Мама, как зачарованная, поплыла за ним в кабинет, где их уже с возмущенным лицом ждал отец. Они закрыли дверь, за которой принялись что-то приглушенно обсуждать.
Я воспользовалась моментом, чтобы стремительно убрать остатки еды, а главное, быстро рассовать по мешкам пустые бутылки и спрятать их в дальний угол балкона. Все, кто стоял на ногах, не сговариваясь, бросились мне помогать, а затем, подхватив остальных, плохо стоящих, проворно испарились из взрывоопасной квартиры. Только Мишка перекатисто храпел на моей кровати. Я присела рядом и погладила его по щеке. Бедный, глупый мой Мишка. Что теперь с нами будет?
– Аленький, Аленький, – вздохнул он сквозь сон, почмокал губами и перевернулся на живот.
В комнату зашел Лапонецкий и миролюбиво сообщил мне, что инцидент исчерпан, родители вполне удовлетворены их разговором. Наверное, он ожидал, что я брошусь ему в ноги в припадке благодарности. С любым другим в сложившейся ситуации я бы именно так поступила, но этого самого доктора мне вместо благодарности отчего-то хотелось удавить. Других эмоций он не вызывал.
– Тебе нужно освобождение от колхоза? – спросил он, чтоб выбить из меня хотя бы слово.
– От вас мне ничего не нужно, – процедила я.
– Ну-ну, не упрямься, зайка. К чему тебе целый месяц коченеть, разгребая груды мерзлого картофеля? И простужаться? После мне лечить тебя будет гораздо труднее.
– А никто вас и не просит!
– Знаешь, когда ты злишься, ты меня страшно возбуждаешь, зайка…
Я не успела отреагировать на его очередной циничный выпад, потому что папа позвал меня к себе.
– Да, папочка, – произнесла кротко.
– Знаешь, что я скажу, Алечка? Тебе крупно повезло.
Я вопросительно воззрилась на него.
– Да-да, повезло. Мы сегодня впервые увидели в твоем окружении достойного человека. Здравомыслящего, взрослого, воспитанного, который к тому же необычайно трепетно к тебе относится.
Папа-папа, знал бы ты, насколько трепетно!
– Доктор сумел объяснить нам, как ты была учтива, предложив встретиться всем участникам экспедиции в нашем доме. Жаль, что ты не познакомила нас со своими друзьями заранее, в подобающей обстановке.
Вот спасибо, доХтор!
– Еще он поведал нам, Алечка, – продолжил папа, – что «на картошку» тебе ехать нежелательно по медицинским показаниям…
Каким-каким показаниям? Что за блеф!
– …и посему ты отправишься к нему в клинику в понедельник, он выдаст тебе справку – освобождение от сельскохозяйственных работ.
Я собралась было открыть рот для возражений, но вспомнила, что любимый Мишка продолжает спать в моей постели.
– Да-да, папочка, конечно, как скажешь! Можно я пойду? – пятясь к двери, забормотала я, торопясь спасти Мишку. – Тебе дверь прикрыть?
Но ни Мишки, ни Лапонецкого в моей комнате не оказалось.
– Они ушли, – сказала мама.
– Что, вместе? – ошарашенно спросила я.
– Да, практически обнявшись, – ответила мама. – Аля-Аля, какая ты путаная девочка. Если бы не доктор…
– Все, довольно, – взвизгнула я, – довольно с меня на сегодня этого доХтора! – И, хлопнув дверью, заперлась в своей комнате. Завтра я со всем этим разберусь, обязательно разберусь. Я так мало уделила внимания Мишке, что, наверное, он с горя взял и напился, бедный мой, смешной мой, любимый человек!
Но судьба в лице возлюбленного внезапно повернулась ко мне спиной. Мишка скрывался от меня весь следующий день и, когда я от совершенного непонимания заявилась к нему сама, то даже не пригласил войти в квартиру. Мы спустились в скверик перед домом, где он, бледный и взъерошенный, сказал, что жестоко обманулся во мне, что у нас с ним абсолютно разные жизненные ценности и потому абсолютно разные пути. Он не тот, кто мне нужен. И я совсем не та.
Как он измыслил подобное? Когда успел во мне разочароваться? О чем они беседовали с Лапонецким? Что могло настолько стремительно изменить его сознание? Совсем недавно мы были так близки и так счастливы! Строили планы, купались в любви. Он называл меня своим Аленьким цветочком.
А теперь на все мои вопросы упрямо твердил в ответ: сильнее всего жалеет, что встретил меня на своей скромной жизненной аллее.
С трудом помню, как добралась до дома. Как разделась, как легла. В сомнамбулическом трансе провалялась незнамо сколько. Может быть, два часа, может быть, четыре, может, целый день. Мир рухнул.
– Алечка, ты ужинать будешь? – спросила мама, вернувшись домой после прогулки с папой в парке. У того от сидячей работы обнаружили специфическое мужское заболевание, и врач прописал ему ежевечерний променад.
– Не буду, мама, – просипела я, – ничего не хочу.
Мама взволнованно потрогала мой лоб.
– Ты не заболела?
– Заболела, мама…
В подтверждение я протянула ей листок, исписанный под диктовку израненного сердца:
– Алечка, ты хочешь сказать, что сочинила это стихотворение? – удивленно переспросила мама.
– Конечно.
– Когда же? Сегодня?
– Да, сегодня.
– Но ты не смогла бы придумать такое, Аля!
– Мама еще раз пробежала стих глазами.
– Почему?
– Ну не знаю. Уж очень глубокие переживания женщины… я бы сказала, зрелой женщины. Ты слишком юна для них. – Мама снисходительно гладила меня по голове.
– Это значит, тебе не понравилось, мама? – дрожащим от обиды голосом спросила я.
– Конечно, мне понравились стихи, но, сознайся, мартышка, у кого ты их списала?
– У Франсуазы Саган, – буркнула я и отвернулась к стене.
На следующее утро, назло всем, я водрузила на плечи рюкзак с теплыми вещами и поехала в институт, где нас, новобранцев, пересчитали, рассадили по автобусам и отправили на сельхозработы. Мне вдруг нестерпимо захотелось трудностей и лишений: ранних подъемов, недоеданий, изнурительной физической работы. Необходимо было, загрузив себя максимально, забыться, затеряться среди новых, незнакомых людей, ничего обо мне не знающих.
Нас будили в шесть тридцать утра. Утренний душ, как непозволительная роскошь, отсутствовал в графике. Наспех умывшись, мы наперегонки бежали на завтрак. В сырой столовой, неизменно пахнущей хлоркой и скисшей капустой, проголодавшихся за ночь кормили вязкой кашей, к которой прилагался кубик масла, кусочек сыра и хлеб. Поили либо сладким чаем рыжего цвета, либо красноватым какао, которое разливалось по щербатым стаканам из мятого алюминиевого чайника. Затем мы загружали собой обшарпанный доисторический автобус, поручни в котором отсутствовали. Автобус подпрыгивал на каждой кочке, словно резиновый мяч. Мы ойкали, вскрикивали и, падая, хватались друг за друга.
По промерзшей за ночь земле стелился туман. Вдоль полей величественно и незыблемо стояли леса в роскошном многокрасочном убранстве. Радуя глаз и бередя душу:
Ежедневно мы с девчонками старательно выковыривали из скользкой земли картошку, отправляя ее в ведра. Из ведер картошка пересыпалась в полотняные мешки, а когда они заканчивались, то урожай попросту вываливался посреди поля, образовывая огромные бесхозные кучи. Кучи мокли под дождем иногда до первых заморозков. Периодически их загружали в машины и перевозили на сортировку. Там добрая половина нашего труда хладнокровно отсеивалась или шла на корм скотине.
Вечерами, перед танцами, употребляли водку. Все, кроме меня. Похоже, я единственная из присутствующих пить ее не могла. Потому как отвращение мое к данному напитку было устойчивым с детства…
Мне тогда было не больше семи. Отмечался выход первого папиного драматургического сборника. Нам с Лизой было позволено сесть за общий стол со взрослыми. Они чествовали виновника торжества, провозглашали замысловатые тосты, звонко чокались, смачно выпивали, непрерывно хохмили, не обращая внимания на детей. Это казалось мне несправедливым. Отсутствие интереса со стороны гостей нервировало. Я принялась шебуршиться, ерзать и попискивать, усиленно намекая на свое присутствие. Когда и это не подействовало, настойчиво стала требовать у родителей «этой беленькой водички из маленького стаканчика». Всех моя просьба позабавила, лишь отец, не сумев выразительным взглядом урезонить свое невоспитанное чадо, раздраженно произнес:
– На!
Я помню, как тут же испуганно съежилась, почувствовав, что переборщила. И замотала головой, отодвигаясь.
– Пей! – грозно сказал папа, резко придвинул к моему лицу рюмку с водкой.
– Что ты делаешь? – возмутилась мама, но отец был уже, как видно, увлечен новым педагогическим экспериментом.
– Пусть попробует, – пояснил он маме, – один раз. Чтоб больше никогда ей этого не захотелось!
Я с любопытством отхлебнула и задохнулась. Папа оказался прав. Оглушительно горького глотка хватило на долгие годы. Никогда после не возникло у меня желания побаловаться «беленькой водичкой». Слишком острым было то, первое, впечатление…
…Вот почему я не принимала участие в общих пьянках. Когда предложила девчонкам скинуться на вино, то оказалась в меньшинстве. Мне объяснили, что вино экономически невыгодно: быстрого эффекта от небольшой дозы, как водка, не дает. И на всех желающих его явно не хватит. Спорить не стала. Участвовать в посиделках-попойках тоже. Да и вообще я как-то перестала себя узнавать. Мне расхотелось поражать общественность своей невероятной индивидуальностью. Впервые в жизни не пыталась ни с кем сблизиться, сдружиться, произвести неизгладимое впечатление каким-либо неординарным поступком! Нужда в общении куда-то улетучилась. Окружающие меня воспринимали как замкнутую, немногословную печальницу.
Сразу после ужина – пережаренного минтая с водянистым пюре или жирной котлеты с липучими серыми макаронами – неуклонно тянуло в сон. Так урабатывалась на свежем воздухе, видно. Поначалу девчонки удивлялись таким ранним укладываниям. Они настойчиво тянули меня за собой на танцы, но потом, устав это делать, отстали.
Пробуждаться день ото дня становилось все труднее. Раскачиваться на работу всё мучительнее. Пройдясь по своей колее, норовила спрятаться за мешки с картошкой и прикорнуть на одном из них.
– Эй ты, краля, не хошь проехаться? – услышала я как-то сквозь дремоту резкий голос.
– Вы это мне? – встряхиваясь, спросила я чубатого парня на тракторе.
– Тебе, тебе. Хорош кемарить, поехали, прокачу!
– Но меня… как это… – С утра меня немного мутило. Видно, завтрак был некачественным. Или вечерняя котлета не переварилась до конца.
– Да лана те! Мы ж далеко не поедем, только до лесочка, – подмигнул тракторист.
– А, ну раз до лесочка, – вяло согласилась я, взбираясь на трактор. Все ж какое-то разнообразие.
Но в дороге я почуяла неладное. До меня постепенно стал доходить смысл его предложения. От парня сильно пахло чесноком, по́том, перегаром. Замутило пуще прежнего. Трактор остановился у самой кромки леса.
– Приехали. Слазь, – сказал тракторист.
Я засопротивлялась:
– Зачем? Покатались и поехали назад!
– Ты чё, издеваешься? Динамить надумала?
– Хочу назад, – захныкала я, – меня растрясло, понимаешь ты или нет?
– Ща тя вылечу, – недобро зыркнув глазами, пообещал парень, стащил меня с трактора и подтолкнул к ракитовому кусту. – Давай, шевелись по-быстрому, пока не хватились.
Сделала несколько шагов, но ноги вдруг ослабли, дурнота подкатила к горлу, все вокруг резко затуманилось, потом поплыло, и я, потеряв сознание, рухнула навзничь в сырую пожухлую траву.
Глава 15. Манхэттен. Вторник
– Что же такое с тобой приключилось, Алечка? – допивая вторую чашку кофе, поинтересовался Грегори. – Отчего это вдруг ты упала в обморок? Впечатлительная барышня ты, однако…
8.30
Мы вновь завтракали в ресторане Drake. Я силилась байками, которыми пестрила моя жизнь, отвлечь Грегори от начатого им очень серьезного разговора.
Накануне долго не могла уснуть, взбудораженная его предложением, тогда как сам он был явно разочарован отсутствием скорого и вразумительного «Да» на свой вопрос. Грегори было невдомек, как можно уклоняться от такого царского подарка – предложения руки и сердца? И потому он принялся аккуратно и последовательно выуживать приватные подробности моей жизни.
Рассказывать о себе – самое желанное занятие для большинства людей на планете. Не всегда только для этого находится достойный собеседник. Такой собеседник, которому Дейл Карнеги в свое время дал определение – «заинтересованный слушатель».
Грегори, обладая аналитическим складом ума, всегда во всем стремился «дойти до самой сути», как писал известный советский поэт. Для меня он оказался тем самым идеальным собеседником, который умело, с пристрастием задает вопросы и внимает, не перебивая…
Мой обморок был вызван отнюдь не трактористом. Хотя тот вполне мог его просто спровоцировать. Всё оказалось намного тривиальнее.
Я вновь взбаламутила всю семью.
– Как упала? Где упала? По какой причине? – переполошились родители, когда им из медпункта позвонил обеспокоенный фельдшер. – Вот не надо было ей ехать в этот совхоз! Не послушала умных людей! Как она теперь? Лежит? Так, ждите, не трогайте ее, мы скоро за ней приедем.
В тот же день они примчались за мной на машине. За рулем сидел Лапонецкий. За какие-то полторы-две недели он успел втереться к моим родным в доверие. Устроил отцу обследование у лучших специалистов в своей больнице, после чего вызвался наблюдать лично. Я недоумевала: как же так? Кроме марганцовки, разве знает он вообще что-либо? Папа всегда был исключительно осторожен с выбором лечащего врача, а тут с ходу вверил самые деликатные проблемы какому-то первому встречному! Как же так?
В ответ на мое недоумение мама сообщила, что Лапонецкий считается хорошим, грамотным проктологом. Кем-кем? Проктологом? Мне ни разу в голову не пришло поинтересоваться специальностью доктора Лапонецкого. А он оказался проктологом. Вот оно как.
Папа был признателен Лапонецкому за заботу. Мама же до одури очарована. Лапонецкий приходил в наш дом с коньяком, цветами, с дефицитными лекарствами. Целовал маме ручки. Комплиментами ее усеивал. Как тут было не очароваться?
Кроме того, у папы, мамы и Лапонецкого существовала одна нескончаемая тема для долгих бесед. Этой общей темой была я. В мое отсутствие они детально меня обсудили и пришли к общему, понятному только им знаменателю.
Я не постигала одного. Зачем все это доктору? Какой выгоды искал он? Захотелось максимально приблизиться к известному человеку? Приобщиться к миру знаменитостей? Жаждал признания в светских кругах? Других предположений и не возникало. Его симпатия ко мне казалась весьма условной. Она напоминала азартное стремление многоопытного альпиниста покорить крутую и извилистую, зыбкую и сыпучую, неподдающуюся подъему горку. «Ему б кого-нибудь попроще, а он циркачку полюбил…»
Разумеется, Грегори всей правды не узнал. Я живописала ему свою историю достаточно колоритно, упуская, однако, нежелательные подробности. На это мне ума хватило. А может, интуиции, наконец.
Чем был вызван обморок? Конечно, всему виной моя впечатлительность. Болезненная чувствительность. Избыточная эмоциональная восприимчивость, наконец.
– Ладно, дорогая, поговорим об этом позже, – внезапно прервал меня Грегори, – сейчас у нас будет очень важная встреча. Hi, Nancy, how are you? Он живо переключился на подошедшую к нашему столику сухощавую даму:
– Nancy, this is Alex. Алекс, познакомься, это Нэнси, мой lawyer.
Нэнси протянула мне руку и, демонстрируя ряд идеально белых зубов, улыбнулась. Я пожала жесткую ручонку и улыбнулась в ответ. С мимикой у меня всегда был порядок. На семейных и дружеских торжествах я до такой степени умело копировала жесты, походку и артикуляцию присутствующих, что вызывала неизменный восторг окружающих. Это умение довольно часто выручало меня в жизни. Я рано поняла: для того, чтобы вызвать к себе расположение кого бы то ни было, нет более верного способа, как аккуратно повторять индивидуальные особенности собеседника: голосовые и речевые обороты, движения лица и тела, в том числе покашливания, постукивания, даже подергивания, коль это необходимо. Действовало всегда стопроцентно. Вот и здесь я настолько ловко подхватывала и отражала эти правильные американские улыбки, что сразу же вызывала ответную симпатию. Нэнси задала мне несколько дежурных вопросов и переключилась на общение с Грегори. За быстротой их речи я угнаться не могла. Как ни старалась. Уже на выходе из ресторана Нэнси вновь обратилась ко мне лично:
– Не is right, – она кивнула в сторону Грегори, – you belong here!
Мы простились с лойершей на улице и разошлись в разные стороны. Мне было любопытно узнать, что стояло за этой глубокомысленной фразой: «Он прав, твое место здесь»?
– Разве ты не поняла? – подмигнул Грегори. – Нэнси подтвердила, что ты мне подходишь, а ее слово дорогого стоит!
9.00
Заходим в офис. Поднимаемся на пятидесятый этаж. В лифте все друг с другом здороваются, широко и натянуто улыбаясь.
– Тут так принято, – поясняет Грегори, – когда ты встречаешься взглядом с кем бы то ни было, необходимо улыбнуться и поприветствовать его.