда кому-то другому, долг давно деградировал до долгов, долги сгенерировали долг, ростовщический капитал, коммерческий капитал, товары, залежавшиеся, дочери богов, которые любят или тоже залеживаются, всегда кого-то другого, всегда с кем-то другим. На сцене появляется капитал, выходит капитал – вы уже подумали, как он должен выглядеть? – потому что в первый раз вы видите: капитал, а потом вы уже должны его узнавать! Деньги, выходит герой: и на его фоне какая-то грязь, золото, долг, эта же самая история каждый день разыгрывается у нас на глазах, ни дня спокойного, играем день напролет, капитал выходит на рынок, рынок товаров, рынок труда, валютный рынок, он занимает свое рабочее место, Рейн, там своего рода искусный ныряльщик, который выскальзывает из рук у всех, кто хочет отнять у него его кислородную маску, там, в Рейне, я это не оставлю, это принадлежит мне, пока я этим не расплачиваюсь. Так что это полностью останется в моем распоряжении. Чудо, что до этого никто больше не дошел! Я не стал оплачивать наш новый дом, я должен его строителям зарплату, но я не плачу, я умножаю долг, то есть деньги. Если долг – это деньги, если долги – это деньги, тогда все равно, должен ли я деньгами или великанам, которые за них работали, оригинальный способ делать деньги, к сожалению, меня опередили. Долг у меня все равно есть и без того. Капитал выходит на рынок, осматривается (кто хочет? у кого еще нет?), он хочет посредством определенных процессов, которые нужно сначала осуществить, превратиться в капитал. Капитал – это больше, чем деньги. Тут к деньгам добавляется что-то еще, знал бы я, что, я мог бы присвоить и это, но поиски этого ингредиента стали для меня уже милой привычкой. Для этого у меня есть вот этот небольшой прибор с картинками, но когда я ищу телефонный номер, число, это занимает некоторое время, нужно что-то ввести, и что-то появится. Так, меня уже тошнит, это уж слишком, все время пытаются что-то впарить. Алло, кто говорит? Все в порядке. Я даже мог бы выплатить великанам все, и все равно что-то будет не так, все время что-то не так, но должен же быть направляющий или по крайней мере кто-то, кого направили; грядет нечто, что больше чем золото, грядут золотые яблоки, это больше золота, и вечная молодость, это наш капитал. Тогда мы спокойно сможем отдать золото. Это игрушки для тех, кто не должен будет умереть. А они могут поиграть и с чем-нибудь другим. Мы отдадим его великанам, которые за него и работали; мы предъявим им не их рабскую зависимость, а их комфортную зависимость от нас, потому что комфорт – это самое необходимое условие благосостояния, хотя таковое для великанов и не имеет для нас ни малейшего значения. Они просто должны поубивать друг друга[65], за это мы с удовольствием заплатим, за это мы даже с радостью накинем сверху. Останется только один, и ему нужно золото. Другому нужна была женщина, только вот найти он ее не умел, он даже не разобрал это изображение женщины или просто нажал не на ту иконку. У него ничего больше нет. У его убийцы тоже не много, но все-таки. И все же нам удалось сколотить капитал, а это больше, чем золото. Наш капитал никогда не растает, и его никогда не растратят. Он продлится во времени. Он покроет весь мир. И тогда я возьму себе что-нибудь, когда только захочу. Капитал – это деньги, к которым добавлено что-то еще, это работа, к которой добавлено что-то еще, это товар, к которому что-то добавили, товар, в который натекло немного Рейна, но он еще хороший, просто не может плавать, это ничего. Достаточно и того, что он может. Посмотрите, Вы наблюдаете превращение товара в деньги[66] и обратное превращение денег в товар. Продавать, чтобы покупать. Что-то вливается в товар, что-то вливается в сокровище, да, сокровище тоже льется, оно переливается в Рейне, но в нем, в сокровище, в кладе, течет что-то еще, что-то бессущностное, призрачное, нечто, с другой стороны, впрочем, совершенно нормальное, стоит его только перевернуть, и чистое, как вода, если ее очистить. Если бы я отдал великанам за их работу сокровище, а великаны за то отдали мне свою работу, было бы совсем не весело. Так и вышло, что из родных пещер[67] появилась Эрда, она скрывалась там в качестве садовода. Это дело ничего не сулит. Мы должны рационализировать землю, она ничего не дает. Праматерь мудрость близится к концу, ее знание развеивается перед нашей волей, да и Эрда может идти спать, по мне, так она слишком мало работает, закрой глаз, Эрда, с твоими детьми сделают что-то ужасное, тебе лучше не смотреть. Если мне будет позволено дать тебе совет: Полезай вниз! Все равно там земля, да, все под тобой, не все над тобой, но все, что под тобой. Вниз и спать! Ничего лучше для тебя мне в голову, Эрда, не приходит, потому что все, что делают в тебе твои твари, им приходится делать самим. Ты им в этом не помогаешь, даже не предоставляешь оборудование. Ты называешь меня вздорным дикарем?[68] Ну хорошо. Ты даже не вздорная, ты ленива. Ты просто есть и все. Этого не хватило бы даже для бога, хотя этого уже хватит. Сохранить сокровище и взять на себя работу, вот что, это было бы что-то новенькое, нет, не новенькое, мы это уже пробовали, но тогда нам пришло в голову кое-что получше, чтобы купить великанов, работу и сокровище, и это очень просто, это обман, это убийство, в принципе это плохо, ведь мы, верно, могли бы рассчитывать на то, что они поубивают друг друга, а в счете мы очень уверены, конечно, это также может быть подмена, это хоть и не вполне, но в каком-то смысле, но нет, это больше чем подмена, это куда больше, это более, чем достаточно, чтобы иметь что-либо, этого столько, сколько нужно, чтобы получить что-то. И искусство тогда, а его больше, чем в принципе нужно, становится чем-то, что никому не нужно, чтобы что-либо получить. Есть искусство делать деньги. Достигать избытка избыточным. Это самое великое искусство из всех, делать деньги. Иметь деньги это еще лучше, спокойные деньги, умилительно покоятся, как и ты, дитя, а покоящийся капитал 15 % per annum, если даже не здесь, к нашим непреходящим заботам, не здесь. Где-то еще. Это искусство. Но здесь его практиковать нельзя, здесь за все нужно платить. Здесь только платят, а не получают. Каждое искусство стремится за собственные пределы[69], и за это оно должно заплатить всего 15 % годовых, к сожалению, не нам, я знаю, ты пишешь, дитя, ты должна знать. Деньги, золото – это начало и конец. Но никогда не столько же. Конец никогда не равен началу, альфа – это никогда не омега. В начале много, в конце еще больше. Не у нас. Не с нами! Это похоже на воду, которая не имеет ни начала, ни конца и все-таки принадлежит Рейну, как раз потому, что никто не знает, где она начинается и где кончается. Известно, что все начинается и кончается где-то, но с деньгами это часто неизвестно, с водой же никогда. Этого не узнать. Деньги. Это корень удивительных увеличений, будь то хлебов или рыб, как у спасителя, или хлеба и вина, еще до того, как спаситель стал таковым. Он превращал, чтобы чего-то становилось больше, чтобы чего-то было больше. А в конце он отдал самое большое: самого себя, величайшая жертва. Совершенно особенный идиот, без сомнения. В жертву нужно приносить других, но уж никак не себя самого! Я тот, кого вы ищете, так говорили многие, в том числе и те, кого совершенно не искали, но и другие, те, кто хотел, чтобы их наконец нашли, они тоже так говорили, хотя никто и никогда их не искал. Эти увеличения пронизывают все, но не всегда увеличивается то, чего хотелось бы иметь больше. Деньги, золото тянет нас, оно тянет нас из нас, мы делаем вещи, которые мы никогда не считали возможными, на которые мы никогда раньше не были способны, потому что деньги – это не средство, а в конце концов конечная цель, и, как и в любом искусстве, она безгранична, эта конечная цель, это можно отнести к такому большому количеству вещей, что нет и смысла говорить какие-либо избыточные слова о тех, что текучи, ведь в конце всегда должно быть больше, чем было, как бы не так, желание большего безгранично в своем стремлении, нет никаких границ, нет никаких стоп-сигналов, нет никаких десяти заповедей, или сколько их там, не моя религия, нет и цели, ничего нет, лишь абсолютное обогащение. Безграничное присвоение. Деньги идут, иногда спотыкаются, но идут, и если бы они были у нас в руках, они бы шли только к нам и никогда прочь. Нет ничего отличного от денег, потому что есть только деньги, есть разные, но и от них поступают только деньги, если они у них были раньше, иначе они не так уж и отличаются. Иначе они такие же, как и мы. Мы также выжимаем деньги из мертвых, за которых нам еще предстоит заплатить, даже их могилы подпадают под небольшой налог, мертвые, которых мы, однако, можем отнести к героям, чтобы они сражались за нас, и после смерти тоже. Это прибавочная стоимость, которую приносят мертвые, если их можно выставить против брата, сестры, кузена, который тоже заявляет претензии, тут есть чем поживиться, мертвые больше не видят того, что известно каждому, они идут против ветра, но это так утомительно, что потом они вообще не идут. Они ушли. Они на все время ушли. Каждому свое, написано же, но каждый – это другой, и это его, не хотелось бы упустить этого в чью-то пользу. Умножение денег, золота до бесконечности, это наша цель, цель живущих, которые берут даже у мертвых. Удержать сокровище, охранять клад, увеличить клад, положить к кладу дитя денег и получить его назад, больше и сильнее, все равно, как мы это сделаем, оно должно стать самым большим из всех! И тогда уже все равно, что делать. Тогда будем говорить. Пожалуйста, говорите! Говорите же! Говорить, и бегом. Говорить на иностранных языках и бегом отсюда. Говорить на языках зверей, по крайней мере, имитировать пение лесных птах (но так, как мы их слышим, они никогда не говорят, не со своими друзьями!), и бегом отсюда. Трахаться и тут же бегом отсюда. Взять деньги, когда их будет больше всего, а потом бегом отсюда. Кольцо, да, взять кольцо, и бегом. Иметь деньги, это как жить под властью мертвых, потому что золото – это самое мертвое, что только есть. Но смерть не позволяет повышать цену и не ведает возврата. Это говорит о чем-то, что я знаю, хотя я этого еще не знаю. Кто знает права, мешает ли праву?[70] Но что, если он вообще ничего не знает? Если сон запирает и его знание? Кто там выходит на сцену, кого они убили, революционер, который, правда, ничего не сделал, мой любимый дядюшка Герман, Гершель, Йеллинек[71], никогда бы не подумала, что он на это осмелится! Я не хочу украшать себя его мертвым телом, ни в коем случае, у меня свой собственный шлем, свои собственные доспехи против такого, и вообще я иду спать. А он еще дискутировал со своим палачом, а теперь от него ничего не осталось, это тяжело, умереть в 26, но откуда мне знать, я давно обошел этот утес и сплю! Он восстает из земли и тут же начинает нести бред, во второй-то раз его уже не убьешь, милого прапрадядюшку, что он там говорит, что он болтает, его же больше нет, но он говорит: Свобода стоит крови. Свобода стоит работы. О, если бы народ только знал, каких неимоверных сил стоило создать идеи свободы, которые были необходимы на протяжении целых столетий, чтобы смогло сформироваться ясное и осознанное стремление к определенной цели! Свобода не падает вдруг с неба или не падает так быстро на землю, как брошенный вверх камень, нет, люди должны тяжело и много работать. Свобода растет, как организм, но то, что вам отрубят, больше не отрастет. Дядя Герман: Свобода – это беспорядок! Тебя она тоже разрушила, твое желание свободы разрушило твое тело или же позволило разрушить твое тело, твое тело было передано государством на разрушение, одному очень дружелюбному палачу (по крайней мере, так я его себе представляю, недружелюбный сразу бы рубанул, выстрелил, задушил, никаких дискуссий с осужденными, на это у нас нет времени, там еще другие ждут, думаете, вы один такой?!), который не станет убивать тебя без предварительной интересной дискуссии, без нее в нашей семье никогда не обходилось, но ты привыкнешь к боли. Это быстро, да и радость не вечна[72], и все же ты уже давно ничего не чувствуешь. И в ничто бросаю я слова, которые и на этот раз ничего не дадут, которые кто-то, как обычно, бросит мне назад, потому что это не сделка, это игра с нулевой суммой: Нужно уничтожить порядок, который обращает миллионы в рабов нескольких! В рабов всегда чьего-то чужого богатства, нескольких. И этих нескольких, их нужно уничтожить! Что я и делаю каждый день. Это не имеет последствий, как и твоя писанина, и что я тоже пишу, дядя Герман, ты тут ни при чем. Вот небольшой памятник тебе, но кого это волнует. Ты не хочешь, чтобы это кого-то интересовало. Ты хотел, конечно, но ты же знаешь, где теперь твое место, и это не ТВ-дебаты. Там мы тоже видим, в который уже раз – или я это себе придумал, что они снова состоялись? – что никто ничего не знает, поэтому мы и работаем, дядя. Потому что работать означает признавать власть мертвых, да, и твою тоже! власть сокровища, нескольких, которые его охраняют или даже владеют им. Власть золота, этого безжизненного материала, никакого сравнения с моим, над которым я работаю, мой материал тоже мертв, уже десятилетия. Я хотел бы, чтобы это кончилось, но не знаю что! Я хотел бы, чтобы прекратилась вся бесполезная деятельность, которая или вовсе таковой не является или же направлена только на то, чтобы создать больше золота. Я хотел бы, чтобы это кончилось. Я хотел бы, чтобы кончилась твоя смерть, дядя, да, и твоя, мама, папа, и кто там еще добровольно подаст заявку. Нет, мама, ты нет! В этом я ошибся, твоей работе я больше не хочу удивляться в этой жизни. Я хотел бы, чтобы кончилось следующее, но вам необязательно это запоминать и уж точно не в этом порядке: Я хотел бы, чтобы никчемные, игроки, азартные, фабриканты, спекулянты, фальшивомонетчики и в конце концов сами деньги, это же логично, что и они захотели бы поучаствовать, в общем, я хочу, чтобы все это кончилось, в том числе и сами деньги, они тоже в игре, даже с самими собой, они напускают на себя вид, который должен затмить их блеск, вид маленький и невзрачный, зарываются в бумаги, забираются другим в карманы и обесценивают там все, то, что делают деньги, фальшиво, но они тут, пусть и не у нас, они превращаются, они пропадают, ненадолго делаются невидимыми и всплывают в обитом ватой конверте (чтобы не было больно) снова, они есть, и они есть всегда, они пишут себя на бумаге и смеются над нами, они падают другим в мешок и продолжают смеяться оттуда, их уже не успокоить, ну да, в банке они наконец смогут поспать, они определяют на мониторе собственную стоимость, которую тут же снова обесценивают, но я, я-то хочу, чтобы это прекратилось, я хочу, чтобы все это кончилось, чтобы все те, все те названные и те, которые еще добровольно заявят о себе, а это будут еще многие, посвятили себя сохранению этого состояния прекращения, пока не наступит покой, я хочу, чтобы они сразу же оставили и побросали все и посвятили себя поддержанию накопления в чистоте, которое загрязняет так много рук, само же остается чистым, тогда как другие, многие, большинство, почти все принесут себя в жертву, чтобы сохранить эту постыдную постройку, которая ничего им не дает. И тогда все это должно прекратиться. Деньги перестанут бегать по кругу. Или же будут бегать медленнее. Где они раньше жили? Куда они хотят? Я еще не знаю, что именно, но это должно прекратиться. Кто приносит что-то многим, не захочет никому ничего нести, кто никому ничего не приносит, в конце концов сможет все сохранить. Но только если это увеличится. На деньги предупреждение зачатия не распространяется. Я хочу, чтобы это прекратилось, что же? что я думаю увидеть в деньгах? Как всегда: Я просто хочу золота и концы в воду, еще я хочу, чтобы прекратилось то, что и другие хотят того же. Мне, правда, придется выплачивать, выплачивать зарплаты, потому что, если меня все будут ненавидеть, в итоге это не окупится. Но никакой охоты за золотом больше быть не должно. Потому что я все отдам, за дом, и в то же время все сохраню. Вы можете больше не стараться. Вы мешаете мне присваивать богатство, ведущий мотив всех моих установлений, по всем четырем направлениям[73]. Я, только я. Бог. А потом я хочу спрыгнуть на землю, я имею в виду, запрыгнуть на Эрду, чтобы было еще больше земли, где мертвые могли бы оставаться в покое, под твоим надзором, дитя мое. Земля, брошенная через плечо, как рассыпанная соль, чтобы не случилось несчастья. Она же родила тебя, мать-земля. Так что все в порядке. Посмотрим, что она там наделала! Человека она сделала – посмотри-ка, что за достижение! – уважаю, но ей все мало, хотя в ней покоятся уже миллионы и миллионы мертвых, а человек, который еще жив, устраивает бунт, чтобы он смог сказать: Я человек! Я? Я бог, но даже я иногда бунтую. Я не человек. Но сразу же после этого человек тоже умрет. Просто потому, что я так сказал. Но то короткое время, что он живет, он видит свободу, один момент он ее видит – момент! – вот-вот он ее увидит, ему нужно только повернуть вот это колесико, и он ее увидит, борьба за нее – это работа уничтожения, тут ничего не поможет, тут нужно насквозь, через работу переворота. Бунтует этот человек или нет? Нет, он не бунтует. Иисус был к этому близок, он бал тааак близок! Не хватило малого! Но у нас все время что-то не так, и куда мы идем, откуда мы? мы идем к врачу, если с нами что-то не так. Иисус сразу принес бы себя в жертву, он договорился со своими учениками, он договорился о цене, но они не смогли прийти к общему мнению, и тогда он принес в жертву себя самого, оболганный всеми. И посмотрите, что из этого вышло! Теперь о нем уже так много народу как раньше не лжет! Но теперь он, в общем, тоже бог, этот Иисус, бог из милости, но и милость ему приходится даровать самому. Раньше ее не знали. Он сделал шаг, но каждый шаг, который делает бог, ведет только наверх. Даже тебе, дитя мое, не устроить революции, на которую я возлагал столько надежд! Дядя Херрманн и многие другие, на которых никто надежд не возлагал, ее устроили, революцию, ты, дитя, ее не устроишь. Бог этого не желает. Я сделаю так, что ты будешь спать, и ты просто это сделаешь, дитя! Просто потому, что я так сказал? Спи, как бунт, который кто-то пообещал, но который так и не произошел, по крайней мере, я не помню, кто последний пытался его устроить, сколь многие еще пытались его устроить, но по крайней мере кто-то один это должен был быть, какой-то сумасброд, без сомнения, абсолютно безумный, а ведь я смотрю только одним глазом, я все это вижу только одним глазом, но я вижу, как оно наступает, однако все равно не вижу, когда, ведь с одним глазом нет пространственного зрения! Что, у меня нет второго? Вообще-то, я знаю, я же говорю, я первый, кто узнает такие вещи! И кто на меня посмотрит, тоже это узнает. Дядя этой женщины тоже что-то видел, но теперь он больше не видит ничего. Я вижу вечность, по крайней мере, одним глазом, это лучше чем ничего. Только потому, что я поцелую тебя, дитя, в оба глаза, которые после этого останутся закрыты, только потому, что я отведу тебя на поросший мхом холм, над которым раскинулась широкозадая ель? Только потому, что я погружусь в созерцание тебя, только потому, что я надену на тебя шлем и закреплю его под подбородком? Чтобы с тобой ничего не случилось. Такие уж отцы, но они уж такие. Только потому, что я укрою тебя длинным стальным щитом[74], который, правда, принадлежит тебе? Ты что, никогда не пыталась, я имею в виду, я уверен, что ты и не попытаешься узнать, действительно ли ты спишь все то время, что думаешь, что спишь? Двуглазка, ты спишь?[75] Потому что я сказал, потому что я наговорил, что ребенок, которого я сотворил, должен спать? Так, вот что я решил: Я снова хочу, чтобы все было иначе, в конце концов, я жду от тебя еще кое-чего, что из героической любви и ревности должно перейти во всеобщую любовь к людям. Это нечто совершенно новое, и именно этого я теперь и хочу. Я просто хочу попробовать, я надеюсь, ты в деле. У меня в земле спят уже и так слишком многие, так что для тебя, дитя мое, я мог бы разработать иную программу. Ты же должна чем-то заниматься, иначе, если проснешься, мне нигде от тебя не скрыться, ведь это именно я навел эту завесу над тобой, ведь это именно я набросил эту занавесь из сна. Когда ты пробудишься, ты будешь удивлена. И тогда мы найдем для тебя новый монастырь или какую-нибудь неправительственную организацию, которая позаботится о тебе, на которой ты будешь специализироваться, а потом мы поможем Африке, хотя Африке уже не помочь, а потом найдем выход из чрезвычайного положения, хотя тут уже никто не поможет, а потом мы найдем стол для обездоленных, имена которых не написаны ни на одной доске, ни одна не оказалась бы достаточно велика, но все они перечислены, эти имена, я, бог, держу их в голове, впрочем, им тоже не поможешь, даже чудесным образом умножив количество хлеба, потому что хлеба они не хотят, они давно уже хотят еще и спагетти и свежих овощей и фруктов в народном магазине, в национальном магазине, потому что это здоровое питание. Они получат то, что осталось, как ты. Оставшаяся, лежалый товар, которому придется присмотреть за собой самому. Всегда только плач, только плач, но лежать, так тоже не годится. Все остаются лежать и едят, что осталось, но не ты! Теперь ты должна встать, дитя! Шевелись! Герой явился, он только припаркует лошадь, ах нет, у него же ее нет. Он возьмет твою, которую ты так прилежно водила в сервисный центр. Ты ему ее одолжишь. Скачи вокруг, как Розовая пантера, кобыла, да, наподдай жеребцу[76], это будет что-то! Уж он вынесет. Кто там в седле? А у тебя кто, в другом седле? Я думаю, эти двое друг друга не понимают и с удовольствием бы еще раз укокошили друг друга, если бы уже не были мертвы. Будь любезна, разведи этих животных с мертвыми! эти мертвецы всегда видели друг в друге только врагов. Лучше уведи их вон и приведи другое животное, которое еще никого не носило, потому что своих мертвых это животное не выносит, оно только фотографирует их, может быть, милая пантера? – посмотри-ка! – ну да, пантера не такая уж и добрая, это хищник, пусть и радостный, кони встают на дыбы, они боятся, что вы там возитесь, герои, что вы подшиваете эти погребальные покровы? Их не нужно подшивать, Германия выстоит, даже если ее и не подошьют. Тогда она сможет расти все больше, если не будет чувствовать себя в границах шва! Эта пантера, к тому же розовая![77] Так смешно. Убивает людей, ну ты-то знаешь, тебе-то это знакомо! Святая Германия, которая опять так долго спала, теперь должна поставить на передний план людей, которые все это продолжат, которым под силу будет продвигать это дальше! Ведь невозможно разучиться убивать так быстро! Это знание будет передаваться через поколения. Наследие[78]. Это будет весело! Это нам и было нужно. Это нужно проделать по крайней мере десять раз, тогда результат будет достигнут, и следующие десять и следующая эпоха наступит. Если только между этим делом не случится мировой пожар, если только не случится возгорание фургона, если не случится пожар в квартире. К сожалению, что-нибудь случится, нам по-настоящему жаль. Многим, кто сейчас встает, жаль, и это после почти столетнего послеобеденного сна, который занимает всего час в день, но и за него кое-что придется отдать, за него придется отдать смерть, тогда сон будет щедр, и они увидят, убийцы увидят, что солнце переместилось куда-то и они могут начать заново, что угодно. Поступает столько заявок от добровольцев, мы даже не сможем взять всех. Иначе за святую Германию погибнет еще больше. За святой клад. Эта Германия действительно страна мертвых, это ее путешествие, это неподвижность и то, что было разрушено, будет воссоздано и наконец снова расцветет. Чтобы и других снова расцвело. Но эта смерть, эта тупая одноклеточная Германия, это клетчатое постельное белье Германия, которая хочет, чтобы было комфортно даже при свидетелях, эта смерть – какая, собственно? вы, может быть, это и узнаете, но только когда я скажу, у нее может быть и есть смысл, пусть и для немногих. Они были тщательно отобраны, но затем, в последний момент, словно по настроению, были взяты совершенно другие. Кто как раз был на месте. Нужно оставаться спонтанным, иначе ни одного человека не встретишь. Нужно держать глаза открытыми. Когда столько смерти, тот или иной может и вовсе не попасться на глаза. Умирают ведь столь многие! Все время кто-то умирает. И это складывается в миллионы! Что уж тут какие-то десять человек! Ничего. Налетай, розовая пантера! Ты последнее звено цепочки! Ты не кольцо, ты не замыкаешь ничего, что было открыто, ни даже входную дверь, за которой, кажется, живут кошки, но ты по крайней мере весел и скачешь вокруг огня, ты же сам своего