Он не коснулся ее этой ночью… Нет, коснулся, но не так: всю ночь прижимал к себе, нежно гладил по волосам, целовал. Просыпался, даже если она чуть откатывалась во сне, снова придвигал к себе, окутывал теплом и лаской, усыплял.
А вчера мыл ее в ванной. Мыл так осторожно, будто она была хрупкой фарфоровой статуэткой: аккуратно тер шею, спину, пальчики на ногах, а после укутал в огромное пушистое полотенце и унес спать.
Как хорошо… Как чудесно снова быть здесь. Дома.
Не сидеть, припарковавшись на пустой дороге в Мираже, глядя на темные окна; не думать, узнает ли тебя сканер, если войти в ворота; не пытаться уснуть в душной от тишины квартире, поддерживая слабый огонек надежды, что завтра будет лучше….
Все, она здесь. Дома.
Может подняться в ту спальню, где висит знакомая картина; может развалиться на диване в гостиной; может прыгать с попкорном вокруг огромного экрана в кинозале.
Дома.
Мак не выспался, устал, она знала это. Но все же не удержалась, повернулась к нему лицом, дождалась, пока откроются сонные глаза, и улыбнулась.
— Привет, чудо! А давай во всех комнатах дизайн переделаем?
Раздался стон; из-под натянутой на голову подушки донеслось:
— Создатель, выключи ей мотор в попе…
— Эй! — Лайза оторвала от лица прижатую подушку, откинула ее в сторону и со смехом навалилась сверху. — Доброе утро! А как насчет поцелуя?
На небритом лице растеклась добродушная улыбка.
— Вот с этого и надо было начинать… Если поцелуй будет хорошим, тогда делай, что угодно.
— Ура-а-а-а!
— Вот же какая…
Мак комично зарычал, перевернул Лайзу на спину и принялся щекотать; комната наполнилась счастливым заливистым смехом.
— Яичницу будешь?
— Буду!
— И бекон?
— Да!
— Тосты?
— Два!
Со сковороды на тарелку соскользнула аккуратная, с дольками томатов, глазунья. Сверху легли два съежившихся гармошкой ломтика мяса. Все это присыпалось укропом и петрушкой.
— Вкуснота какая! — В ожидании завтрака Лайза крутила в руках пустое блюдце, разрисованное яркими пестрыми цветочками; неизвестный художник с душой прорисовал каждый листочек, усик и нераскрывшийся бутон. К блюдцу прилагались шесть тарелок и стаканов со схожим дизайном. — Ты правда сам это купил? Ходил между рядами, разглядывал, выбирал?
Мак почему-то смутился.
— Да. Подумал, что тебе понравится.
И быстро перевел тему:
— Кофе, сок?
— Конечно, кофе! Он у тебя замечательный.
Когда на столе появились две исходящие кофейным паром кружки, повар отложил полотенце, сел напротив, отодвинул в сторону яичницу и достал из кармана знакомую бархатную коробочку. Открыл, поставил на стол; зеленовато-коричневые глаза хитро блеснули.
— Ну что, попытка номер два?
Лайза тут же прытко приподнялась, будто только и ждала этого момента; упершись носочками в нижнюю перекладину стула, дотянулась до коробочки, извлекла кольцо и натянула себе на палец. С широкой улыбкой три раза кивнула.
— Да! Да! И да!
Аллертон завис с отвисшей челюстью, затем шлепнул себя ладонью по лбу, притворно застонал и достал второе кольцо — мужское.
— Ну, хоть с эти ты мне поможешь? Или я, как ты, должен сам?
Она надела ему кольцо со всей нежностью, на которую была способна, погладила по ладони и заглянула в глаза.
— Люблю тебя, Мак. Очень-очень!
Он прижался к ней лбом, переплел их пальцы и прошептал:
— А я-то тебя как.
* * *В прихожей, как упаковки из-под гигантских подарков, стояли две пустые картонные коробки. В них отправлялась свернутая одежда, обувь, книги, нужная, полезная и просто привычная мелочь. Карандаши, бумага, любимая кухонная посуда.
— Гречка?
— Угу.
— Овсянка?
— На завтрак.
— А заливать ее чем? Йогуртом?
— Варить на воде.
Мак, помогая собирать вещи, прохаживался по гостиной, переступая через многочисленные пакеты и свертки.
— А газовую горелку ты тоже уже купила?
Лайза вытащила из шкафа розовую блузку, придирчиво осмотрела и бросила на стопку вещей с мысленной пометкой «с собой».
— Не успела.
В соседней комнате зашуршал полиэтилен.
— Хлеб?
Она не ответила, лишь улыбнулась, время от времени любуясь переливающимся в кольце камнем.
— Слушай, принцесса, наличие некоторых круп я могу понять, но горох?
— А что горох? Его можно грызть и сухим.
— А потом пукать?
Из спальни послышался смех.
— Меня бы все равно никто не услышал. Там я могла бы устроить «узорную мазаницу», и никто бы мне слова не сказал.
— Ну да. С таким-то количеством консервов. Печеночный паштет, рыба, рыба, еще рыба… крабовое мясо. Королевский выбор!
— Отвезем Хвостику. Сами все равно не съедим.
Мак вошел в комнату и нежно обнял несостоявшегося матроса сзади; Лайза отложила штаны, которые держала в руках и замерла — пропиталась нежностью момента. Его щека, прижатая к ее голове, теплые пальцы, поглаживающие запястье.
— Неужели ты правда собиралась выйти в море?
Она кивнула; перед глазами встал тот вечер, когда она составляла список. Собрала всю волю в кулак, наплевала на отсутствие знаний и атакующие, как стая коршунов, страхи.
— Собиралась.
— Даже катер купила. — Он хмыкнул, но не весело — грустно, с оттенком боли из прошлого. — Поверить не могу. Чудище… Ты ведь могла утонуть. Первый шторм, и что тогда?
— Знаешь, мне было проще утонуть, чем жить без тебя.
Это была правда без излишней сентиментальности или жалости к себе, а от того и высказалась легко.
Мак развернул Лайзу лицом, долго и тяжело, поджав губы, смотрел в глаза.
— Никогда не рискуй собой, слышишь? Нас двое. Ты не одна. Никогда больше так не делай.
— Тогда я была одна. А теперь так делать не буду.
Прижатая к широкой груди щека, закрытые глаза и один на двоих пульс.
О том, как жила в одиночестве, о серых буднях, трудностях с вдохновением и деталях несостоявшегося морского плана она рассказала тем же вечером, когда они, закончив с переездом, сидели в машине, если жареную картошку из картонной упаковки и смотрели на тонущий в прохладном розоватом закате город.
— Я чуть деру не дала из того магазина, когда продавец спросил меня про водоизмещение!
Мак делал вид, что трет глаза — деликатно пытался не хрюкнуть.
— Смешно тебе! А я вообще ни в зуб ногой о том, какие бывают двигатели. Он на меня смотрел, как на дуру! Ну, собственно, не так уж он был и не прав…
— Не дура. Просто редкая девушка, которая идет вперед несмотря ни на что.
— Да уж… А я и не знала все это время, что ты жил на яхте, голову сломала, почему дом пустой, пока доктор мне не сказал, где ты…
— Так вот кто ответственен за покупку катера!
— Мы ему его и подарим.
Лайза мягко улыбнулась.
Осень, теплый вечер, хорошо на душе. Внутри наконец появилось ощущение, что горбатое полотно жизни расправилось, разровняло складки, и впереди расстелилась долгая гладкая и счастливая дорога. Пусть иногда в дождь, а иногда в солнце, лишь бы вместе.
Отражали лучи уходящего солнца высокие небоскребы, висели вдали дымчатые, как вуаль, облака, теребил высыхающие листья ветер.
— А я видел тебя по телевизору в тот вечер.
— Правда?
Он смотрел на нее с такой теплотой, что Лайза порозовела. И почему-то смутилась.
— Я пацанка, да?
— С такими-то титьками? Уж прости за слово…
— Да я не об этом!
Она хлопнула его по колену и притворилась возмущенной. Каждое действие, каждый жест теперь доставляли особенное удовольствие и еще раз напоминали о том, что теперь можно все: шутить, дурачиться, сидеть обнявшись. Потому что теперь разрешено. Теперь есть время…
— Нет, Лайза, ты не пацанка. Ты чудесная женщина — мягкая и живая. Очень подвижная. И я очень гордился тобой тогда. Даже выкинул телефон за борт, чтобы не позвонить и не поздравить.
— Что, правда? Телефон выкинул?!
— Угу. А наутро поехал за новым. Мне шеф головомойку устроил, потому что я пропустил два вызова.
— Вот это да! А я тебе не рассказывала, как праздновала месяц нашего знакомства одна? В ресторане? Где какой-то идиот подсел ко мне за столик?
— Это какой еще идиот?! Найду и зарэжу!
Мак смешно скопировал акцент из популярного фильма, и Лайза рассмеялась, неуклюже дернула рукой и снова, как и когда-то, рассыпала остатки картошки по коврику и виноватыми глазами посмотрела на поднявшего брови водителя.
— Я все исправлю! Отработаю!
— Натурой?
— Э-э-э…
— Ну, что ж, — водитель радостно потер друг о друга ладони, — поехали!
С готовностью взревел мотор пригревшейся на холме машины.
* * *— Если это называется «отработкой», то я готова отрабатывать за все… Днем, ночью, в выходные…
Обнаженная Лайза мягко приподнялась и опустилась на то, по чему она истосковалась не меньше, а то и больше, чем по всему остальному — скользкому, горячему, тугому…. ох, какой же она вновь стала пошлой. И как же она скучала по пошлой себе…
Расслабленное мужское тело под бедрами, взгляд из-под полуприкрытых век, лежащие на бедрах горячие мужские ладони.
— Сделай так еще раз…
Она вновь приподнялась, почувствовала, как влажная упругая головка почти выскользнула наружу и мягко села, сделала движение тазом вперед назад, потерлась.
Не отрывая взгляда от округлой груди, Мак застонал.
— Обожаю твои соски… с ума от них схожу… Одна мысль о них — и «стояк» на полдня обеспечен. А теперь и этот «ежик»…
— Этот «ежик» там только потому, что брить его некому. — Лайза наклонилась вперед и медленно, смакуя каждое движение, поцеловала самые вкусные на свете губы. Потерлась своей грудью о мужскую, чем вызвала еще один хриплый стон.
— Что значит «некому»? Руки оторву любому, кто попробует…
— Мне было не до того, а тебя рядом не было.
— Так сегодня и займемся, не будем откладывать…
Она улыбнулась довольной кошкой, а когда Мак принялся подушечкой пальца ласково поигрывать с влажным клитором, ускорила темп, начала «насаживаться» до самого конца.
— Женщина, мне крышу от тебя снесет!
М-м-м…
Отыскала пальчиками круглую тугую мошонку и принялась ее поглаживать. И без того большой член ощутимо увеличился и стал еще тверже. Теперь, когда Мак согнул колени, тот напоминал поршень, обосновавшийся внутри — да, мой домик, только мой, внутрь, наружу, внутрь, наружу…
Лайза застонала. Выпрямилась на несколько секунд, но затем снова легла Маку на грудь, слишком вкусно было его целовать в процессе, не хотелось отрываться. Мужская ладонь, до того поглаживающая ягодицу, сместилась — один из пальчиков проник в попку.
— Перестань… негодник…
— Я же вижу, что ты с ума сходишь, когда я так делаю…
Движение пальца вторило движению члена. От жара тела скользили друг по другу; влажные губы, жаркое дыхание, слипшиеся в «непорядочном» месте тела. Они совокуплялись, отдаваясь процессу полностью, в экстазе мозг, в экстазе тело, жаждали лишь одного — проникнуть друг в друга еще глубже, еще жарче, с еще большей страстью…
— Обожаю тебя, сладкая…
Ее толкали на себя, надевали, вколачивались по самую мошонку, а она готова была отдать все на свете, лишь бы процесс не прерывался. Поднималась и опускалась, покручивала тазом, покусывала губы.
— Прекрати… меня… трогать… Везде. Я же так…
Но сладкие пальчики остались глухи к липовым молитвам — один поглаживал клитор, второй продолжал проникать в попку.
— Мак… я… Мак…
Ускорившись еще, скользил туда обратно член.
Она не сумела закончить фразу — взорвалась невидимой вспышкой, вцепилась в мощные плечи, застонала и почувствовала, как стальные ладони сжали бедра, запретили им двигаться, и как секундой позже запульсировал внутри, содрогаясь, пенис.
Эпилог
Теплый ветерок гонял вдоль пешеходных дорожек желтые листья, тянули к еще теплому солнцу пестрые лепестки цветы, всматривались в прозрачное и глубокое небо, покачивались в такт дуновениям, разливали вокруг чувство удивительной безмятежности.
На углу шумел проспект: под тканевыми тентами торговали фруктами — еще в открытых лотках, пока не хлынули стылые осенние дожди, — прохаживались легко одетые прохожие, нежились, как и цветы в клумбе, в лучах пригревающего солнышка. Прохаживался у светофора, сметая с дороги листья в кучу, пожилой бородатый дворник, на него с протянувших ввысь ветки деревьев тут же падали новые.
Мак, прислонившись к выкрашенной черной краской ограде, ждал. Сложив руки на груди, стоял и смотрел на прилегающую к проспекту улицу, ту самую, на которой, скрытое кленами, притаилось высокое невидимое глазу обычного прохожего здание Комиссии.
Ровным рядом дремали бок о бок похожие друг на друга, как две капли воды, серебристые машины. Семь штук. Без проходящей по крылу ровной белой линии — до поры до времени.
Аллертон бросил взгляд на главный вход, проверил, не показалась ли фигура Начальника, и достал из кармана тонкую полоску бумаги, в который раз перечитал бесхитростный написанный ручкой текст.
«А ты умеешь рассказывать сказки на ночь?»
Он случайно нашел их прошлым вечером в спальне, где Лайза разбирала одежду. Крохотные записки-послания, лежащие в коробке из-под конфет.
Сколько всего она их написала? Собиралась ли показать, отправить, передать? Некоторые закапанные слезами, как та, что он дольше всего мял в пальцах…
«Мне без тебя холодно. Я не жалуюсь… я держусь…»
Каждый раз читая, он чувствовал тяжесть на сердце. Каждое слово — крик души. Каждый обрывок — символ прошлого. Символ ее одиночества.
И символ безграничной любви.
Простые бумажки.
Невероятная ценность.
Как и та, склеенная из частей картина «Мечты». Лайза так и не призналась, почему порвала ее… Наверное, в какой-то момент не верила. Да он и сам, было время, не верил.
У крыльца послышались шаги; Мак очнулся, поднял голову: по дорожке к парковке шагал Дрейк. Как всегда собранный, деловой, подтянутый. И как всегда погруженный в никому неизвестные думы.
Аллертон оттолкнулся от прутьев ограды и вышел из тени.
— Добрый день, Дрейк.
— Добрый-добрый. — Легкий кивок, удивленный взгляд. Мак подумал, что никогда не видел у Дрейка по-настоящему удивленного взгляда, скорее, его иллюзию в подходящий случаю момент. — Вроде виделись уже с утра.
— Да, виделись.
И замолчал. Понял, что, оказывается, не знает, с чего начать. И стоит ли.
Начальник смотрел вопросительно, ждал.
Пришлось прочистить горло.
— Я хотел сказать: «Спасибо».
На лице напротив появилась легкая растерянность, мол, не понимаю…
— Спасибо, за тот разговор по телефону.
— Какой разговор?
— Тот, с яхты.
— С какой яхты?
Дрейк поджал губы.
— Хочешь мне в чем-то сознаться?
Аллертон смял в кармане записку и, глядя в проницательные глаза, вновь прочистил горло.
— Не хочу.
— Вот и я подумал, что не хочешь.
Дрейк хмыкнул, перекинул куртку через плечо и прошел мимо. В русой макушке, стоило выйти из-под деревьев, тут же запуталось солнце; заблестела в лучах серебристая ткань.
«Спасибо».
Прошептал еще раз Мак, но уже мысленно.
* * *— Что такого в том, что я хочу подарить вам катер?
Доктор махал руками так рьяно, что напоминал вентилятор.
— Никакого катера! Вы что, рехнулись?
— Разве это плохой подарок?
— Оставьте его себе, Лайза. Это ваш катер. Лучше пригласите меня однажды на нем на прогулку.
— Но я пока не умею им управлять…
— Вот когда научитесь, тогда и пригласите. Хорошо?
Нахмуренные рыжеватые брови и смеющиеся глаза цвета крепкого чая.
Она не выдержала, сдалась. Кивнула.
И тут же надула губы.
— Но я не знаю, когда научусь!
— Я терпеливый, Лайза. Я подожду.
И он похлопал ее по руке теплой ладонью.
* * *Плеск воды за бортом, пропитанный солью ветер, белые барашки на вздымающихся волнах.
Лайза с упоением чиркала набросок, это был уже третий вариант гостиной. Рядом лежали еще два листа — обновленный вид спальни на втором этаже и удобные дополнения к кинотеатру в виде второго ряда кресел, полок для дисков и пары декоративных элементов.
С прядей волос стекала вода, капельки соскальзывали на спину, плечи и иногда, образуя разводы, на рисунок. Засунутый в рот пластмассовый колпачок, припекающее макушку солнце — красота!
Наброски давались легко; вдохновение, поддавшись искрящемуся настроению дня, застыло сверху невидимой радугой и с любопытством следило за движениями карандаша.
Лайза на секунду оторвалась от работы, отпила из запотевшего стакана ананасовый сок — звякнули ледяные кубики — и устремила взгляд в горизонт. Туда, где лазурная гладь моря сливалась с пронзительно синим, без единого облачка, небом.
Тепло. Даже жарко. И не скажешь, что осень.
Где-то в отдалении отфыркивались, слышались одинаковые всплески, в которых легко угадывались гребки сильных мужских рук — наслаждался теплой водичкой Мак. Его мокрая голова то показывалась над поверхностью воды, то вновь исчезала в глубине под волной.
Лайза отложила листок и взяла чистый. Нарисовала на нем улыбающееся лицо в выпуклых пластиковых очках. Штрихами набросала волосы, хорошо ухватила линию губ, добавила тень сбоку от носа.
Теперь с бумаги сквозь плавательные очки смотрел довольный жизнью спортсмен.
Художница привередливо наклонила голову и высунула язык. Погрызла карандаш. Затем пририсовала под водой крупное мускулистое тело в трусах, отдельно выделила спереди бугор.