И обвела класс трагическим взглядом. Эффект был потрясающим. Ко мне даже самые хулиганистые мальчишки подходили после урока и признавались, что сегодня их особенно впечатлила моя манера исполнения. Донесла, значит, правильную интонацию. Вдумчиво сделала паузу.
Вообразить тогда не могла, что именно эта фраза будет отзываться в сознании особенно часто. Что только с возрастом оценю ее сермяжную правду:
Мой муж и свекровь были людьми неплохими. Хорошими людьми даже. Наверное. Для всех прочих. Я же, как ни силилась, не могла оценить их хорошесть, хоть ты тресни! Даже под угрозой называться мещанкой. Мне хотелось, чтоб со мной считались, чтоб сочувствовали мне и иногда отпускали бы на волю – только и всего! Но дождаться этого почему-то не могла. Мы существовали в противоположных мирах, витали в разных слоях атмосферы, где наши представления с ожиданиями не пересекались.
– Твои родители неустанно твердят мне: «Держи Алю, держи Алю», – сообщил однажды муж и строго резюмировал: – Учти, Александра, здесь держать тебя никто не собирается! Ты – не малое, неразумное дитятко. Сама должна изо всех сил держаться за меня. Стараться быть хорошей женой.
– Что же, я не стараюсь? – пискнула я.
– Не стараешься! – припечатал муж. – Ты на троечку выполняешь самую обычную домашнюю работу. При этом вся во власти мнимых страданий. А ко мне у тебя одни претензии и непонятные обиды.
– Не ты ли обещал превратить мою жизнь в сказку, – всхлипнула я, – сделать счастливой обещал, не ты ли?
– Чем я, Саша, по-твоему, занимаюсь? – отразил претензию Лапонецкий. – Вкалываю денно и нощно, чтоб вы с ребенком были сыты и обуты. – Он снова ринулся в атаку: – Ты сама, Саша, почему не стремишься сделать сказку из моей жизни?
– Насмотрелась на всякую богему, – вторила ему свекровь, – ну, что хорошего там? Один разврат. Поживешь среди обычных, нормальных людей, глядишь, тоже станешь как все.
Что можно было возразить? Они оба были убеждены, что осчастливили меня, ну, а мои родные на почтительном расстоянии молчаливо поддерживали данную версию.
Ко всему привыкает человек, прав был папа. Постепенно к «плену» привыкла и я. Точнее, загнала свои желания очень глубоко внутрь. Мне больше не хотелось петь – плясать – буйствовать. Даже стихи больше не писались. Словно бы поэтический канал постепенно пересох.
Поезд Жизни, начиненный необыкновенными личностями, интенсивными эмоциями, красочными событиями, проплывал, не останавливаясь, мимо моего перрона.
Меня поглотила ненавистная уборка с готовкой, беспрерывная стирка-глажка да неутихающее беспокойство за вечно орущего рыжего Димку – такого крохотного, беззащитного. Мы проводили с ним сутки напролет, и я испытывала все возрастающую ответственность за беспомощное существо, по неосторожности произведенное мною на свет.
Однажды, в воскресенье, привычно – в полном одиночестве – выкатила коляску с (мгновенно заснувшим после первого глотка свежего воздуха) сыном в парк. Навстречу мне дружно вышагивали пары, прогуливающие своих чад. Молодые мамы с папами. Не очень молодые мамы с папами. Бабушки, дедушки. И почему-то именно в выходные дни в пестрой толпе явственно выделялись одинокие мамочки. Вот в такое воскресенье, на прогулке, меня и накрыло осознание: а ведь я не что иное, как мать-одиночка!
Ну да, человек, с которым я существую под одной крышей, обозначен в графе «семейное положение» как муж. Ну да, я зарегистрирована с ним в одной квартире. Ну и что с того? Мы почти не разговариваем, кажется, я его совсем не интересую – мои проблемы его не трогают, а лишь утомляют.
У Лапонецкого существовало вполне устойчивое домостроевское представление о браке: муж должен заниматься своими делами, а жена – ухаживать за ним и стеречь очаг. И потому он живет этой своей, непонятной жизнью, в которую меня не посвящает. Там – его пациенты и коллеги, ночные дежурства, преферансы по пятницам, возлияния с друзьями по выходным, поездки в Сочи и на Чегет, а еще масса всего важного, нужного и увлекательного, что существовало до меня и осталось неизменным по сей день. Зато он приносит в дом продукты, регулярно платит за квартиру и обеспечивает нам с ребенком полноценное медицинское обслуживание.
От меня требуется совсем немного: рано вставать, готовить ему горячие завтраки, встречать правильными ужинами, содержать дом в идеальной чистоте. А еще кипятить, стирать, крахмалить и ежедневно наглаживать ему рубашки и два раза в неделю – белый врачебный халат. Ну, и изредка спать с ним. Когда ему это внезапно понадобится.
Многие матери-одиночки мечтали бы, наверное, о такой отработке «беспроблемного содержания».
Также примерно раз в месяц (не чаще) следует выходить с ним «в общество». Это значило: демонстрировать себя и нашу согласованную пару его друзьям, коллегам или родственникам на каком-либо соответствующем торжестве.
– Он тобой гордится, – в обязательном порядке докладывал мне кто-нибудь из его приятелей.
– Что вы говорите? – всегда изумлялась я.
– Да-да. Хвалится тобой даже!
Я лишь хмыкала в ответ недоверчиво. Какой смысл хвастаться мною кому-то, но слова доброго не сказать мне лично?
Впрочем, к этому я тоже со временем привыкла. Ну, закончились у человека все добрые слова, едва птичка оказалась в клетке. Я, кстати, отчетливо помню хлопок этой самой, закрывающейся за моей спиной дверцы. «Ничего-ничего, – подумалось тогда, – надоест – выпорхну». Не подозревала, глупая, что срок может затянуться надолго и выпорхнуть будет не так уж легко…
Однако придуманная формулировка меня на тот момент утешила. Стала в нее играть и поняла, что, пока ребенок маленький, быть матерью-одиночкой при фактическом муже гораздо выгоднее, чем без него. Уходить мне было некуда, вот в чем дело. Родительская квартира отошла Союзу писателей, а бабуля после отъезда родителей вернулась в свою комнату в коммуналке. Бабуля была единственной, кто мне сострадал, правда, вслух ничего подобного не произносила. Дабы не расхолаживать. И не злить Лапонецкого. Но я чувствовала, что в самом крайнем случае она примет меня, и приберегала этот случай до упора.
Упор случился, когда Димке исполнилось четыре года.
…Муж выглядел сильно истомленным, и, как обычно, после ночного дежурства, от него пахло женскими духами. Душными, дешевыми, раздражающими мой нюхательный аппарат. Я не стала сдерживаться, выстрелила ему в лоб ядовитым вопросом. Вместо ответа он красноречиво провел пальцем по ближайшей к нему тумбочке:
– Ты здесь не убирала сегодня? – Затем прошел в комнату и стал таким образом методично проверять все открытые поверхности: – А здесь?
– Что?! – У меня даже дыхание перехватило от обиды.
– Я спрашиваю, ты что же, пыль нигде сегодня не вытирала?
– Вытирала, вытирала, я видел, – подскочил мой маленький защитник. – Не плачь, мамуся!
– Знаешь, сын, эти женщины только и умеют, что ныть, обижаться и плакать. Вот смотри, я устал после работы, кушать хочу, и что же я вижу вместо обеда? Слезы? Мы же, мужчины – Лапонецкие, никогда не плачем, правда, сын?
– Мама, – проникнувшись тирадой, вымолвил Димка, – иди-ка на кухню. Готовь еду, – и повелительно махнул ручкой.
Я взвилась. Ну нет. Вот уж точно нет. Я позволяла вести себя со мной проктологу Лапонецкому как угодно, даже эксплуатировать, даже оскорблять. Но я не могу допустить, что из моего сынишки вырастет ему подобное чудовище. Которое потом станет разговаривать и поступать со мной таким же образом, как этот тип. Хватит с меня, пожалуй, одного монстра.
– Пойдем-ка, сынок, погуляем, – сказала как можно ровнее.
– Никуда вы не пойдете. – Лапонецкий вырвал у меня ручонку сына. – Ты сейчас не в том состоянии.
В этот момент подоспела свекровь.
– Мать, хорошо, что зашла, – сказал Лапонецкий. – Пойдите прогуляйтесь с Димоном, а потом, – он приглушил голос, – покорми его у себя.
– Что, снова истерика? – свистящим шепотом спросила свекровь.
Лапонецкий выразительно кивнул, и вместе они принялись собирать Димку.
– Немедленно отдайте моего сына, – запротестовала я. – Димка, Димочка, иди ко мне!
– Тихо-тихо, – прикрывая собой ребенка, засуетилась свекровь, – ты, Шура, успокойся, приведи себя в порядок, с мужем пообщайся. А ребенок пусть побудет у меня, – и ловко выскользнула, подхватив Димку, пока я в бессильном бешенстве прорывалась за ним через непреодолимую преграду в виде Лапонецкого.
Захлопнув дверь, муж повернул ко мне перекошенное лицо и свирепо процедил:
– Скажи, Саша, я тебя когда-нибудь бил?
Я истерически расхохоталась и, с ненавистью глядя в глаза-буравчики, воскликнула:
– Только попробуй!
– И что же будет, если «попробую»? – Он прожигал меня взглядом.
– И что же будет, если «попробую»? – Он прожигал меня взглядом.
– Я уйду от тебя. Тут же. Навсегда. – И подкрепила зловредно: – Заруби это на своем вонючем носу.
Он ударил меня. Наотмашь. Я отлетела к стене и больно ударилась затылком.
– Думаешь, ты кому-нибудь нужна? – склонив надо мной огромное ужасное лицо, спросил он. – Полагаешь, славные родители захотят тебя принять? Или твоя выскочка-сестра? Где они? Все родственнички от тебя сбежали. Один я у тебя, зайка. Кто, кроме меня, тебя вытерпит?
Я лежала на полу и смотрела в потолок. Лапонецкий помог мне подняться. Властно прижал к себе. Приблизившись к уху, попросил больше не вынуждать его применять силу. Ведь он так дорожит семьей. Так старается. И разочаровываться во мне совсем не хочет. Но! Подобными! Заявлениями! Советует не бросаться.
– Это ясно? Запомни, Саша. От меня можно уйти только один раз. Только один.
Потом слегка ослабил хватку, отстранился и снисходительно констатировал:
– Знаешь, зайка, мое воспитание не пропало даром: что-то человеческое в тебе за эти годы появилось. – Он вперил жгучий взгляд в мои застывшие очи и примирительно произнес: – На самом деле, Саша, меня всё устраивает, и я убежден: в глубине души ты тоже ценишь то, что для тебя делается. Просто впредь постарайся не спорить без толку и не истерить, превращая мою жизнь в кошмар.
Не дождавшись ответной реакции, вновь жестко заявил:
– Неблагодарности, Саша, я не потерплю. Запомни это!
– Скажи-ка, доктор Лапонецкий, – сделав над собой усилие, молвила я, – а за что я должна быть благодарной тебе по гроб жизни? Что такого особенного ты ради меня совершил, разъясни, пожалуйста!
– Как это – что? – неподдельно изумился Лапонецкий и с мерзопакостной ухмылкой разъяснил: – Я на тебе женился!
Глава 19. Четвертый день в Нью-Йорке. Поворотный
Необходимо поскорее принять решение. Сколько можно тянуть, избегая единственно верного – положительного ответа? В конце концов, человек может обидеться или даже передумать, что тогда?
6.00
– Алечка, милая, ты моя судьба, – едва проснувшись, сообщает Грегори. Нежно целует в затылок и обхватывает меня всю: – Если б ты была вполовину хуже, мне хватило бы и одной половины… для счастья, – любовно распрямляет мои кудри, – а такой, какая ты есть, я восхищаюсь с каждой минутой все больше и больше, – разворачивает к себе лицом, заглядывает в глаза: – Ты дашь мне сегодня свое согласие?
– А где же колечко? Где торжественное коленопреклонение? – бормочу сквозь сон.
– Будет, будет кольцо. С самым роскошным бриллиантом. Всё будет, – страстно прижимает меня к себе Грегори.
– Когда же? – Я упорно тяну время.
– Когда переберешься сюда навсегда.
В самом деле, все выглядит ужасно соблазнительным. Благополучная страна. Абсолютная социальная защищенность. Безбедное существование. Высший круг американского общества. Прекрасные наряды. Увлекательные путешествия. Клубника круглый год.
– У нас мало времени, – говорит Грегори, – расскажи мне, милая, зачем ты тянешь? Чего боишься? Подумай, что ждет тебя в Москве? Комната в коммуналке? Нищенская зарплата, на которую ты не можешь позволить себе ничего пристойного? Вечные страхи за ребенка, которые ты переживаешь в полном одиночестве? – Он пристально смотрит на меня. – Или там осталась бурная личная жизнь, о которой мне ничего не известно?
Я отчаянно мотаю головой.
– Конечно, ничего такого у тебя там нет, – хладнокровно продолжает Грегори, – а здесь тебя ждет любовь и достаток. Спокойствие за будущее сына. Жизнь, которую ты заслужила.
А ведь он прав! Тысячу раз прав! Там у меня нет ничего и главное – никаких гарантий, что когда-либо что-либо достойное появится.
– Хочешь яблоко? – спрашиваю намеренно.
Есть вопросы вводные, а есть – отводные, вот как этот, например.
Спускаю ноги с постели и шлёпаю на кухню. Достаю из вазы огромное зеленое яблоко, ловко снимаю с него овощечисткой кожуру, нарезаю на дольки, подаю прямо в постель Грегори. Как мало нужно порой, чтоб угодить человеку! Он выглядит чрезвычайно довольным.
– Алечка! Ты специально купила чистилку для яблок? Мне бы такое в голову не пришло.
– Просто смотреть больно, как ты прокусываешь толстенную, покрытую защитным воском кожуру и заглатываешь ее, почти не жуя. Это не очень здорово. Я Димке всегда очищаю фрукты и режу на дольки, так полезнее, вкуснее и выглядит, согласись, более эстетично.
Грегори внезапно становится похожим на обиженного ребенка.
– Значит, когда сюда приедет твой сын, ты уже не станешь очищать и нарезать яблоки для меня лично? – ревниво вопрошает он. – А мне это так понравилось!
– Уверяю, Гришенька, я смогу это делать для обоих, – утихомириваю это внезапно проснувшееся чувство соперничества.
Грегори с нежностью гладит меня по голове:
– Откровенно говоря, я не понимаю твоего мужа. Как можно было не оценить по достоинству такую девочку? И отпустить легко… без боя…
Я ушла от Лапонецкого на следующий день после того скверного инцидента. Он, решив, наверное, меня наказать, уехал на двухдневную рыбалку. Воспользовавшись его отсутствием, я собрала нехитрые свои пожитки, упаковала любимые книжки, подхватила в охапку сына и перебралась к бабушке.
крутились в голове строчки Ахматовой.
Недолго думая, я подала заявление на развод и приготовилась к изнурительной борьбе.
Взбесился Лапонецкий, как я и ожидала, сильно, но кипел недолго. В судебном процессе он поначалу категорически отказывался разводиться, просил суд оставить все как есть, то есть что означало, сохранить ему его семью. Объяснял мое поведение инфантильным отношением к браку. Гарантировал перевоспитание. Старался расположить к себе судью, секретаря суда и даже моего адвоката обещанием «всех вылечить».
После третьего заседания суд удовлетворил мой иск.
– Ты сдохнешь с голода, – выкрикнул мне в лицо Лапонецкий тогда.
– Лучше голодная смерть, чем духовное рабство, – гордо ответила я.
Родители первоначально осудили меня.
– Ты или очень смелая, или очень глупая, Аля, – в сердцах выговорила мама по телефону, не найдя аргументов для переубеждения. Папа вовсе устранился от комментариев. Он должен был беречь свое здоровье и не расстраиваться по пустякам.
А я бесстрашно ринулась в новую жизнь, свободную от диктата и прессинга чужеродной личности.
Бабуля пожалела нас с Димкой, выделив в своей комнатке тахту с тумбочкой и две полки в старинном шифоньере. Мы зажили согласно, несмотря на тесноту и бытовые неудобства. Димка оказался под присмотром, и я, наконец, сумела восстановиться в институте, откуда Лапонецкий безоговорочно забрал мои документы. Ему же требовалось только, чтоб жена беззаветно служила ему, неусыпно стерегла очаг и из дома надолго не отлучалась. Для этих целей в принципе мог бы спокойно подыскать себе более простой, удобоваримый вариант. Но проктолог Лапонецкий отчего-то избрал трудный путь, пытаясь ежедневной дрессировкой добиться от меня желаемого. Ему б кого-нибудь попроще, а он циркачку… погубил…
– В принципе логика поступков этого человека мне ясна, – сказал Грегори. – Полагаю, он просто не мог смириться с отъездом твоего отца, через которого рассчитывал повысить свой статус, влиться в круг избранных, добившись определенной известности. Мечтал, вероятно, оказаться в центре светской жизни московской элиты. Неожиданная эмиграция твоей семьи поломала его планы. А свое недовольство и злобу он вымещал на тебе.
– Да-да, – призналась я сокрушенно, – ты прав.
Чем дальше, тем сложнее было выворачиваться, приукрашивая действительность. Я раскрывала Грегори все тайные карты, без обиняков. Его проникновенные расспросы порой приводили меня в смятение, но врать глазам, полным искреннего сострадания, не получалось. Умнее друга у меня никогда не было, а от настоящих друзей трудно скрыть истинное положение вещей.
– Как жила ты все эти годы, милая моя? – Грегори прижал меня к себе.
– Нормально жила, – встряхнув головой, чтоб он не заметил вероломно навернувшихся на глаза слез, ответила я. – Во всяком случае, больше никто не ограничивал моей свободы действий: не указывал, как мне ходить, сидеть, спать, есть, думать…
– Но развод, это всегда так болезненно, – покачал головой Грегори, – а ты осталась без всякой помощи да еще с малым ребенком на руках.
– Не поверишь, Гришенька, получив развод, я буквально воспарила! Ощущение такое, будто я покинула чужую, душную, осточертевшую клетку. Будто бы вернулась на пять лет назад. Когда, окончив школу, стояла на пороге новой жизни. Впереди – сто дорог, выбирай любую!