Это занятие матери выводило Локонова из себя.
Неожиданно раздался оглушительный звонок. К Локонову ввалились Анфертьев и незнакомец.
Под стук ночной уборки незнакомец стал рассказывать:
– Жил при царизме купец Колоколов, мужчина во, что надо. Торговал он ценностями в Гостином. Приходят к нему тверские купцы в поддевках, с бородищами, просят показать им облачение для тверского архиерея, отца Гермогена, – мол, по случаю рождения хотят они его отблагодарить. Колоколов показывает облачение дорогое, золоченое. Купцы в затруднении, мнениями обмениваются, как померить. Архиерей-то во какой, как хозяин. Колоколов соглашается примерить. Надевает клобук. Нахлобучивают покупатели ему клобук. Обобрали ценности и дали стрекача. Ребята были – рецидивисты, специалисты. Так. Подъезжает какой-то князь в расшитом мундире, карета с гербами. Вылезает князь, рука на привязи. Низко кланяется Колоколов.
«На днях день ангела княгини, я хочу ей колье подарить. Есть у вас что-нибудь хорошее?»
«Пожалуйте», – низко кланяется Колоколов.
«Вот это колье, как будто. Да, пожалуй, Маша будет довольна. Как вы его цените?»
«Двести тысяч, Ваша Светлость», – лебезит купец.
«Отложите для меня. Только денег у меня с собой нет, не захватил! Я сейчас пошлю за ними. Иван, я напишу, – говорит миляга лакею, а ты отнесешь к княгине».
Берет миляга с конторки бланк Колоколова и просит хозяина написать – ведь князь не может, у него рука на привязи: «Дорогая Маруся, выдай подателю сего триста тысяч. Твой Петя»
«Иван, да побыстрее, – говорит покупатель, – да скажи княгине, что я к обеду буду».
Лакей вернулся и вручил деньги покупателю. Покупатель отсчитал двести тысяч и отдал купцу. Сто тысяч положил обратно в бумажник, взял колье, вышел и сел в карету. А купец вышел и в пояс кланяется.
«На что тебе, Петр Иваныч, нужны были триста тысяч?» – спросила жена, когда Колоколов ввалился в переднюю.
«Какие триста тысяч, Маша?» – побледнел купец. Князь-то был рецидивист-авантюрист.
«Меня-то не обворуешь, – подумал Анфертьев, – нечего у меня украсть, никто таким товаром, кроме меня, торговать не сможет».
– Этот Колоколов, – продолжал собеседник, – возьмет с собой половых из трактира, привезет их в ресторан и заставит тамошних официантов привезенным половым почтительно прислуживать.
Локонов пропустил рассказ пришедшего вместе с Анфертьевым человека мимо ушей.
– А про заграничных промышленников анекдотов не знаете? – спросил Анфертьев.
– Про заграничных ничего не знаю, – ответил собеседник. – Вот про Киргизию... в Киргизии я был пять лет тому назад.
Шорох в соседней комнате продолжался. Марья Львовна думала, отчего сын ее рано вернулся, отчего он ее не любит, отчего он с ней не хочет поговорить по душе, посоветоваться. Молчание сына ее обижало. Она все торопливей и торопливей проводила тряпкой по дверцам буфета, затем она принялась за уборку этажерки, стала снова вытирать сломанный спиртовой кофейник, начала перетирать свои девичьи книги и читать и перелистывать их, все время вытирая то корешок, то золотой обрез. Она сохраняла книги только своей юности: французскую грамматику, однотомного Лермонтова, хрестоматию, томик стихов Пушкина, «Записки охотника», «Подарок молодой хозяйке».
Кончив неинтересный для Локонова рассказ о том, как киргизы ставят самовар, как они жуют табак, и, рассказав о том, что там чай, в особенности плиточный, в великой цене, так что за сто грамм плиточного чаю вам дают целого барана, гость, приведенный Анфертьевым, умолк и задумался.
– Грязны они очень, – помолчав, добавил он, – и подумать не могут, что без вшей жить можно. Стоит девица лет семнадцати, юбки у нее широкие, поймает вшу в голове и на зубы. Стоит и сосет, затем шкурку выплевывает. Черт возьми, придешь в пикет, пьешь чай, а они, черти, стоят в ряд и как бы еде способствуют. Раскрыл я рот, чтоб положить кусок сахару, и они, черти, все рот раскрыли. Закрыл я – и они закрыли. А другая девица начнет свою юбку качать, вентилировать, а ты тут чаи пьешь!
«Поди, стерва!» – на своем языке закричит отец...
– Да, а я ведь к вам по делу, – обратился Анфертьев к Локонову. – Я к вам моего товарища привел, потому что очень спешил, думал у вас встретить Жулонбина.
Анфертьев врал. Он был пьян и поэтому привел с собой к Локонову незнакомца. Анфертьеву все время казалось, что он теряет покупателя, а между тем сновидений как раз за последний период у него скопилось порядочно. Кроме того, мысль о девушке, в которую влюблен Локонов, мучила Анфертьева. Он предполагал, что, явившись врасплох, он может случайно застать эту девушку у Локонова. Анфертьеву показалось, что Локонов совсем ему не поверил, что он ожидал у него встретиться с Жулонбиным.
Анфертьеву показалось, что на прошлой неделе Локонов говорил, что Жулонбин пытался у него украсть тетрадку сновидений и что больше он Жулонбина и на порог не пустит. Анфертьеву стало неприятно, что он солгал, а ему не поверили.
Анфертьев и его знакомый были совершенно пьяны, но стойко держались. Локонову хотелось отделаться от них. Он подошел к окну.
– Какая дивная ночь, – сказал он, – не пройтись ли нам? Выйдемте вместе.
– Он угощает, – подмигнул Локонову Анфертьев в сторону незнакомца. – Пройдемся, завернем куда-нибудь и побеседуем. Петя, вставай.
На улице гостей Локонова совсем развезло. Они взяли Локонова под руки и повели. Они повели его по узеньким переулкам, по Фонтанке, опять по узенькой уличке, опять по переулкам и подвели к высокому дому.
– Я пойду домой, – сказал Локонов.
– Нет уж, пойдемте с нами, с нами пойдемте!
Локонов чувствовал, что они пьяны, и побоялся раздражать их. Кроме того, они его не отпускали.
Они держали его под руки и шатались.
Втроем они поднялись по лестнице, ввалились в квартиру, прошли по длинному, длинному коридору, ввергли Локонова в комнату, небольшую, с великолепной никелированной кроватью, с крохотным столиком, на котором лежали недоеденные килька и осетрина в консервной банке и стоял начатый литр водки.
Парень сидел на подоконнике и, аккомпанируя на балалайке, пел:
С Локонова сняли пальто и повесили на гвоздь.
Спутник Анфертьева поспешно налил ему стакан и сказал:
– Я сегодня купил баян, спрыснем. Целый год деньги копил.
Локонов с недоумением посмотрел на говорившего. Ему непонятно было, зачем Анфертьев привел его сюда. Он только понимал, что осушить этот стакан необходимо, иначе может этот парень, чего доброго, его ударить.
Локонов осушил стакан.
Парень ему снова налил со словами:
– Ну, ну, пей.
«Вот так новогодняя ночь...» – подумал Локонов.
Анфертьев проснулся на берегу Байкала.
Как попал он сюда, он вспомнить никак не мог. Он помнил только, что, проводив Локонова домой, зашел в трактир.
«Должно быть, опять ограбили», – подумал хладнокровно Анфертьев.
Он освидетельствовал свои карманы. К своему удивлению, нашел в них двадцать рублей.
«В карты выиграл, что ли? – подумал он. – Только где? Как же меня отпустили с выигрышем?»
Анфертьев стал вытряхивать карманы, не окажется ли там еще чего-либо. Он нашел пачку махорки. Свернул «козью ножку». Закурил. Снова принялся исследовать карманы. Наконец, в кармане брюк он нашел тщательно сложенную бумажку. Он развернул ее.
«Инженер... переулок Чехова, д... кв... покупатель мелочей...»
Дальше разобрать было невозможно.
Он узнал свой почерк. Он попытался вспомнить, но вспомнить ничего не мог.
Пьяница любил рассказы о пьяницах. Медом не корми Анфертьева, а дай ему послушать рассказ о пьянице. Как известно, пороки, так же как и добродетели, соединяют людей в корпорации. Такое негласное сообщество пьяниц существует в каждом городе. Верхним чутьем они узнают друг друга. Многие из них сидели в сумасшедшем доме и юмористически относятся к себе – они понимают, что для них не существует ни любви, ни будущего. Они вспоминают о белой горячке как о приятном состоянии духа, а о сумасшедшем доме – как о необыкновенно занимательном, полном неожиданных аттракционов цирке. Только сильная встряска могла взволновать их. Сидя на бережку, опухшие, они слушали рассказ только что вернувшегося парня. Анфертьев подошел и подсел к ним.
Опухший человек, неплохо одетый, рассказывал. Время от времени берег оглашался хохотом.
– Так вот, – рассказывал человек, – в какую я кунсткамеру попал. Для каждого отделения там отдельный сад: для сумасшедших один, для нервных другой, для белогорячечных третий. При мне производился ремонт перегородок. Санитар возьми и отлучись на минутку.
«Вот увидите, я сейчас вас рассмешу», – сказал один сумасшедший.
Плотник перегородку чинил.
Подмигнул нам сумасшедший, поднял топор и отрубил плотнику голову.
Взял голову и спрятал в кусты. Нам говорит:
«А ну-ка, пусть он теперь свою голову поищет!»
Опухший человек, неплохо одетый, рассказывал. Время от времени берег оглашался хохотом.
– Так вот, – рассказывал человек, – в какую я кунсткамеру попал. Для каждого отделения там отдельный сад: для сумасшедших один, для нервных другой, для белогорячечных третий. При мне производился ремонт перегородок. Санитар возьми и отлучись на минутку.
«Вот увидите, я сейчас вас рассмешу», – сказал один сумасшедший.
Плотник перегородку чинил.
Подмигнул нам сумасшедший, поднял топор и отрубил плотнику голову.
Взял голову и спрятал в кусты. Нам говорит:
«А ну-ка, пусть он теперь свою голову поищет!»
– Ну ты, врал, врал, да и заврался, – перебил его другой парень. – Совсем это не при тебе было. Это, уже когда я был в сумасшедшем доме, рассказывали, может быть, этот случай при царе Горохе произошел!
– Не хочешь – не слушай, а врать не мешай, – вставил свое слово старичок. – Вот хотите, про графа Пушкина случай вам расскажу. Был граф Пушкин, известный остряк. Любил он людей пугать. Напьется и обязательно идет людей пугать. Раз напился, пробрался в покойницкую, вынул из гробов замерзлых покойников, как мог, усадил вокруг стола, каждому дал в руку по карте, мол, покойники воскресли и в карты играют. Устал, что ли, лег в один из пустых гробов и уснул. Утром явились священник с причтом и народ. Видят – покойники в карты играют. И вдруг слышат:
«Кукареку!»
Глядят – всем известный Пушкин из гроба вылезает.
– Что же дальше?
– Известно – что: Пушкина арестовали и отправили в психиатрическую больницу.
Слушал, слушал Анфертьев, от огорчения плюнул и пошел. Пьяницы, иронически посмотрев ему вслед, продолжали пить и закусывать. Подошел милиционер и стал гнать их.
– Сейчас уйдем, – сказали они философски. Встали и пошли. Анфертьев пошел к магазину Центроспирта. Проходя мимо аптеки, он с удивлением заметил, что пальто на нем не его, а чужое. Он махнул рукой. Все равно ненадолго... И пошел дальше.
* * *Анфертьев пошел по адресу.
«Эк...» – подумал Анфертьев.
Поднялся по мраморной лестнице и позвонил.
– Извините, – сказал он открывшей дверь бледной старухе, – нельзя ли инженера видеть?
– Пройдите в его комнату, – ответила старуха, – вот прямо, потом направо, потом налево вторая дверь.
Анфертьев пошел по коридору и постучал в украшенную сиренообразной ручкой дубовую дверь. Комната с венецианским окном, выходящим во двор, была тускло освещена. Спиной к двери, у письменного стола сидел лысый человек и работал. Поминутно он брал конфетные бумажки, раскладывал по ящичкам.
Тетрадка с картинками, отклеенными от спичечных коробков, лежала в стороне.
Над ней сидел другой лысый человек.
– Извините, я только на минуту, – остановившись в дверях, сказал Анфертьев дрогнувшим голосом. – Я слышал, вы собираете конфетные бумажки.
Человек, сидевший спиной к дверям, вздрогнул и поднялся.
– Здесь кто-то есть... – сказал он другому пожилому человеку.
– Да, сюда кто-то вошел, – ответил тот и тоже встал.
– Извините, я слышал, вы собираете конфетные бумажки, – повторил Анфертьев и выступил из темноты. – Я Анфертьев.
– Очень приятно, Торопуло. А вот мой друг, Пуншевич. Чем могу служить?
– У меня есть большая коллекция конфетных бумажек, – прошептал Анфертьев.
Глаза Анфертьева, обежав комнату, остановились на письменном столе. Анфертьев заметил бюсты Пушкина, Гоголя и массу книг, мерцающих, как огоньки, и какие-то темные картины. Ему показалось, что в комнате масса драгоценных вещей, что она наполнена спокойствием и солидностью.
– Присаживайтесь, – сказал Торопуло, – должно быть, вы хотите вступить в наше общество?
– В какое общество? – спросил Анфертьев.
– В общество собирания и изучения мелочей. Ведь вам все известно?
– Не совсем так, – ответил Анфертьев, – я человек бедный, мне некогда собирать и изучать. Я продаю. Я хотел бы вам продать то, что вам, мне кажется, нужно. Мне показалось, что я вам могу быть полезен.
– Я не совсем понимаю, – сказал Торопуло.
– Видите ли, я торгую всем тем, что никому не нужно, – начал Анфертьев оживленно. – То есть я не совсем точно выразился, я торгую тем, что сейчас не имеет цены, а в будущем будет иметь огромную ценность. Я торгую сновидениями, я торгую конфетными бумажками, уличными песнями, воровским жаргоном, я всем торгую, что не имеет веса и как будто не имеет никакой ценности в современности. У меня есть свой круг покупателей, они мне заказывают, и я достаю им все то, что почему-либо интересно для них. Вот для вас я могу доставать конфетные бумажки, спичечные коробки и вообще все, что вы пожелаете.
– Да вы сказочный человек, – сказал Торопуло. – А как вы узнали о нашем существовании? Да, мы все это собираем, но до собирания сновидений мы не додумались! Это идея, не правда ли? – обратился он к Пуншевичу.
– Не стоит растекаться, – ответил Пуншевич.
– Я могу доставать сны и девушек, и старичков, и рабочих, и крестьян, и интеллигенции о еде.
– Очень интересно! С вами нужно поддерживать связь. А может быть, у вас уже есть сны о еде, сны, как-либо связанные с едой?
– А еще что вы продаете, что можете предложить? – с любопытством перебил Пуншевич. – Нам нужны обертки от мыла, только, знаете, не современные, современные мы сами достанем, а, скажем, времен освобождения крестьян или как-либо связанные с мировой бойней.
– Здесь темно, – сказал Торопуло.
Комната осветилась. Анфертьев был ослеплен. Книги в любительских, мозаичных, тисненых нежнейших переплетах стояли на полках. Шелк и муар, шагрень и марокен, пергамент, похожий на слоновую кость, – развлекали глаз. Бюсты великих писателей стояли на полках и по углам комнаты. Картины, зеркала, ковер с великолепно исполненными плодами, потолок со сценами охоты – как бы увеличивали объем комнаты. Все это переливалось, отливало серебром, искрилось перламутром, сверкало полированным золотом, желтело и белело и, каким-то образом, становилось нереальным.
Анфертьеву захотелось ущипнуть себя, чтобы проверить сон это или действительность, может быть, действительно во сне он нашел Торопуло, может быть, в действительности инженера Торопуло и не существует.
– Снимите пальто, – сказал Торопуло, – мы сейчас закусим: выпьем и поговорим как следует. Вы мне кажетесь весьма нужным для нас человеком.
Анфертьев отнекивался, ему было стыдно, что он почти без белья.
– Мне еще хотелось спросить, – сказал Торопуло и поставил на стол миноги, сваренные в белом вине, – как вы дошли до мысли торговать сновидениями? Ведь это не всякому может прийти в голову. Ведь нужно сталкиваться с какими-то людьми, чтобы дойти до такой, казалось бы, простой вещи. Сознайтесь, ваша жизнь носит отпечаток фантастики, даже не все поверят, что сны можно продавать!
– Жизнь проще, чем мы думаем, – пояснил Анфертьев. – Сначала я продавал книги по квартирам, потом оказалось, что некоторые любят рукописные дневники, другие стали мне заказывать частные письма, знаете, ведь разные люди разным интересуются. Другие стали просить меня достать для них уличные песни. Некоторые интересовались воровским языком, тоже я для них подбирал на улице, на рынках, в трактирах слова. А один молодой человек стал мне заказывать сновидения. Он почему-то ими интересовался. Вот почти и все. Фантастики, признаться, я как-то не чувствую, я, можно сказать, трезвый человек.
– Все же это, признаться, странно, – сказал Пуншевич, – продавать сновидения... Это черт знает что! Да как же вы их добываете?
– Да тоже покупать приходится. Не всегда, правда, но все же приходится, – ответил Анфертьев. – Иногда, конечно, даром достаются.
– Да сколько же вы на этом наживаете? – спросил бестактно Пуншевич.
Торопуло отвел Пуншевича в сторону.
– Об этом не будем говорить, – сказал своему другу Торопуло, – ведь это нас не касается. Мы можем хорошо закончить первый день нового года если только сами не испортим его бесплодными вопросами. Надо принимать жизнь как она есть. Только тогда жизнь окажется прекрасной. Никаких проклятых вопросов, никаких самокопаний! Человек живет только раз в жизни! Каждую минуту нашей жизни превратим в радость! Неловкое исследование разрушает очарование мира! Удивляйся, дорогой друг, удивляйся, и ты будешь счастлив! Ничего нет дороже аппетита в жизни! Сохраняй его! Я думаю, нам следует остаться дома, мы ничего не потеряем.
– Нашему гостю, несомненно, есть что порассказать, – добавил Торопуло громко. – Погасимте эту люстру и зажжемте свечи.
Торопуло поставил на стол электрические канделябры.
– Так спокойнее, – сказал он, – как-то тише. При таком освещении, я думаю, и наш гость почувствует себя свободнее, – шепнул он Пуншевичу.
И действительно, Анфертьев почувствовал себя свободнее.
– Еда без цветов – не еда! – Торопуло все ходил и беспокоился.