Утонувший великан (сборник рассказов) - Джеймс Баллард 7 стр.

Клифтон быстро вытащил из чемоданчика рецептурные бланки.

— Рентелл, предусмотрительность — основа любой стратегии. Важно остерегаться опрометчивых шагов, потому мой вам совет — сегодня отдохните. Ну, а эти таблетки помогут вам заснуть…

Первый раз за несколько дней он отважился выйти на улицу. Взбешенный, что доктор провел его, Рентелл брел к дому миссис Осмонд, решив найти хотя бы одного человека, кто все‑таки видит сторожевые башни. Он уже забыл, когда на улицах было так много народу, и все время приходилось быть начеку, чтобы не столкнуться с прохожими. Над улицами, подобно военному судну, с борта которого должен быть высажен апокалипсический десант, возвышались сторожевые башни, но никто их, похоже, не замечал.

Рентелл прошел мимо кафе — непривычно было видеть террасу, заполненную людьми, — затем увидел ярмарку Бордмена около кинотеатра. Оттуда доносилась музыка, веселые полотнища флагов развевались в воздухе.

Метров за двадцать до дома миссис Осмонд Рентелл увидел, как она, в большой соломенной шляпе, выходит на улицу.

— Чарлз! Что ты здесь делаешь? Я не видела тебя так давно, что уже начала беспокоиться.

Рентелл взял у нее ключ и вставил обратно в замок. Закрыв за собой дверь, он постоял в полутьме холла, переводя дыхание.

— Чарлз, да что же стряслось? Тебя кто‑то преследует? Дорогой, ты ужасно выглядишь. Твое лицо…

— Бог с ним, с моим лицом. — Войдя в гостиную, Рентелл подошел к окну, поднял шторы и удостоверился, что сторожевые башни не исчезли. — Сядь. Извини, что я ворвался таким образом, но сейчас я все тебе объясню. — Он подождал, пока миссис Осмонд неохотно уселась на диван, затем облокотился на каминную полку, собираясь с мыслями.

— Ты не поверишь, но последние дни были каким‑то сплошным кошмаром, а в довершение ко всему я только что оказался полным идиотом в глазах Клифтона. Господи, мог ли я…

— Чарлз!

— Умоляю, не перебивай — у меня нервы и так на пределе… Это какое‑то безумие, но почему‑то я, кажется, единственный, кто сохранил рассудок. Я понимаю, что произвожу впечатление сумасшедшего, но все, что я говорю, — чистая правда. Почему это так, я не знаю; и хотя мне страшно, то только потому, что я чувствую: они переходят в наступление… — Он подошел к окну. — Джулия, что ты видишь из окна?

Миссис Осмонд сняла шляпу, беспокойно поежилась и, прищурившись, посмотрела в окно.

— Чарлз, что же все‑таки происходит? Мне нужно надеть очки…

— Джулия! Когда раньше ты смотрела из окна, очки тебе не требовались. Что ты видишь?

— Ну, дома, сады…

— Так, что еще?

— Дерево…

— А небо?

Она кивнула:

— Да, вижу, там как будто дымка? Или у меня что‑то с глазами?

— Нет. — Рентелл утомленно отвернулся от окна. Впервые его охватила непреодолимая усталость. — Джулия, — мягко спросил он, — ты не помнишь сторожевые башни?

Она медленно покачала головой:

— Нет, не помню. Где они были? — На ее лице появилось тревожное выражение. — Милый, что с тобой?

Рентелл заставил себя выпрямиться:

— Не знаю… — Он провел по лбу рукой. — Ты вообще не помнишь башни? — Он указал на башню, глыба которой виднелась в окне. — Вон там была одна… над теми домами. Мы всегда смотрели на нее. Помнишь, как мы опускали шторы в комнате наверху?

— Чарлз! Осторожнее, тебя могут услышать. Куда же ты?

— На улицу, — произнес он безжизненным голосом. — Нет смысла оставаться в помещении.

Он вышел из дома. Пройдя метров пятьдесят, услышал, как она зовет его, и быстро свернул в переулок.

Он чувствовал, что над ним возвышаются сторожевые башни, но не поднимал глаз выше дверей и оград, внимательно вглядываясь в опустевшие дома. Время от времени ему попадались дома, где жили люди, семья обычно в полном составе сидела на лужайке, и то и дело его окликали по имени, напоминая, что занятия в школе сегодня начались без него. Воздух, свежий и бодрящий, был пронизан необычайно ярким солнечным светом.

Минут через десять Рентелл понял, что оказался в незнакомой части города, и совершенно потерялся; единственными ориентирами оставались сторожевые башни, но он все еще не поднимал на них глаз.

Он шел по кварталам бедняков, где по обеим сторонам узких улиц возвышались огромные мусорные кучи, а дряхлые деревянные заборы еле держались между домами‑развалюхами. Многие дома были одноэтажные, потому небо казалось здесь более широким и открытым, сторожевые башни, тянувшиеся до горизонта, напоминали сплошной палисад.

Он подвернул ногу и, хромая, еле дотащился до ближайшего забора. Рентелл взмок и распустил узел галстука; немного придя в себя, он стал изучать лабиринт окрестных домишек в поисках выхода.

Над головой что‑то мелькнуло. Заставляя себя не смотреть вверх, Рентелл перевел дыхание, стараясь справиться с охватившим его странным головокружением. Внезапно наступившая тишина повисла над землей, она была настолько полной и оглушительной, что казалось — возникла неслышная, пронизывающая все музыка.

Сзади послышалось медленное шарканье шагов по булыжной мостовой, и Рентелл увидел старика в черном поношенном костюме и рубашке апаш — того самого, что обычно слонялся у Публичной библиотеки. Старик плелся прихрамывая, руки в карманах — почти чаплиновский типаж; время от времени он вскидывал водянистые глазки к небу, будто искал там что‑то потерянное или забытое. Рентелл смотрел, как старик пересекает пустырь, но прежде, чем успел окликнуть его, тот уже скрылся за стеной разрушенного дома.

Опять что‑то сдвинулось над его головой, затем последовало еще одно резкое — он заметил его краем глаза — движение, потом в воздухе что‑то быстро замелькало. Щебенка у ног Рентелла мерцала отраженным светом, и внезапно небо заискрилось, словно там открывались и закрывались окна. Затем, также внезапно, все снова замерло.

Изо всех сил сдерживаясь, Рентелл выждал последнее мгновение. И поднял голову: сотни башен висели в небе подобно гигантским колоннам. Дымка исчезла, и башни были видны с небывалой доселе четкостью.

Насколько он мог видеть, все наблюдательные окна были распахнуты. Молча, не двигаясь, наблюдатели смотрели на него.

Последний берег

По ночам, лежа на полу разрушенного бункера, Травен слышал шум волн, разбивавшихся о берег лагуны, — словно где-то вдали прогревали двигатели гигантские самолеты, застывшие у края летного поля. Воспоминания о длительных ночных рейдах над японской территорией заполняли его первые месяцы на острове видениями охваченных пламенем, падающих бомбардировщиков. Когда организм ослаб под натиском бери-бери, эти кошмары прошли, и теперь шум прибоя напоминал лишь об огромных валах, обрушивающихся на Атлантическое побережье Африки близ Дакара, где он родился, и о том, как он ждал вечерами родителей, глядя из окна на дорогу от аэропорта. Как-то раз, еще весь во власти этих воспоминаний, Травен проснулся на своем ложе из старых журналов и вышел к дюнам, закрывавшим от него берег.

В холодном ночном воздухе хорошо видны были «летающие крепости», брошенные среди пальм за ограждением запасного посадочного поля метрах в трехстах от бункера. Травен брел по темному песку, уже забыв, в какой стороне берег, хотя атолл был всего-то около километра в ширину. На вершинах дюн причудливо клонились в разные стороны высокие пальмы, похожие в полутьме на знаки некоего таинственного алфавита. Весь остров, казалось, был исписан какими-то загадочными символами.

Оставив попытки выйти к берегу, Травен наткнулся на след, выдавленный много лет назад большой гусеничной машиной. Жар ядерных взрывов сплавил песок, и двойная цепочка ископаемых следов, которую вечерний бриз очистил местами от нанесенного песка, змеилась между дюнами, словно отпечатки лап древнего ящера.

Сил идти дальше не было. Травен уселся между отпечатками траков и, надеясь, что следы все-таки выведут его к берегу, принялся расчищать ближайшую цепочку клинообразных вмятин от засыпавшего их в этом месте песка. К бункеру он вернулся незадолго до рассвета и проспал в раскаленной тишине почти весь день.

Обычно в эти изматывающие послеполуденные часы, когда с берега не доносилось ни малейшего дуновения ветерка и даже пыль лежала неподвижно, Травен отсиживался в тени одного из блоков, где-нибудь в самом центре состоящего из них лабиринта. Прислонись спиной к грубой бетонной стене, он флегматично разглядывал проходы между строениями и открывающуюся взору цепочку одинаковых дверей. Каждое утро Травен покидал свое убежище в заброшенном телеметрическом бункере среди дюн и забирался в лабиринт бетонных блоков. Первые полчаса он держался крайнего ряда, время от времени пробуя отпереть ту или иную дверь ржавым ключом, который нашел в куче консервных банок и прочего мусора на песчаной косе, соединяющей полигон и взлетную полосу, затем, будто следуя заведенному распорядку, обреченно сворачивал к центру лабиринта, иногда бросаясь бежать и резко меняя направление, словно хотел спугнуть засевшего где-то в укрытии невидимого врага. Очень скоро он снова понимал, что заблудился, и, несмотря на все его старания, ноги опять приводили его в центр лабиринта.

В конце концов он прекращал тщетные попытки и садился в пыль, наблюдая, как у основания блоков выползают из трещин тени. Так или иначе, когда солнце оказывалось в зените, он неизменно оставался в ловушке — пережидая термоядерный полдень на острове Эниветок.

Больше всего его занимал один вопрос: «Что за люди жили в этом бетонном городке?»

«Этот остров — состояние памяти», — заметил как-то Осборн, один из ученых, работавших у старых причалов для подводных лодок. Травену эти слова стали понятны лишь спустя две-три недели. Несмотря на песчаные дюны и немногочисленные чахлые пальмы, в целом остров являл собой некий искусственный ландшафт, творение человеческих рук, напоминающее жуткое переплетение реликтовых автострад. Комиссия по атомной энергетике прекратила все работы на острове сразу после моратория на ядерные испытания, но дикое нагромождение боевой техники, бетонированных проездов, башен и блокгаузов напрочь исключало любые попытки вернуть этот клочок суши в естественное состояние. (А кроме того, признавал Травен, есть и более сильные, неосознанные причины: если примитивный человек ощущал необходимость подгонять окружающий мир под возможности своей психики, люди двадцатого века вывернули этот процесс наизнанку; по их картезианским меркам, остров, во всяком случае, точно существовал, что они вряд ли могли утверждать о прочих местах на Земле.)

Однако, кроме нескольких ученых, никто так и не пожелал вернуться на бывший полигон, и даже катер морской патрульной службы, стоявший в бухте на якоре, убрали оттуда за три года до того, как Травен появился на острове. Запустение, царившее там, очевидная связь острова с периодом «холодной войны» — с периодом, который Травен окрестил «третьим предвоенным», — действовали крайне угнетающе, это был какой-то Аушвиц душ человеческих, чьи памятники стояли над общими могилами еще живых людей. С наступлением разрядки в русско-американских отношениях эту кошмарную главу истории с радостью забыли.

«Как реальная, так и потенциальная разрушительная сила ядерного оружия действует непосредственно на подсознание человека. Даже поверхностное изучение снов и фантазии умалишенных доказывает, что мысли о гибели мира скрытно присутствуют в человеческом подсознании… Нагасаки, уничтоженный колдовской силой науки, — это пока максимальное приближение к реализации подсознательных стремлений, которые и в безопасном состоянии сна и покоя нередко порождают тревожные кошмары».

«Третий предвоенный»: этот период Травен характеризовал прежде всего моральной и психологической извращенностью, ощущением неразрывности истории и, самое главное, связи ее с близким будущим — два десятилетия, 1945–1965, словно повисли на краю вулкана третьей мировой войны. Даже смерть жены и шестилетнего сына, погибших в автомобильной катастрофе, казалась лишь частью этого колоссального процесса, синтезирующего историческое и духовное «ничто», частью беспорядочного переплетения суматошных автострад, где они каждое утро снова и снова встречали свою смерть, словно предваряя всемирный Армагеддон.

На берег Травен выбрался в полночь, после долгих и опасных поисков прохода между рифами. Маленькая моторная лодка, которую он нанял у австралийского ловца жемчуга на острове Шарлотт, пробитая в нескольких местах острыми коралловыми обломками, дала течь и затонула на мелководье. Травен из последних сил двинулся в темноте через дюны к бункерам и бетонным башням, едва заметным в сумерках среди пальм.

На следующее утро он проснулся от яркого солнечного света на каком-то пологом бетонированном склоне на берегу то ли пустого водоема, то ли контрольного резервуара метров шестидесяти диаметром, являвшегося частью системы искусственных озер, что располагались в середине острова. Решетки выходных каналов были забиты листвой и высохшей грязью, а чуть дальше в озерце теплой воды с полметра глубиной отражались несколько пальм.

Травен сел, пытаясь сообразить, все ли у него в порядке. Короткая инвентаризация, подтвердившая лишь целостность физической оболочки, включала в себя совсем немного пунктов: его собственное изможденное тело да обтрепанная хлопчатобумажная одежда — вот, пожалуй, и все. Хотя в свете того, что его окружало, даже этот набор лохмотьев сохранял некий жизненный заряд. Запустение и отсутствие на острове какой бы то ни было местной фауны только подчеркивалось огромными скульптурными формами контрольных водоемов. Отделенные друг от друга узкими песчаными перемычками, эти искусственные озера тянулись полукругом, следуя за изгибом атолла, а по обеим сторонам их, кое-где укрытые тенью редких пальм, сумевших укорениться в трещинах бетона, располагались подъездные дороги, телеметрические башни и отдельные блокгаузы. Все это вместе образовывало сплошную бетонную коронку на зубе атолла — функциональное мегалитическое сооружение, такое же серое и угрожающее (и такое же, видимо, вечное, если смотреть на него из далекого будущего), как культовые памятники Ассирии и Вавилона.

Многократные ядерные испытания сплавили песок слоями, и эти псевдогеологические слои на века сохранили следы кратких эпох термоядерной эры, каждая из которых длилась несколько микросекунд. Неудивительно, что остров выворачивал наизнанку известное у геологов изречение: «Ключ к прошлому лежит в настоящем». Здесь ключ к настоящему находился в будущем. Весь остров был реликтом будущего, а его бункеры и блокгаузы лишь наводили на мысль о панцирях и раковинах ископаемых животных.

Травен опустился на колени в теплом озерце и плеснул воды себе на рубашку. В воде отражались его худые плечи и бородатое лицо. На остров он приплыл, можно сказать, с пустыми руками, если не считать маленькой плитки шоколада, — надеялся, что так или иначе прокормится. Возможно также, Травен отождествлял потребность в пище с движением по временной оси вперед и полагал, что с его возвращением в прошлое — или, по крайней мере, в некую вневременную зону — эта потребность просто исчезнет. Лишения, перенесенные за шесть месяцев плавания через Тихий океан, превратили его и без того худощавое тело в бесплотный призрак нищего бродяги — казалось, лишь озабоченность, застывшая в глазах, как-то еще позволяет ему держаться на ногах. Однако столь явственное телесное убожество как бы подчеркивало его внутреннюю стойкость и выносливость, экономичность и точность его движений.

Травен несколько часов подряд бродил по острову, обследуя бункеры один за другим и выбирая место для ночлега, пока не оказался на маленьком разрушенном аэродроме, возле которого, словно груда мертвых птерозавров, лежало с десяток бомбардировщиков «Б-29».

Однажды он забрел на небольшую улочку, вдоль которой выстроились металлические павильоны — кафетерии, комнаты отдыха, душевые. За кафетерием валялся наполовину утонувший в песке музыкальный автомат с полным набором пластинок.

Дальше, в небольшом контрольном водоеме в пятидесяти метрах от павильона, лежали тела, как в первое мгновение подумалось Травену, бывших обитателей города-призрака — больше десятка пластиковых манекенов в рост человека. Их оплавленные лица, превратившиеся в невнятные гримасы, казалось, поворачивались ему вслед, наблюдая за ним из кучи перепутанных ног и торсов.

Со всех сторон доносился приглушенный дюнами шум океанских волн — там огромные водяные валы разбивались о рифы и медленно выползали на берег. Однако Травен избегал моря, застывая порой в нерешительности перед каждой дюной, откуда будет виден морской простор. Любая телеметрическая башня давала прекрасный обзор всего исковерканного пейзажа, но ржавым лестницам, ведущим наверх, он тоже не доверял.

Довольно скоро Травен понял: каким бы хаотичным ни казалось ему расположение башен и блокгаузов, над местностью доминирует одна общая фокусная точка, с которой открывается уникальная перспектива. Присев отдохнуть у оконной щели одного из бункеров, он заметил, что все наблюдательные посты располагаются концентрическими дугами, сходящимися в святая святых острова. Центр этих дуг скрывался за линией дюн в полукилометре к западу.

Проведя несколько ночей под открытым небом, Травен вернулся к бетонному берегу искусственного водоема, где проснулся в свое первое утро на острове, и устроил себе дом — если таким словом можно назвать сырую нору с осыпающимися стенами — в одном из бункеров для телеметрии метрах в пятидесяти от цепочки контрольных водоемов. Темная пещера с толстыми скошенными стенами хотя и напоминала склеп, но все же давала ощущение некоего убежища. Песок снаружи лежал волнами вдоль стен и уже наполовину завалил узкий вход: в бесчисленных песчинках словно кристаллизовалась огромная эпоха, начавшаяся со времен создания бункера. В западной стене, похожие на буквы рунического алфавита, зияли пять узких прямоугольных щелей для аппаратуры — форма и размеры каждой определялись соответствующими приборами. Различные варианты подобных знаков украшали и стены многих других бункеров — особая, неповторимая роспись на каждой стене. Просыпаясь по утрам, Травен видел перед собой пять ярких, окрашенных в цвет неба рунических знаков.