Наконец после третьей ночи, проведенной без сна, Юэ взял чашку, налил в нее теплой воды и вышел. За час до рассвета его караульные клевали носом. Юэ знал, что уже сейчас в караул назначают сильно провинившихся людей – никто из куаньлинов не хотел в этом участвовать. Если они и удивились, когда их командир принялся поить впавшую в забытье пленницу, то никто из них и глазом не моргнул. Ицхаль не сказала ни слова. Чего он ждал? А что, если бы она попросила спасти ее? Смог бы он отказать?
На следующую ночь он пришел снова. И снова. Проклиная свою слабость, – Юэ ведь понимал, что только затягивает страдания женщины. Однако каждое утро, просыпаясь и выходя на площадь, он видел, что она еще жива, – и радость была горячей, словно бы она была его родственницей.
Князь выделил ему комнату в своем дворце. Только ему. Большинство куаньлинов остались в монастыре и откровенно скучали – ни тебе выпивки, ни женщин. Юэ приезжал и беседовал со своими командирами раз в два-три дня. Возвращаться приходилось в темноте, но Юэ старался следовать этому неукоснительно. Тем более что князь начал вызывать в нем неконтролируемое раздражение. И за это жалкое подобие мужчины умерло столько людей?
Первая его встреча с настоятелем монастыря после всего случившегося была знаменательной. Юэ приехал через двенадцать дней после того, как Ицхаль Тумгор поместили в клетку. Он теперь все почему-то отсчитывал от этого события. Настоятель послал на ним, что было в принципе удивительно. Юэ нашел его одного, в своих покоях – большой, холодной, скудно обставленной комнате с окнами, выходящими на восток. Старик сидел босиком на каменном полу, и Юэ подумал, что, быть может, Ицхаль жива потому, что жители этой страны привычны к холоду. Ни одна куаньлинка не протянула бы столько.
После официальных приветствий Юэ, подозревавший, что ему будут жаловаться, осведомился, не принесли ли его воины какого-либо ущерба монастырю. К его удивлению, старик ответил отрицательно и заулыбался. Юэ растерялся, так как других целей для его визита явно не находилось. Впрочем, настоятель так не считал. Прижмурив набрякшие веки, он расспрашивал Юэ об обычаях куаньлинов, о жизни в Нижнем Утуне, о землях бьетов. Безо всякого подвоха – в вопросах был неподдельный интерес к организации жизни других народов, и Юэ обнаружил, что отвечает охотно. Они проговорили долго, и уже когда он собрался уходить, старый настоятель, покряхтев, выудил из своей рясы небольшой мешочек.
– Ты, когда снова пойдешь к ней, вот этот отвар ей давай, не воду, – проскрипел старик онемевшему Юэ.
– Откуда вы узнали? – наконец сумел вымолвить он.
Старые глаза распахнулись, в них мелькнуло что-то удивительно молодое, живое, насмешливое.
– А ты думал, монахи только гимны распевать могут? Или создавать тварюшек вроде тех, что решили исход битвы за Тэмчиут?
– А вы знали… знали, что это случится? – неожиданно для себя спросил Юэ.
Старик безмятежно кивнул.
– И это нельзя было предотвратить? – теперь Юэ злился.
– Не все, что кажется злом, злом является, – благостно изрек старик.
– Но ведь она умирает! – воскликнул Юэ.
– Мы все умрем, – спокойно сказал старик, и Юэ почему-то почувствовал, что сказал глупость: настоятель, вероятно, живет в ожидании смерти много лет.
– Да, но…
– Ты неплохой человек, военачальник Юэ, – неожиданно перебил его старик. – И можешь стать великим воином. Но великим воин становится только тогда, когда небо посылает ему великого противника. Иначе самый лучший воин поддается лености или зазнайству, как хороший меч без должной заточки. Быть может, Ицхаль Тумгор висит в клетке для того, чтобы ты встретил своего великого врага?
– О чем вы, отец? – Юэ растерялся.
– Увидишь, – невозмутимо ответил старик и развел руки в жесте прощания. Юэ не посмел спросить снова.
Происходило невозможное. Ицхаль жила. Юэ удавалось поить ее тем отваром, который ему дал настоятель. Прошло двадцать дней, тридцать… К площади стали стекаться толпы людей – посмотреть на нее, на это чудо. Приходили пастухи из ближайших деревень, ремесленники, монахи и служки – молчаливо осуждающая толпа, которая каждый день становилась все больше. На их лицах читались сострадание и восторг. Некоторые лица, особенно у мужчин, уже были откровенно злыми. Князь нервничал все сильнее. Он несколько раз приходил посмотреть на сестру, после чего запирался в своих покоях и не принимал никого. После смерти своего военачальника и главного советчика, этого жреца, он, видимо, потерял остатки доверия к кому бы то ни было. Юэ обнаружил, что князь вызывает его чаще остальных. От него требовалась вся тщательно культивируемая куаньлинская бесстрастность, чтобы не выдать того, что он на самом деле думает. Князь вызывал в нем острое отвращение.
А Ригванапади разрывался между страхом и ненавистью. Ицхаль прожила тридцать семь дней. Это превосходило все границы, а довериться теперь было совершенно некому. Князь вызвал Юэ.
– Ты должен положить ей в рот вот это, – приказал он, передавая ему шкатулочку с маленькими белыми шариками. – Моя дорогая сестра слишком страдает. Я не могу отступить от произнесенного приговора, но мне больно смотреть на нее. Сделай это сегодня же!
Юэ не сказал ничего, просто коротко поклонился, взял коробочку и вышел. Выйдя из дворца на площадь, он метким броском послал ее, словно снаряд, в ближайшую канаву. Выплеснул свою злость. Он воин, а не наемный убийца беспомощных женщин!
На землю опускались сумерки. Серая пелена, постепенно затягивающая сверкающую громаду Падмаджипал, обещала буран. Юэ с тоской подумал о том, как бы ему хотелось оказаться в отцовском доме, где самой большой из проблем было дослушать мать до конца. Но что бы ни случилось, отравителем он не будет. Возможно, ему надо составить доклад Бастэ: князь так или иначе поймет, что его приказ не выполнен, и его гнев обрушится на Юэ. Он вернулся в свою комнату и до глубокой ночи трудился, составляя доклад и зашифровывая его. Вот так. Завтра он передаст его Шанти для отправки, и, что бы ни произошло с ним, с Юэ, Бастэ будет знать то, что случилось на самом деле.
Спать хотелось немилосердно. Протирая слипающиеся глаза, Юэ встал. У него есть еще одно дело – отнести отвар пленнице на площади.
Чашка была горячей, и Юэ, чтобы не расплескать ее, шел медленно и не слишком глядел по сторонам. Часовые уже привыкли к появлению своего командира и тому, что он делает. Они молча расступились.
Юэ поставил чашку, просунул руки сквозь прутья и, приподняв ужасающе легкое, бессильное тело, принялся вливать теплое питье сквозь потрескавшиеся губы. Стражники завороженно наблюдали за ними.
Юэ уже закончил и задержался обтереть ей рот, когда Ицхаль вдруг открыла глаза. Юэ никогда не видел таких глаз у человека.
– Он здесь, – отчетливо сказала женщина.
Элира и ее монахи вели их лабиринтами узеньких улиц, вызывавшими у привычных к простору степей джунгаров новое, неуютное чувство. Шли быстро и бесшумно, обмотав копыта коней тряпками, не снимая громоздких масок, – так, чтобы в случае чего прикинуться компанией подвыпивших актеров: Элира объяснила, что после представлений его участников чаще всего приглашают и могут изрядно напоить, а потому это ни у кого подозрений не вызывает. И вправду, навстречу им попадалось несколько мужчин в цветах княжеского дома, не обративших на них ровным счетом никакого внимания. Впрочем, все они не слишком твердо стояли на ногах. Дни Мертвых – десять дней, предшествующих зимнему солнцестоянию, которое в Ургахе считалось первым днем нового года, – праздновались широко. И сопровождались обильными возлияниями. Некоторые даже умудрялись не дойти до своих домов и валялись на улицах, рискуя замерзнуть насмерть – зимние ночи в Ургахе весьма неприветливы.
Луна еще пока светила хорошо, но над вершиной Падмаджипал крутились серые вихри – скоро все здесь затянет снегом. Им это было тоже на руку.
Илуге оставил половину своих людей у ворот – на обратном пути потребуется открыть их, чтобы покинуть город. Баргузен очень просился с ним пойти, и Илуге уступил ему. У ворот он оставил Нарьяну, невзирая на яростное сопротивление.
Им неслыханно везло – Элира уже вывела их на широкую, залитую слабеющим лунным светом площадь перед темной молчаливой громадой дворца. Ноги степняков сквозь сапоги ощущали брусчатку – невиданное диво ровно уложенных, обтесанных камней. Вокруг громоздились гигантские, заслоняющие небо каменные юрты с рядами черных дыр на плоских боках. Все вокруг было диковинным и странным. Все внушало опасение, словно бы идешь по неизведанной трясине, где один неверный шаг – и утянет в холодную черную топь.
В центре плошади Илуге разглядел большую металлическую клетку в человеческий рост, и сердце его заколотилось. Правда, что делать дальше, Илуге сам не слишком представлял: он рассчитывал на то, что охрану на ночь у клетки не выставят. Однако это оказалось не так: он насчитал четверых караульных в куаньлинской форме и пятого, который что-то делал, просунув руки сквозь металлические прутья.
В центре плошади Илуге разглядел большую металлическую клетку в человеческий рост, и сердце его заколотилось. Правда, что делать дальше, Илуге сам не слишком представлял: он рассчитывал на то, что охрану на ночь у клетки не выставят. Однако это оказалось не так: он насчитал четверых караульных в куаньлинской форме и пятого, который что-то делал, просунув руки сквозь металлические прутья.
Луну окончательно затянуло тучами, и площадь погрузилась в темноту. Илуге отметил, что их ургухи почти сливаются с плитами брусчатки. В такой темноте их можно будет только учуять, а куаньлинов так мало… Он сделал молчаливый знак Элире, Чонрагу, Баргузену, и джунгары принялись освобождаться от своих масок и ложиться, сливаясь с темнотой. Двигаться абсолютно бесшумно в степях умеет каждый охотник, когда-либо подстерегавший такую пугливую дичь, как дзерены.
Становилось все темней. С гор порывами резкого ветра принесло снег, ложившийся по косой длинными лентами. Еще немного – и разглядеть что-либо в этой каше будет практически невозможно.
Илуге приподнял голову. Он уже был достаточно близко, чтобы разглядеть, чем занимается куаньлинский военачальник, – а по блестящим нагрудным пластинам было видно, что это не рядовой. Рука Илуге медленно опустилась к бедру – нож он бросал неплохо и сможет уложить того, прежде чем он сумеет причинить пленнице зло. Илуге приподнялся, освобождая место для броска…
Куаньлин отодвинулся, и Илуге увидел, что в его руках плошка. Аккуратно достав тонкий платок, он протянул его к смутно белевшему лицу пленницы и принялся вытирать ей рот. Илуге онемел.
– Он здесь, – неожиданно отчетливо сказала женщина.
– Не убивать! – прошипел Илуге, прыгая к клетке и надеясь, что его все-таки послушают. В голове бешено вертелись мысли: что, если он чего-то не знает, а куаньлины – это союзники матери? Но почему они тогда допускают, чтобы она оставалась в клетке?
Куаньлин прыгнул навстречу, вытаскивая меч. Он что-то сказал своим, но не закричал, вызывая подмогу. Все застыли.
– Я пришел за своей матерью, – сказал Илуге негромко, сделав соответствующий жест, так как не был уверен, что его понимают. Куаньлин молчал и не двигался. Илуге видел его широкие темные глаза, слабо блестевшие из-под шлема. Не выпуская чужака из виду, Илуге нащупал замок, отвел меч назад и ударил по металлической дужке. То ли железо было мягким, то ли сила удара такой большой, но замок распался сразу. Илуге протянул внутрь руки, подхватил бессильное тело, весившее не больше, чем у пятилетнего ребенка. Слабые исхудавшие пальцы ухватили его руку, огромные на иссохшем лице глаза впились в лицо.
Илуге нервно сглотнул. Все молчали.
И в этот тонкий, хрупкий, как весенний наст, момент, когда Илуге уже вышел со своей ношей и сделал осторожный шаг, чтобы уйти, никого не потревожив, со стороны Баргузена послышался звон оружия и протяжный стон. Словно выйдя из оцепенения, куаньлины кинулись на них. Еще кто-то упал.
Илуге скорее уловил движение меча. Обернувшись, он увидел, как куаньлинский воин, тот, что ухаживал за его матерью, рубит сплеча и меч падает, падает, падает… Видение, посетившее его в момент Посвящения, сбывалось, он погружался в него все глубже, словно в холодную, неподвижную воду. Сверкнул клинок Орхоя, отбивая удар. Дальше Илуге не стал церемониться – больно пнул куаньлина в колено и мягким кувырком ушел в сторону, под защиту стены. Навстречу спешила Элира, не замечая, что еще один из куаньлинов, развалив противнику плечо, озирается по сторонам…
– Элира-а-а! – заорал Баргузен. Вопль холодом пополз по позвоночнику Илуге. Оба монаха, бесшумно вынырнув из темноты за спиной жрицы, молниеносно метнули в стражника какие-то блестящие звездочки – и тот остановился, выронив меч и схватившись за горло.
– Бегите! Немедленно! Сейчас они будут здесь! – Жрица, конечно, понимала, что вот-вот произойдет, в такой близости от… Илуге оглянулся, раздираемый необходимостью спасти свою мать, выжившую таким чудом, или оставить Элиру, свою соратницу, на верную смерть. Монахи, озираясь, встали по обе стороны жрицы. Небо потемнело все больше, и из низко нависших туч понеслись крупные хлопья мокрого снега. Ветер протяжно и надсадно свистел, быстро усиливаясь.
Из подворотни раздался вой. В нем было столько нечеловеческого, что все, кто только что бился не на жизнь, а на смерть на площади, остановились. Сбегавшиеся на шум стражники тоже застывали, раскрывая рты от от ужаса: гхи появились сразу с нескольких сторон – низкие звероподобные светящиеся тени, почти неразличимые в сумасшедшем танце начинающегося бурана. Красноватые глаза в глубоких глазницах горели огнем ярости и наслаждения – отвратительной смесью звериного инстинкта и человеческого стремления убивать. Несмотря на звериную повадку и узкие оскаленные морды (их уже никак нельзя было назвать лицами, хоть человеческие черты при большом желании еще узнавались), в передних конечностях многие держали оружие. Их становилось все больше, кольцо сжималось…
В этот момент Ицхаль Тумгор снова заговорила – нет, запела, произнося слова глубоким тягучим голосом, никак не вяжущимся с бессильным телом. Илуге почувствовал, как ее тело становится горячим, будто излучающим свет. Слова на неведомом языке обжигали, даже воздух вокруг, казалось, стал плотным. И когда она пропела последнее слово, Илуге почувствовал, что его противники, от которых только что приходилось уворачиваться, словно не замечают его. Ицхаль могла бы, если бы захотела, рассказать им о древних свитках Желтого Монаха, о «Шлеме невидимки», но ей едва хватило сил досказать заклинание до конца. Но колдовство свершилось, и никто из находящихся на площади, живых и мертвых, не понял, куда исчезли эти несколько лишних человек и были ли они здесь вообще.
Куаньлины растерянно застыли, чуть не касаясь своих потерянных противников и ошарашенно мотая головой. Снег летел так густо и ветер слезил глаза настолько, что теперь что-то разглядеть в этой крутящейся, танцующей тьме было поистине невозможно. Однако гхи, эти порождения мрака, все же улавливали некоторое присутствие той, за кем они пришли, а потому с ревом бросились на приступ.
Поднялся страшный шум. Проснувшиеся стражники – и куаньлины, и ургаши, – увидев, многие впервые в жизни, неведомо откуда вынырнувших чудовищ, не преминули на них напасть, невзирая на ужас, которые те им внушали. Ответ гхи был ужасающим: нападающие на них отлетали в стороны с разорванными глотками, вспоротыми животами, залитые кровью из ран, нанесенных не только оружием, но и зубами, и когтями. Запах пролитой крови пробудил в гхи звериные инстинкты, и они пронзительно выли, упорно прокладывая себе дорогу туда, где стояла невидимая за стеной снега и колдовства жрица. Схватка превратилась в огромный вопящий, воющий клубок, из которого Илуге вынырнул, словно лосось, идущий на нерест – из воды.
– Ко мне! – проорал он по-джунгарски, нимало не заботясь быть услышанным: в такой какофонии это ничего не значило. Его слух умудрялся во всем этом гвалте улавливать нечто еле слышное – перерывистый, слабый звук дыхания женщины у него на руках. Из людской свалки выбрались шестеро из той десятки, кого он взял. Илуге считал знакомые лица – Чонраг, Азган, Баргузен… «Последнему я бы с удовольствием разбил его смазливую морду, – зло подумал Илуге. – Два раза – за каждую идиотскую выходку».
Судя по тому, что он видел, один из них точно убит – Илуге видел, как кровь фонтаном ударила из перерубленной шейной жилы. Второй? Дико озираясь, он передал женщину Чонрагу, зло зашипев на подскочившего Баргузена, и нырнул обратно в людское месиво. Ему съездили по ребрам, слегка оцарапали бок, страшные челюсти гхи выдрали клок его одежды, но Илуге удалось, от души заехав по зубам призрачной твари, добраться, наконец, до того, что он разглядел – валяющегося под ногами джунгара. Это был Тугалак. Именно был, понял Илуге, оказавшись ближе: выпученные глаза смотрят вверх с немым изумлением, грудина разворочена, будто железным крюком, нечеловеческим ударом. Судя по характеру раны, – гхи. Надо уходить. Илуге не без труда удалось вернуться. Элиры не было видно. Молясь всем богам, чтобы жрица осталась жива, Илуге огромными бесшумными прыжками понесся к воротам.
Они были уже почти у цели, когда гхи снова завыли, и на этот раз в этом вое прозвучала настоящая боль. А потом снова вспыхнул ослепительный свет, только на этот раз их глаза не были ничем защищены, и на несколько мгновений они все ослепли. Илуге неуверенно ощупал стену улочки, по которой они неслись. Кажется, здесь…
Главная задача привратника – чуть что, сразу поднимай тревогу и рви на башню. Поэтому при первых звуках, раздавшихся с плошади, сонные охранники у ворот понеслись туда, куда были приучены своим весьма неласковым командиром, то есть к подъемному вороту. Однако там их ждали. С десяток закутанных фигур вступили в неравный, яростный бой с привратниками, которые с каждым мгновением прибывали все больше. Правда, в маленьком тесном помещении они друг другу скорее мешали. Сдерживая напирающую толпу ургашей, джунгары выстроились в полукольцо, пока двое из них, самые силачи, медленно, со скрипом наматывали тяжелый ворот, поднимающий решетку.